Уязвимость

Хованский озлобленно пнул небольшую кучку снега так, будто виновата во всём была исключительно она. Он заблудился. И ведь понимал же, что лучше сидеть на жопе ровно в своём Питере и никуда не ехать, как и подобает истинному домоседу, каким он себя всегда и считал – но нет, блять. Выперся из дома, купил билеты в ебучий Архангельск к ебучему Ларину, приехал. И стоял теперь на заснеженной дороге, не зная, в какую сторону идти. Впрочем, лучше уж так. Всё равно дома он уже давно не чувствовал себя комфортно – какой уж тут комфорт и спокойствие, в самом деле, когда мысли снова и снова возвращались к Димке? Хованский чувствовал… ответственность. И он мог сколько угодно строить перед своими друзьями хорошую мину при плохой игре, общаясь с ними, попивая пиво, снимая что-нибудь и во время этих съёмок даже шутя про Уткина – внутри всё равно постоянно зудело напряжённое: «Зачем он свалил? Куда? Что с ним сейчас происходит? Почему не отвечает на звонки и сообщения?» Да, с самого своего ухода из его квартиры он не отвечал на звонки и сообщения. Третий месяц уже. С ним вообще теперь невозможно было связаться – и это бесило Хованского больше всего. А из Питера этот уёбок уехал. В этом захудалом архангельском посёлке Юру, конечно же, никто не ждал. Это была его собственная инициатива – приехать и найти Ларина, чтобы поговорить нормально, по-мужски. Ларин, правда, после всего случившегося на мужика не очень-то тянул, особенно после того, как трусливо сбежал в свои родные ебеня к родителям, но тем не менее. Им нужно было поговорить. Сказать хотелось о многом. Например, о том, что он ведь не дурак, понимает, насколько сейчас Ларину сложно. И о том, что он уже почти примирился с любым из двух возможных вариантов. Аборт – хорошо, всё у них будет по-старому, как и должно было быть, не будь они такими придурками раньше. Не аборт – тоже хорошо, в конце концов, у большей половины человечества рано или поздно появляются дети, и теперь у него будет хоть кто-нибудь, кто в старости поднесёт ему стакан пива. Хуёво, конечно, что залетел от него именно Ларин, но Юра сам виноват – нужно было думать, кого трахал. Но в целом, куда ни глянь – одни, блять, плюсы. Ещё сказать хотелось про сны. Липкие, мерзкие, они заставляли просыпаться среди ночи и долго лежать, тупо пялясь в тёмный потолок: снились уродливые младенцы, напоминающие заспиртованные экспонаты кунсткамеры, снилась кровавая мешанина и Ларин, которого нужно было от всего этого спасти. Даже Ларин не заслуживал такого дерьма. Случившегося по вине Юры. Примерно после часа плутаний он вышел к частному сектору, где рядком стояли дома с кривыми заборами. Ларин не врал, когда рассказывал про свою деревню, построенную недалеко от тюрьмы – та ещё дыра, особенно сейчас, когда всё завалило снегом, а из-за серого неба с плотными тучами всё вокруг тоже казалось серым. Зима в России – зрелище жалкое и грязное. Зря приехал, действительно. А летом здесь, наверное, пахнет травой. И зелёными яблоками. Зелёными… — Юрий? Хованский вздрогнул, вырванный из своих мыслей, и обернулся. Он, оказывается, уже где-то с полминуты стоял возле одного из домов, засунув руки глубоко в карманы, думая о ебучих яблоках, которые хотел купить этому беременному уёбку, и смутно понимая, что лучше уж уехать обратно – ни с чем, так и не достигнув цели своего путешествия, жалко только, что деньги на билет потратил. А Ларин, шедший чёрт знает откуда, в этот момент подкрался сзади – осторожно подошёл, тихо, даже снег под ногами не хрустел. Прищурился неверяще, будто не был уверен, что видит перед собой не фантом. — Эм… привет? — Привет, — быстро отозвался Хованский. И не узнал свой голос: получилось хрипло то ли из-за мороза, то ли из-за того, что молчал практически всё это время, пока трясся в вагоне поезда, а затем – плутал здесь. Для него, для Юрия Хованского, просто непривычно и неприемлемо молчать так долго. Или из-за волнения – но это, конечно, самый маловероятный вариант. Потом он так же быстро оглядел Ларина с ног до головы, задержавшись взглядом на животе. Но хуя с два он там что увидит. Во-первых, здесь, в этой глуши, Ларин не строил из себя модного питерского интеллигента и не ходил в пальто, а был в тёплой куртке защитной расцветки. Во-вторых, ебались они в сентябре до его мега-охуенного стендап-тура, сейчас была середина января. Пожалуй, это не слишком большой срок, чтобы живот стал заметен – да к тому же, у мужиков это вообще менее заметно происходит, насколько Юра знал. Господи, ну и нахрена ему всё это знать. Он мог бы сейчас схватить Димку за воротник этой куртки, встряхнуть хорошенько, посмотреть в глаза и спросить то, что при взгляде на него сразу бурей поднялось внутри: «Ну что, сделал ты свой аборт или нет, сука?!». Но так было нельзя. Нельзя было спешить. Нужны были прелюдии. Ларину вообще всегда нужны были прелюдии. — И зачем ты приехал? — Ларин спросил деловито, но не злобно и с интересом, будто светскую беседу поддерживал. И будто и в самом деле не знал, зачем (а точнее, ради кого) Хованский покинул горячо любимый Питер и свою не менее любимую квартиру. — Да вот интересно вдруг стало, где же это живёт наш знаменитый Дмитрий Ларин? — с сарказмом ответил Юра, всплеснув руками. — У вас тут экскурсии случайно не проводят, не? Ларин вздохнул, закатив глаза, как делал всякий раз, когда Хованский, по его мнению, говорил хуйню или творил хуйню. И это было так до боли знакомо, что Юра даже ощутил что-то вроде приятной ностальгии. Он скучал по Димке, если уж быть честным. А если уж быть совсем честным, то даже тосковал. И на недавний Новый год напился, как мразь последняя. Хуёвый был год. Димка ведь наверняка бы охуел, узнай он, сколько раз Хованский пытался ему позвонить или написать. Приходил к нему домой несколько раз. Но – и это вполне ожидаемо – его там не заставал, или, может, картавый уёбок просто упорно не желал открывать дверь. Юра доёбывался даже до Лиепы (хотя в глубине души всегда почему-то побаивался этого личного Ларинского фотографа – должно быть, из-за его габаритов), но и тот несколько месяцев не знал, где шляется его ебанутый друг. А когда узнал, что тот свалил в Архангельск, слил эту информацию Хованскому – мол, разбирайтесь сами. И сейчас Хованский стоял здесь. Вот только разборки что-то пока никак не клеились. Даже простого разговора не выходило, хотя Юра столько раз составлял воображаемый диалог у себя в голове. Наконец Ларин кивнул в сторону дальних домов, мрачно буркнув «Пошли», и первым направился вперёд. Пришлось зашагать рядом. И Юра даже честно сделал несколько шагов в напряжённом молчании, прежде чем не выдержал: — Ну? Мы так и будем ходить вокруг да около? — Мы не ходим вокруг да около, Хованский, мы идём вперёд. А это уже прогресс, движение. Понимаешь, дорога… — Ты мне зубы-то не заговаривай, — раздражённо перебил Юра, не желая слушать его псевдофилософские рассуждения, какие Димка обычно втирал своим подписчикам. Наслушался уже, пока смотрел и пересматривал его видео. Много раз. — Ты что, бля, правда не понимаешь, зачем я приехал? Напряжённое молчание вернулось: Ларин не отвечал, словно бы серьёзно задумавшись. Под их ногами отчётливо и чересчур громко хрустел снег. — Полагаю, ты приехал навестить меня. После аборта. Знаешь, это очень странный для меня опыт. Пришлось даже ненадолго свалить сюда, чтобы прийти в себя. Но теперь я хотя бы могу представить, что чувствуют тупые шкуры, по дурости залетевшие от каких-нибудь мудаков. Я бы даже видео снял об этом, но сам понимаешь, неформат. «После аборта». Ну вот, блять, и всё. Ларин говорил спокойно, размеренно, будто постиг дзен или был под лекарствами какими-то или веществами. А в Юре почему-то медленно закипала ярость. — Вот так, значит… — пробормотал он, ещё не зная, как отреагировать на всё это должным образом. — Я же чайлдфри, забыл? — Ларин добавил мягко, словно оправдываясь и не желая его расстраивать. Хотя следующей репликой задел всё равно: — Дети – зло и обуза, нахуй детей, особенно если они от Юрия Хованского. — Да? И что ж, сука, плохого в детях от Юрия Хованского? — Хотя бы факт их наличия. Смотреть на этого Ларина – спокойного, умиротворённого и слишком равнодушного – было невыносимо. Он сейчас будто обновился (херовый какой-то апгрейд), избавился от груза проблем, от ребёнка от Хованского и от самого Хованского, словно от пакета со старыми, осточертевшими вещами. Сделать аборт для него оказалось так же просто, как выбросить мусор, например. Для него это был странный опыт. Он когда-то рассказывал, что попросил кого-то закопать себя под землю на целый час. Примерно такой же странный, интересный и, несомненно, полезный для общего развития, блять, опыт. Юра и сам сейчас с удовольствием закопал бы его под этот рыхлый хрустящий снег, который сугробами лежал по обеим сторонам дороги. Юра, конечно, не мог знать, что внутри Ларину тоже тяжело, больно и плохо. Он просто всегда прекрасно умел маскироваться и строить из себя мразь. Как сейчас. — Ну давай, скажи, как херово и подло я поступил, сделав аборт, ты ведь об этом думаешь, — произнёс он, остановившись и в упор взглянув на Юру. Тот пожал плечами: — Да нет, Дим. Ты поступил… правильно. Правильно. Иначе и быть не могло. Хованский ведь ещё задолго до приезда сюда подготовился и к этому варианту развития событий. Но тогда почему на душе было так погано?.. — Что-то радости в твоём голосе не улавливаю. Хованский вздохнул. Обдумывать ответ было некогда, но его понесло: как всегда эмоционально, он заговорил в лицо Ларина (словно они опять оказались на ебучем распроклятом Версусе), на ходу пытаясь понять свои собственные сумбурные чувства и хоть немного разложить их по полочкам: — А чему радоваться, Дима? Тому, что нас больше абсолютно ничего не связывает? Помнишь, я когда-то трижды, блять, трижды предлагал тебе совместки? Хотел снять с тобой выпуск «Напросился»? — с каждым новым вопросом Хованский, жестикулируя, делал шаг по направлению к нему. Снег мерзко и абсолютно не в тему хрустел под ногами. — Ты послал меня нахер, отмахнулся, как от назойливой мухи. Сейчас ты, по сути, делаешь то же самое: избавляешься от ребёнка и шлёшь меня нахер. Ты, конечно, поступил правильно: ребёнок нам не нужен. Но при этом… ты мог бы меня не игнорить, грёбанный ты Уткин? Я, бля, выебал тебя. На Версусе и не на Версусе. И ещё хочу. Хочу ебать тебя и хочу, чтобы нас что-то связывало, помимо редких упоминаний в видосах. Признание далось тяжело: Юра, даже после всего случившегося продолжавший считать себя натуралом, сам охуел с того, что только что сказал вслух. Сказал, что хочет ебать Ларина. Пиздец. — Хованский, — Ларин сглотнул, воровато озираясь по сторонам. Юра только сейчас осознал, что во время своего эмоционального порыва прижал его к ближайшему забору, и он, наверное, опасался, что кто-то из местных (население его захолустной деревеньки – около двух тысяч человек, и все наверняка друг друга знают) может их увидеть. Ларина всегда, всегда это заботило. Но на улице в продолжение всего этого времени никого не было, будто все сегодня вымерли нахуй – а может, в этом посёлке так было всегда. — Хованский, прекрати. Сейчас – не 2015 год, и редкие упоминания в видосах – это наш максимум. Просто смирись, хорошо? — он успокаивающе погладил Юру рукой по груди, тем самым мягко отстраняя. — Возвращайся в Питер, я тоже скоро приеду. С Лариным явно было что-то не то. Юра повнимательнее взглянул в его глаза: ощущение было такое, что Димка всё-таки вмазался. — И я не хочу больше ебаться с мужиками, мне хватило, — спокойно продолжил он. — У меня… у меня девушка есть теперь. Моя менеджер, по совместительству, — Юру больно кольнуло то, как он произнёс «моя». Такая интонация могла намекать только на одно – на будущие длительные и серьёзные отношения. — Мы с ней скоро хотим сгонять во Вьетнам. А ещё я хочу забыть весь этот пиздец с беременностью. Такое – такое, блять, не для меня, чувак. Ну вот совсем нет. А сейчас я… сейчас я чувствую, что всё хорошо. Чувствую лёгкость, спокойствие и… неуязвимость, понимаешь? Юра понимал. Он медленно отстранился, убирая от Ларина руки. Всё было кончено. Ларин не заслуживал всего этого дерьма, случившегося по вине Юры, Ларин заслуживал счастья, пусть и насквозь фальшивого. Всё правильно, но на душе почему-то до сих пор было погано. Когда Юра шёл обратно к станции, глядя на темнеющее вечернее небо, снег всё ещё мерзко хрустел под ногами.

После всего дерьма, что со мной было, Я не чувствую боль, я не чувствую страх, Я не чувствую любовь, и лечу с тобой в ту ночь Мои мышцы свело изнутри, что-то в крови С ног до головы я чувствую неуязвимость [Jubilee – Неуязвимость]