Уязвимость

Ларин с самого начала понял, что идея отправляться в стендап-тур была хуёвой, но всё ж лучше, чем оставаться в четырёх стенах собственной квартиры, старательно отворачиваться от своих отражений в любой зеркальной поверхности и старательно уворачиваться от тяжёлых мыслей. Смотреть на себя было противно, смотреть на диван, на котором всё это произошло – тем более. Хованского Ларин теперь ненавидел ещё сильнее, Хованскому хотелось дать по ебалу, себе дать по ебалу хотелось тоже. За то, что позволил. За то, что нахер не послал. Он попытался послать нахер, но Хованский нагло затыкал ему рот поцелуем, не менее нагло шаря руками по его телу. Он попытался оттолкнуть, но Хованский трогал, притрагивался, касался – и все слова о невторжении в личное пространство и о дистанции рассыпались ко всем чертям, ненужным мусором лежали теперь на полу перед диваном вперемешку с одеждой Ларина. Юра раздевал его, будто лишал кожи. А затем изучал губами и пальцами – шею и ключицы, которые Ларин так ценит в бабах, но не ценит в себе, руки, талию, бёдра; изучал, потому что врага нужно знать досконально – даже то, как он трахается. Трахался Ларин неважно – может быть, потому, что именно с Юрой. Но Хованскому явно и этого хватило, чтобы словить оргазм, похожий на взрыв чёртовой сверхновой. После этого Ларин лежал на диване и смотрел в потолок, и давился уже не стонами и не чужим членом, а чувством всепоглощающей ненависти ко всему окружающему. Поддался влечению, забыл о принципах, заглушил голос разума в голове – доволен теперь? Хованский, наверное, был доволен: неспешно накидывал рубашку поверх футболки, застёгивал джинсы, ухмылялся победителем – так же, как и после Версуса. Ларин снова был повержен. — Ну, я, типа, пойду?.. — Юра не знал, что ещё сказать. «Проваливай, мразь», – Ларин так подумал, но вслух не произнёс ничего. Он никогда не считал себя виноватым: ни когда проебал на Версусе из-за собственного лажового текста, ни сейчас, когда совершил свою самую хуёвую ошибку из-за собственной недальновидности. Он же должен был подумать о том, что будет, когда на смену помешательству придёт здравый смысл. Но он привык сначала делать, а потом думать – ужасная черта характера, которая не выветрится и с годами. Думать было сложно, когда Хованский целовал его – на контрасте нежно по сравнению с грубыми действиями, когда цеплялся за его волосы, притягивая ближе к своему члену, или когда засаживал ему в задницу, судорожно сжимая его бёдра. А сейчас Ларин ощущал себя использованной шлюхой, и думать было до странного легко. Хованский смотрел на него ещё какое-то время, затем порывисто вышел в коридор. Хлопнула входная дверь, заставив Диму сжаться всем телом. Потом дверь открылась снова, в коридоре послышался тихий мат Юры – кажется, он забыл какую-то вещь, свои ключи, может быть. Наверное, он тоже был в растерянности. А потом он ушёл уже окончательно, и Ларин неловко поднялся с дивана, оглушённый пустотой. После проигранного Версуса Ларин излишне много улыбался, затирал что-то про феноменальный опыт и про «если будет что-то подобное – зовите», стараясь показать, что ничуть даже не расстроился – всё идеально, как же может быть иначе. Сейчас ему тоже хотелось много улыбаться, снимать ебанутые видео, доказывать всем, а, главное, самому себе, что всё у него идеально, хотя на самом деле впору было бы сдохнуть. Хованский, так некстати приперевшийся к нему всего за два дня до начала стендап-тура, своими поцелуями, прикосновениями, словами, наглостью своей моментально выбил из мыслей всю программу стендапа, которую Дима так старательно заучивал, все сетапы-панчлайны, все истории – будто специально хотел ему всё испортить, идиот. Впрочем, Ларин решил импровизировать – его малолетняя аудитория схавала бы и такое. Стендап-тур шёл наперекосяк. Сначала – авария на трассе, заставившая Ларина хотя бы на секундочку поверить в Бога, лёгкое сотрясение мозга, проколотые неизвестными хейтерами шины в одном из городов… Аня и Лиепа матерились, Ларин продолжал делать вид, что у него всё под контролем. Хотя, по сути, он старался контролировать не ситуацию с туром, а Хованского в своей голове: ни разу не упомянул его во время выступления – молодец, ни разу не подумал о нём во время быстрой дрочки в душе – вдвойне молодец, не вспомнил о нём ни разу за день – вообще достойно высшей похвалы. И совершенно неважно, что большую часть этого дня Ларин спал на заднем сиденье автомобиля – соответственно, поэтому и не мог вспоминать Юру. Проблемы с машиной, смена городов, локаций и людских лиц – всё это постепенно выталкивало Хованского из мыслей Ларина, позволяло дышать полной грудью. У Ларина было всё под контролем. Но пресловутый контроль дал трещину, когда Дима столкнулся со своим отражением в зеркале в занюханной гримёрке. Оказывается, здесь тоже были зеркальные поверхности, а Хованский в его голове был, кажется, всегда. «Зачем, блять, зачем, нахрена, ненавижу», — задушено бормотал Ларин, видя в зеркале не своё отражение, а другого себя, который словно бы в другой реальности сам раздвигал ноги, таял под поцелуями, обнимал, царапал чужую спину и добровольно подставлялся под Хованского. Ему хотелось бы отправиться в прошлое, чтобы всё изменить. Хотелось бы разбить зеркало ко всем чертям, но тогда за него пришлось бы платить, а у них ведь не было денег даже на то, чтобы оплатить ремонт разбитой тачки. — Ты должен был выставить его из квартиры, а не позволять ему себя трахать, — в тишине чётко произнёс Ларин своему отражению. — Дим, ты с кем там разговариваешь? — голос Лиепы за дверью раздался внезапно и уж точно громче слов, произнесённых Димой. — Тебе на сцену выходить уже минут через пятнадцать. — Я видео снимаю, — отозвался Ларин, проклиная отсутствие звукоизоляции в сраных гримёрках. Зеркало он тогда так и не разбил, хотя очень хотелось. Зато через пару дней на мелкие осколки разбился хваленый контроль Ларина, когда Диму начало в буквальном смысле выворачивать наизнанку. Его тошнило с самого утра, тошнило до и после выступления, а во время самого выступления было так хуёво, что шутки больше напоминали предсмертный монолог. Люди если и смеялись, то, наверное, только из жалости. Впрочем, из жалости над его шутками смеялись и раньше. Пожалуй, идея отправляться в стендап-тур была действительно хуёвой. После выступления Ларин ещё пытался шутить, говорил Ане и Стасу что-то про Хованского, который, должно быть, точно так же блюёт, когда набухается, вот только это всё вряд ли уже было смешно. Упоминание Хованского совершенно не к месту явственно показывало, что жалкие попытки контролировать его в своих мыслях так ни к чему и не привели. Ларин цеплялся за остатки контроля, хватался за кромку раковины побелевшими пальцами, материл испорченную пиццу заодно с мороженым и только пожимал плечами в ответ на вопрос Лиепы о том, зачем подробно писать в инстаграме о своём отравлении. В новом видео об этом тоже можно было не упоминать, но Ларин зачем-то это сообщал, как и то, что решил ни с того ни с сего вновь поесть мясо спустя четыре года уверенного вегетарианства. — Пиздец как мяса хочу, умираю, — он снова пожимал плечами, глупо улыбался, и, действительно, чуть ли не на стену готов был лезть от этого внезапного желания, ловя удивлённые взгляды Стаса и Ани. К странностям Ларина все давно уже привыкли, но, пока Дима самозабвенно придумывал название нового челленджа для вегетарианцев – челленджа, на который всё равно всем будет наплевать – Лиепа задумчиво пробормотал: «Что-то не то с тобой творится, чувак», а Анна, усмехнувшись, сказала, что вела себя так же во время своей беременности. Ларин благополучно пропустил всё это мимо ушей. На следующее утро он снова блевал, то и дело прося остановить машину, из-за чего они всё сильнее выбивались из чёткого графика тура. Винить испорченную еду было глупо, заглатывать горстями какие-то безымянные таблетки от желудка – бессмысленно. Осознание накрыло спонтанной волной, и Ларин на секунду замер, прокручивая в голове события последних нескольких дней – события, как старая киноплёнка, отматывались всё дальше и дальше, до того момента, как Хованский в его квартире зажал его у стены, глядя на него как-то непривычно серьёзно. Шок разошёлся по телу Ларина короткими спазмами; он долго кашлял, пригибаясь к земле, пока в висках стучало одной-единственной мыслью. Не может быть. Не может быть, блять. «Сука, успокойся, это всего лишь предположение. Ещё ничего не известно», — попытка успокоить себя вышла излишне жалкой, особенно вкупе с крупной дрожью и застывшей немой паникой в глазах, которую ведь ещё нужно было как-то маскировать перед попутчиками. Почему-то в глубине души Ларин уже не сомневался, что его ждёт полный и беспросветный пиздец. Всё было неправильно. Всё просто не могло быть так. Во-первых, Ларин со своими вечно-неудающимися гейскими шуточками, с этим его интеллектуальным юмором про изнасилования и сексизм и объяснениями направо и налево про то, что он, видите ли, является чайлдфри, сейчас остро чувствовал какую-то мерзкую насмешку судьбы. Во-вторых, Ларин жил не где-нибудь за границей, где однополые браки были разрешены, а беременных мужиков, считавшихся хоть и редким, но возможным явлением, обеспечивали нормальным медицинским обслуживанием. Ларин жил в России, где ЛГБТ всячески притеснялись, за ловлю покемонов могли посадить в тюрьму, а на беременного мужчину даже в больнице, куда он пришёл бы делать аборт, все косились бы так же, как и на целующуюся на улице однополую парочку. А в-третьих… это было из-за Хованского. От Хованского. Сука. До окончания тура оставалось всего три города. Самых важных – Москва, Минск, Питер. Позади – семнадцать городов и стойкое ощущение того, что он ёбнулся, впереди – долгий отходняк от бешеной поездки по городам, а ещё – липкий страх, остро скручивающий все внутренности, и полная растерянность по поводу того, что же ему дальше делать. Ларин и сам не понимал, как ему это удалось, но сохранить жалкие осколки контроля он всё же сумел. Перед Лиепой и Марджерой он умело скрывал всё за дичайшей усталостью, перед подписчиками разыгрывал успешность, фоткаясь с недавно полученной золотой кнопкой. Он улыбался. А сейчас он сползал вниз по стене возле кровати в отельном номере в Москве, притянув к себе колени и сжавшись в нервный комок. Мешки под глазами, неясный измождённый взгляд, рассеянность в движениях, залегшие на лице морщины – он, кажется, постарел ещё больше. В сумке положительные тесты на беременность валялись вперемешку с ножами, во всём теле прочно поселилась боль, расходящаяся от низа живота по нервным окончаниям, а Хованский прочно поселился в мыслях. Ларин не знал, что делать. Зато Ларин точно знал, о чём будет говорить с Хованским.