Уязвимость

Ларин терпеть не мог оставаться на одном месте – как в творчестве, так и в жизни. Ему просто необходимо было постоянно куда-то двигаться, развиваться, пробовать новые форматы, что-то делать, над чем-то думать. Ларин менялся – следить за этими причудливыми метаморфозами порой было забавно. И если раньше он мечтал покорить Ютуб, то теперь уверенно нацелился на мир рэпа – отчаянно хотел доказать, несмотря на свою картавость, что может и в читку, и в красивые клипы. И если к визуальной составляющей теперь было не подкопаться, читка всё ещё оставляла желать лучшего – впрочем, это уже стало чем-то вроде его личной фишки. Так что всё было нормально. Ларин менялся. Однажды он прочитал где-то, что тело человека, все его клетки и молекулы, полностью обновляется каждые семь лет. И через семь лет это будет уже не то тело, к которому, например, когда-то прикасался Хованский. Было бы неплохо, если бы эти семь лет пролетели быстрее. Потому что Ларину каждый раз становилось ужасно мерзко от мысли, что когда-то Юра касался его везде и даже целовал. Мерзко. Противно. Хотя даже сейчас Ларин был уже совершенно другим человеком. Татухи на теле (предал свои прежние убеждения, сука, да-да), новые идеи, ещё более странное поведение. И Ксения рядом. Ксения, успевшая стать идеальным и таким нужным винтиком в сложной Ларинской схеме, продуманной им до мелочей. Пусть иногда этот чёртов винтик и хотелось выбросить куда подальше. Новый Ларин, с татухами, Ксенией и твёрдой нацеленностью на рэп нравился не всем. Подписчики постепенно расползались, напоминая волну после прибоя. Некоторые называли его мёртвым блогером. Конечно – они ведь не понимали, что прежний Ларин действительно мёртв, а этот, новый, просто хочет убежать от своего прошлого, как бы ванильно это ни звучало. И убежать ведь ему почти удалось. О событиях двухлетней давности напоминало всего несколько мелочей. Первая – запись Версуса с Хованским, который он иногда зачем-то пересматривал, ловя какие-то странные филсы. Вторая мелочь периодически отвлекала его от этого, носясь по комнате, как маленький мопс, которого однажды ему подарила Ксюша, и вопя писклявым, как у Хованского, голосом (но ведь все дети писклявые, и Хованский тут совершенно ни при чём, верно?). А третьей – и самой-самой херовой – мелочью были воспоминания. Дима попытался надёжно упрятать их в очень дальний и пыльный уголок памяти, но иногда они непрошеными гостями выбирались оттуда в самый неподходящий момент. Ларин вспоминал, как начал встречаться с Ксюшей. Ухватился за неё, словно утопающий за соломинку, именно тогда, когда тонул в беспросветном отчаянии. Сделал её своим менеджером, усаживал рядом с собой на стримах, помог ей открыть свой канал – а она, тогда глупо в него влюблённая, постаралась не удивиться в ответ на тот бред, который он ей однажды выдал вместо того, чтобы заняться с ней сексом. Наоборот – когда она почувствовала, что он её не разыгрывает, то попыталась понять и принять, хотя это было и пиздец как странно, а после поехала вместе с ним в блядское путешествие, потому что «в российских клиниках нельзя, ты ведь понимаешь?». Подписчики считали, что у Ларина просто появились деньги на то, чтобы повидать мир, и только Ушаковой была доверена мерзкая правда. Знала она и то, что отснятую заранее кучу роликов и инстаграмные фотки нужно заливать в инет регулярно, чтобы никто, блять, ничего не заподозрил. Как будто кому-то действительно было до этого дело. Он вспоминал, что потом клал руку на маленький детский затылок: сжать вот так – казалось, что череп треснет, раскрошится, и он в такие моменты отчётливо осознавал, что эта маленькая жизнь всецело в его руках – он мог её оборвать ещё тогда, когда планировал аборт, но почему-то этого не сделал, несмотря на всю свою ненависть. Просто не смог. А когда она… чёрт, когда она родилась, она вся была какая-то хрупкая, бледная, сморщенная и несчастная. Такая, какими обычно и бывают дети, родители которых и сами не понимают, нахуй они вообще их родили. Такая, какими обычно и бывают дети, рождённые у малолетних героинь программы «Беременна в 16», которую он однажды обозревал (хотя Ларин-то вроде малолетней дурой не был). Она плакала. Ларин тогда не чувствовал абсолютно ничего – ни жалости, ни желания успокоить, ни даже раздражения. Какой у него там должен быть инстинкт – отцовский или материнский? В любом случае, не было никакого. Ксюша носилась по комнате с ней на руках, бросала на Ларина ненавидящие взгляды, пока он безэмоционально монтировал видео, пыталась её успокоить. И тоже – не из жалости, а просто потому что не могла больше слышать крик. А Ларин привыкал к крику – своему собственному, внутреннему, не прекращающемуся даже тогда, когда в комнате становилось тихо. — Ну и нахуй я это сделал? — он спрашивал себя об этом много раз, и был благодарен, что хотя бы Ушакова тогда не задавала вопросов. Наверное, нужно быть сумасшедшей, чтобы снюхаться с Лариным – особенно теперь, когда он был ещё и «с прицепом». Все его бабы были сумасшедшими. Ксюше не повезло больше всех. Ксюша только один раз задала вопрос – Ларин не помнил точной формулировки, но помнил, что от вопроса к горлу подступила тошнота, как тогда, в самом начале, и Ксюшу резко захотелось чем-то ёбнуть. Она спросила, от кого у него ребёнок, и «это кто-то из твоей блогерской тусовки, да?». Ларин хотел пошутить про непорочное зачатие, но вместо этого только отрицательно покачал головой и ушёл шагать с камерой в руках – шлялся по улицам до самой ночи, думал про Хованского, что-то говорил, глядя в объектив – не для того, чтобы потом выкладывать отснятое, а затем, чтобы просто поговорить. Камера уже давно стала его единственным слушающим собеседником. Единственным собеседником, слушающим так много про Хованского. На самом деле, было совсем чуточку обидно. Юра сейчас где-то пил пиво, снимал обзор на пиво, возможно, общался с Юликом или Кузьмой (которые ушли к нему, оставив Ларина одного, предатели), и даже не подозревал о том, что он теперь действительно батя в прямом, сука, смысле этого слова. Юру винить было нельзя: Ларин ведь сам оборвал все связи, заблочил Хованского везде, где только можно, в том числе и на аккаунтах Ксюши, сменил хату и номера телефонов, не пересекался с его знакомыми и даже под угрозой смерти не признался бы на своём канале, в инстаграме или где-либо ещё, что за говно сейчас творится в его жизни. Он сделал их общую проблему своей личной, но обидой давился всё равно. И это было так, блять, в стиле Ларина. К ребёнку он привыкал постепенно. Сначала – боялся даже задержаться на нём взглядом дольше двух секунд, потому что от этого мозг просто взорвался бы осознанием. Ларин не верил, что это – его. Проще было поверить, что тогда от него действительно залетела какая-то баба. Но потом они с «личинусом», как он в первое время называл её, пришли к чему-то вроде компромисса: она стала меньше реветь и будить его ночами, а он накупил ей игрушек и детской одежды. До этого он покупал только коляску – ролик об этом он закидывал даже на канал, и никто ведь, блять, не подумал, что он действительно покупает коляску, а не рофлит – и комбинезоны нейтрального жёлтого цвета. Тогда он ещё не знал, кто родится. А чёрной одежды на детей почему-то не делали – и он тогда подумал о такой идее для стартапа. Потом, находясь в одном из своих путешествий, которые, кстати, тоже были своего рода попытками сбежать, он вдруг поймал себя на мысли, что скучает по личинусу. И это было пиздец как странно. На время путешествий они с Ксюхой оставляли ребёнка у её подруги – Ларин не знал, чего она там наплела своей подруге по поводу того, откуда у них ребёнок, но был ей за это благодарен. За это и вообще за всё. Он планировал, что в будущем, когда всё это перестанет быть тайной, он просто сделает вид, что Ксюша ему родила – тем более что мелкая была слишком мелкой, чтобы выглядеть на свой возраст. В это поверят все – в том числе и сама мелкая, которая будет считать её матерью и жить в идеальной, полной, блять, семье из двух счастливых родителей. А подписчики – если они, конечно, к тому времени у него ещё останутся – снова будут исходить на говно, как с татуировками, крича, что он предал ещё одно своё прежнее убеждение, перестав быть чайлдфри. Одним словом, за Ксюшу нужно было держаться. Это была не любовь; это, скорее, было какое-то взаимовыгодное сосуществование. Исключительно разумный подход. Она тоже за него зачем-то держалась, хотя ей было непросто. В последнее время она часто с ним сралась, называла эгоистом и орала, что, хоть и является его менеджером, не обязана решать все его грёбанные проблемы. Ларин не спорил: знал, что он мудак, знал, что она имеет полное право высказывать ему претензии, глядя на него таким усталым, дико заебавшимся взглядом – ещё более заебавшимся, чем её привычный вид. И уходить она тоже имеет полное право. Когда она ушла в первый раз, перед этим очень громко с ним пооравшись, она, как делают многие девушки, не сдержала эмоций – выложила видео о том, что они расстались. Ларин посмотрел его, в глубине души опасаясь, что она вывалит подписчикам всю правду, но почему-то она этого не сделала. И когда ушла во второй раз, тоже. Зато во второй раз она сделала кое-что другое, более грязное и подлое, чего Дима точно от неё не ожидал. Вывалила всю правду Хованскому. Она ведь, должно быть, уже давно обо всём догадалась и без его ответов на её вопросы – всё-таки она была умной женщиной, с тупыми шкурами Ларин так долго сожительствовать бы не стал. И написала Юре в соцсетях что-то вроде: «Хей, у него ребёнок от тебя, пиздец сюрприз, правда? Можешь приходить к нему по адресу…». А может быть, позвонила. Так или иначе, она сделала всё возможное, чтобы Юра однажды появился у него на пороге, заставив глупое Ларинское сердце бешено заметаться, – припёрся, мразь, с каким-то дурацким пакетиком гостинцев или игрушек в руках, и стоял перед дверью на лестничной клетке, отчаянно трезвоня в дверной звонок. Трель звонка в этой квартире была на удивление адской – несравнимой даже с визгливым Юркиным голосом. Сначала её не выдержал ребёнок, сразу скуксившись и только чудом не заревев во всю глотку, потом и сам Ларин подумал, что ещё немного – и просто сойдёт с ума. Наверное, из-за этого – а может быть, и из-за чего-то другого – он и выскочил на лестничную площадку, захлопывая дверь за собой так быстро, словно боялся, что из квартиры наружу вырвется какой-то монстр. Теперь он стоял перед Юрой, немного вжавшись плечами в дверь и закрывая её собой, будто собирался защищать своё личное пространство до последнего, хмуро смотрел из-под надбровной дуги, небритый и действительно напоминающий маньяка; а у Хованского на лице отразился буквально весь спектр эмоций – от неверия и удивления до перемешивающихся радости и злости. Господи, как же Ларину хотелось дать ему кулаком в ебло. — Чего уставился? Какого хера ты трезвонишь здесь? Она наврала тебе, ясно? Проваливай. — Ларин… — Проваливай, — Дима волновался, и мерзкая «р», над которой он так работал в последний год ради своей охуительной рэп-карьеры, предательски просела. — Иначе спущу тебя с лестницы вместе со всеми твоими подачками, — он опустил взгляд на пакет в руках Юры. Там явно были игрушки. Пони, наверное, ебучие. Или плюшевые рыбы. — А ты всё такая же мразь, — Хованский покачал головой, цокнул языком. — Да тебе же, Дим, детей доверять нельзя. — У меня и нет никаких… — Самому врать не надоело? Я, бля, знаю, что есть. А ты себя в ещё более тупое положение ставишь, отрицая это. — Если тебе что-то наплела Ксюша, не надо этому верить, это ещё не истина в последней инстанции. — Да при чём тут баба-то твоя, — Юра устало вздохнул. Присмотревшись к нему получше, Ларин увидел, что он тоже волнуется: нервно переминается с ноги на ногу, не знает, куда девать пакет этот несчастный, ведёт себя как-то уж слишком тихо и мирно для Хованского. Даже «Лариным» его назвал, а не «Уткиным», удивительно. — В квартиру, может быть, пустишь? — С какого хуя я должен пускать в квартиру своего злейшего врага? Ларин не заметил, как Юра неожиданно оказался ближе, чем нужно, наклонился к его лицу. От него пахло парфюмом, а не пивом (подготовился, должно быть, к встрече), но менее омерзительным он от этого не становился. Дима инстинктивно отклонился назад настолько, насколько это вообще возможно – дальше мешала дверь. А Хованский, усмехнувшись, выдохнул: — Вот видишь, Дим? Твоей тёлке я не верю, я верю твоему поведению. А ты даже в квартиру меня пускать не хочешь, ясен хуй, что-то скрываешь. Я ведь, блять, знаю тебя лучше всех. Да ни один твой друг, помнишь?.. Он не договорил свою знаменитую фразу, но в этом не было необходимости – Ларин слишком хорошо помнил и её, и все интонации, с какими она обычно произносилась. Да ни один твой друг не знает тебя так, как знаю я. Сейчас, спустя столько времени, реплика звучала странно: от неё несло нафталином. Она напоминала Ларину о самом начале. Господи, как же всё это было давно. — Поэтому, Дим… Как ты его назвал? — Что? Вопрос прозвучал слишком неожиданно, без подготовки, и Ларин, конечно, растерялся. Ставить в тупик Юра умел. — Как ты его назвал? — когда он повторил вопрос, специально медленно, как для умалишённого какого-нибудь, лучше нихуя не стало. — Наверное, имя какое-нибудь заумное и ебанутое, как ты любишь, да? Ларин, честное слово, хотел отпираться дальше. Хотел отпихнуть Хованского, всё ещё стоявшего слишком близко и даже оперевшегося рукой о стену рядом с ним, хотел столкнуть его нахуй с лестницы, чтобы он разбил себе бошку и хоть немного ощутил ту боль, которую испытывал сам Ларин. Хотел сбежать. Какого хрена он со своими бесцеремонными вопросами вообще вторгается в мир, с таким усердием выстроенный Лариным по кирпичикам? Как он смеет лезть в его новую жизнь? Но иногда Дима по каким-то необъяснимым причинам просто не мог сделать то, чего ему так хотелось. Так было и с абортом – ведь хотел же, хотел, но почему-то не сделал, зачем-то тянул до последнего, только наживая себе новые проблемы, одной из которых и был теперь стоящий перед ним Хованский, сверлящий его мучительно-внимательным взглядом и терпеливо дожидающийся ответа. Ларин вздохнул, всё-таки отталкивая его, потянул за дверную ручку, открывая дверь. — Не «его», Юра. Её. После этого он зашёл в квартиру, оставив дверь полуоткрытой. И было бы глупо, если бы Хованский, на миг переставший дышать от его реплики, не расценил этот молчаливый жест как приглашение. В коридоре Юра чересчур долго разувался – можно было подумать, что не вышагнул просто из кроссовок, а действительно бережно развязывает шнурки. Медлил. Понятное дело – проходить дальше в квартиру страшно. Ларин не сомневался, что двухлетний ребёнок произведёт на него эффект разорвавшейся бомбы. От этого можно свихнуться, он знал по себе. Он хотел посмотреть на вытянувшуюся от охуения рожу Хованского. И со злорадством подумал, что было бы неплохо, если бы тот реально свихнулся или вообще бы сдох, словив сердечный приступ. Пройдя в комнату, Дима привычным движением подхватил девочку на руки, усаживая к себе на колени и замечая обиженный детский взгляд – она насупилась, будто злилась на него за то, что он так надолго позволил себе её оставить. — Ну прости. К нам наш еблан-папочка заявился. Тот ещё кудрявый обмудок, сейчас посмотришь. Хованский наконец появился в дверном проёме – непривычно бледный, в растрёпанных чувствах и с растрёпанными же кудрявыми волосами. Он посмотрел на неё – искра, буря, безумие – и действительно охуел, выброшенной на берег рыбой ловя ртом воздух и зарываясь подрагивающими пальцами обеих рук в эти самые свои волосы. Конечно, он охуел. Ларин с ребёнком. Ларин с его ребёнком, блять. Немыслимо, странно, страшно. Страшно. — Ёб твою мать, — его голос больше был похож на мученический полустон-полувыдох, — ёб твою мать, Ларин… Ну ты… Это просто пиздец, это… Ну разумеется, он отреагировал в своей манере. Когда Хованский на эмоциях, без матов он не может никак – достаточно посмотреть хотя бы несколько его видосов. Ларин вздохнул, вложив в этот вздох и последующую реплику максимум раздражения: — Давай без матов при ней. — Но ты сам… блять, да ты сам только что матерился, назвав меня ебланом и обмудком, я же слышал! — А это я не матерился, — Ларин усмехнулся, обнажив оскал. — Это я сказал правду. Иногда Диме казалось, что Хованского просто невозможно смутить или поставить в тупик – в любой ситуации он найдёт, что сказать, выкрутится, начнёт болтать, активно жестикулируя и заражая всех вокруг своей эмоциональностью. Наверное, даже если бы он проиграл на Версусе (как много раз Ларин прокручивал такой сюжет у себя в голове!), он сумел бы каким-нибудь невероятным образом повернуть ситуацию в свою пользу. Но сейчас Ларину, а если точнее, ребёнку у него на руках, удалось невозможное – Хованский выглядел настолько бледным и потерянным, словно лицезрел покойника. И молчал. А затем сделал робкий шаг в их сторону. — Подходить не советую, — поспешно предостерёг Ларин. — Она ревёт, когда рядом чужие. — А я разве чужой? — Да. Чужой еблан и обмудок. Должно быть, он произнёс это излишне резко и жёстко, что заставило Юру сделать всё ему назло. Он подошёл к дивану, хотя и сел на другой его край – а оттуда начал с интересом рассматривать их, будто диковинных зверушек в зоопарке, скользил взглядом по татуировкам Ларина, не догадываясь, что тот готов был и полностью бы забиться, лишь бы изменить себя. Ребёнок не менее внимательно наблюдал за новым человеком в доме. — Слушай, — Хованский всё-таки решил прервать затянувшееся молчание, не глядя Диме в глаза и предпочитая остановиться взглядом на татухе на его руке. — Я ж не знал, что у тебя… всё это. Если б знал – пришёл бы раньше. Но ты свалил, везде меня заблочил – кто так поступает вообще? – я и подумал, что ты сделал свой ебучий… аборт. Разбил мои мечты, всё, конец. Это же Дмитрий Ларин, он сам принимает решения, ему похуй на мнение других! — воскликнул он эмоционально. — Да я тебя после всего этого ещё больше ненавидеть стал. Ну и оставил тебя в покое, занимайся ты тут своими новыми тупыми проектами на здоровье… — Стоп, мечты? — нахмурившись, Ларин ухватился из всего сказанного за одно слово. — Какие мечты я твои разбил, Юра? Хованский неловко помялся, потирая ладонью шею. — Ну, знаешь… Я тогда думал, что у нас что-то будет. Я так-то детей ненавижу, нахуй они нужны? Но я ж и тебя ненавижу. Улавливаешь суть? — Нет. «Детей он ненавидит, блять», – со злобой подумал Ларин и едва не заскрипел зубами, заметив, с какой теплотой во взгляде Хованский взирает на ребёнка. Так даже сам Дима никогда на неё не смотрел. А она – предательница – по-ларински улыбнулась ему в ответ и начала тянуть к нему руки, из-за чего Юра явно воодушевился: — Можно я… ну типа… до неё дотронусь? — Нет, Хованский. — Но я же батя. — Это наш ребёнок. И когда я говорю «наш», я имею в виду – наш с Ксюшей. — Она же ушла, бля, — Хованский хмыкнул, явно стараясь скрыть обиду от его слов. — Кинула тебя, ну и правильно сделала. — Вернётся. Если я сейчас наберу её номер и скажу пару красивых фраз – тут же прибежит. Давай кое-что проясним, Юр, — Ларин усадил ребёнка на диван, убедившись, что она оттуда не свалится. Но она была на удивление спокойной, даже заниматься творчеством теперь ему не мешала, и иногда казалось, будто её и вовсе не существует. Затем он поднялся сам и ухватил Хованского за локоть, заставляя его встать тоже и пойти вслед за ним прочь из комнаты. Тот покорно пошёл, но через плечо смотрел на девочку всё с той же нежностью во взгляде. И Ларин вдруг осознал, что раньше Хованский так смотрел на него. Они вышли в прихожую. Дима скрестил руки на груди, собираясь с мыслями – которые собираться почему-то никак не хотели. Наконец заговорил: — Пойми, Юр. Я хочу, чтобы она жила в нормальной семье. Ей два отца нахуй не всрались. А тебе на самом деле нахуй не всралась дочь. Живи спокойно, дальше убивай остатки своей печени пивом, снимай видео, обозревай бургеры, меня только не трогай, а? Я всё устроил, у меня всё хорошо. Не начинай всё это между нами опять. Я не хочу. Ложь. Хотел, ещё как хотел – особенно сейчас, когда Хованский опять стоял так близко. Иногда, когда не строил из себя долбоёба, он мог казаться вполне себе привлекательным и адекватным. В последнее время он, вроде, схуднул, волосы опять отросли, выглядеть стал лучше, в отличие от совсем деграднувшего постаревшего Димы – всё это почему-то действовало гипнотически. Но Ларин уже сдался ему так однажды. Второго раза не будет. Юра некоторое время молчал, обдумывая, насколько его доводы рациональны. Потом сделал шаг вперёд – Ларину на секунду показалось, что он, сука, сейчас его поцелует – положил руку на его плечо и твёрдо сказал: — Если ты думаешь, что мне нахуй не всралась дочь, то ты считаешь меня совсем уж конченной мразью, Димас. Я буду к ней приходить, — прозвучало как нечто среднее между вопросом и утверждением. И Ларин, безусловно, сколько угодно мог меняться изнутри и снаружи, пока одна какая-то его часть – крохотная, ядовитая, тянущаяся всеми своими чёрными щупальцами в прошлое – упрямо была не против Хованского. Из-за этого Ларин не мог его оттолкнуть, из-за этого в момент лишался всей своей напускной бравады и ощущал тянущий липкий жар внизу живота и заполошное метание в грудной клетке. Из-за этого, в конце концов, не смог сказать Юре «нет». Пусть приходит.