Титаны и Аккерманы

— Эти пиздюки, — возмутился Кенни, — подперли мою машину! — Эти пиздюки, — возразила Кушель, — твои племянники. Ты торопишься? Нет? Ну и не истери на пустом месте. Чаю хочешь? Кенни уже напился чаю до отвала, утащил с собой кусок капустного пирога и лаймовые пирожные, а выехать со двора не смог. Микаса припарковалась прямо возле бордюра, а Кенни, конечно, на нем, передними колесами на лужайке. Мотоцикл Леви стоял с другой стороны. — Машину ставить, — сказала Кушель, — надо по-человечески. Бросай эти замашки, Кенни, даже Ури себе такого не позволяет. Кенни буркнул, что откуда ей знать, что там позволяет себе король, и двинулся мимо гостиной к лестнице. — Ты куда? — За шкирку обоих вытащу, пусть отгоняют свои железяки, или посбиваю их на хер бампером, мне насрать, мне ремонт государство оплатит. Кушель поймала его уже на ступеньках, потянула назад, Кенни вцепился в перила. — Не трогай их. Полгода поговорить не могли, пусть объяснятся нормально. — Мне ехать надо! — Тогда пиздуй пешком! — вызверилась Кушель, рванула сильней, рубашка затрещала, и Кенни, от греха подальше, разжал руки и позволил себя уволочь. — А че, надолго это? Они сели в кухне, Кенни утащил из тарелки сырный крекер и с хрустом сжевал. Ури сегодня отсыпался после вчерашней церемонии награждения и банкета по её окончании. Шумные сборища его утомляли, не говоря уже об этом его костюме и короне, Кенни сдох бы целый день носить эту дуру на голове. Конечно, он её примерял, и Ури даже застукал его за этим занятием. Давно дело было, иногда они вспоминали и ржали над этим. Ну, Кенни, конечно, ржал, Ури посмеивался в кулак: у тебя было такое лицо, богини, Кенни, ты бы себя видел. Кенни утром укрыл его хорошенько и пообещал привезти пирог от Кушель. А теперь, похоже, не доберется до дома и подопечного. — Может надолго, — сказала Кушель, — а может и нет. Мне отсюда не видно. Им надо уже об этом поговорить, вконец себя измотали. — Дебилы. Ури Кенни ничего не говорил, но тот обо всем узнал сам и сказал: прости, что я внес разлад в клан, не думал, что так выйдет. Да что там вышло, ответил Кенни, ровно то же самое! Если они между собой из-за сраной сыворотки разобраться не смогли, то мы уж тут вообще ни при делах. Но больше вообще ни хера не давай им, родне моей, потому что они ни хера не ценят! Им милость перепала от самого короля, а они, два пиздюка эти, весь клан взбаламутили. Гарольду, Кушель рассказала по большому секрету, пришлось дозу лекарств увеличивать, сердце пошаливать начало от волнений. Угробят старика. Ури начал вздыхать, что всё это по его вине, и Кенни зарекся поднимать эту тему. Не, неплохо, конечно, что решили наконец разобраться между собой, но почему именно вот сейчас, когда он здесь?! — Ладно, наливай чай, буду. Кушель стащила со стола телефон и вытянула ноги на диванчик. — Ты знаешь, где стоит чайник. Мне с лимоном, пожалуйста. Кенни обматерил до седьмого колена собственный род. В кого ни плюнь, самодовольные гады, даже любимая младшая сестра. — А, нет, без лимона. Кенни шлепнул лимон обратно на блюдце. — И два сахара. Или нет. Ой, один, один. Издевается! Кенни вытащил ложку из чая, облизнул, напрыгнул и стукнул ею Кушель прямо в лоб! Над кроватью висел постер группы, которую Микаса заслушала до дыр в своем детстве, все их песни знала наизусть и искренне горевала, когда группа распалась. В старой комнате Леви осталось на удивление много постеров, и что удивительнее, то, что Леви в принципе когда-то развешивал их по стенам или то, что их до сих пор никто не содрал, Микаса даже не знала. Может быть, самое удивительное в том, что именно он повлиял на её музыкальный вкус, хотя маленькой Микаса жила вообще-то даже не в этой комнате. Леви отошел от окна, перехватил её взгляд и сказал: — Теперь уже так не играют, включил недавно радио — чуть не оглох. Проклятье, говорю, как старпер. — Есть радио с роком. Так и называется, рок-радио, их там часто крутят, я в машине слушаю. — Ты бы поосторожнее с этим, опыта никакого, только права получила, радио она слушает. — Не за рулем. Когда жду своих. Ладони потели, Микаса сцепила их, опустила между колен, опомнилась, распрямила плечи. Не сутулиться. Гарольд всегда говорил, что прямая спина — залог правильно созданного впечатления. Никто тебя слушать не будет, если сидишь скрюченный в зюзю, плечи выше ушей, как в раковину прячешься. Сутулился напоказ и говорил: а ну марш в свою комнату! Микаса смеялась. Гарольд говорил: ну вот, а теперь чаю мне принеси. Уже с прямой спиной. И Микаса приносила. Потому что дедушка попросил, а не из торжества педагогической методики. Это было что-то особенное: ей было мало лет, и она была одна во всем мире. Чета Йегеров, чудесные люди, приютили её и заботились от чистого сердца, а чувство, что её вырвали с корнем, и корни эти так и повисли в воздухе, было постоянное и жуткое. Когда Микаса попала в дом Аккерманов, чувство сменилось новым, что корни пересадили во влажную рыхлую землю, и пока ещё странно и непривычно от всего вокруг, но уже точно по-настоящему хорошо. Потому что она дома, потому что её любят здесь. Их оказалось так много — этих людей. Таких же, как она, темноволосых и темноглазых, твердых характером, упертых, и других — несдержанных, грубых, весельчаков и зануд, шатенов и светлоглазых, но все они обладали тем внутренним, чего она никак не могла в себе объяснить, и оттого начинала думать, что что-то не так, что она неправильная. Ты правильная, сказали Микасе тогда, ты — настоящая Аккерман. И сказал не Гарольд, а Леви, на то время ещё кадет, экспериментирующий с прическами и не до конца определившийся с ориентацией. Ты Аккерман, сказал он, и вот эта фигня, которую чувствуешь, это самое аккерманское в нас и есть. Он так и сказал «в нас», а потом, воспользовавшись, что она отвлеклась на это, обыграл её в карты. Играли на желание. Он пожелал пиццу с грибами, только не из ближней пиццерии, фу, да от неё же гнилью несет за квартал, а из той, что в центре. Можешь съездить на автобусе, мелкая. Много позже, когда она сама уже училась в кадетке, кто-то из сокурсников спросил, когда она помахала из распущенного по команде «вольно» строя проходившему мимо капитану: а он тебе кто? В смысле, брат, дядя, кузен? Микаса не задумываясь ответила: он Аккерман. На неё посмотрели со смесью непонимания и уважения, и отстали. Аккерманы уважаемый клан, если они держат внутреннее родство в секрете, значит, так надо. Может, это вообще государственная тайна. Микаса просто не знала, как мало кто в клане знал и мог запросто высчитать, кто кому кем приходится, если не совсем уже явное: мать или сын, или сестры от одного отца. Леви был Микасе в первую очередь ближайшим по возрасту родственником, с которым можно послушать хорошую музыку, наесться пиццы вместо нормального ужина, сбежать на ночной сеанс или порубиться в сетевую игру до разбитых джойстиков. Ближайшим по духу. Она убедилась в этом, когда узнала про Эрвина Смита, потому что тогда у неё давно уже был Армин Арлерт, только она не знала, что можно признаться себе и другим в настоящих чувствах к нему. Что это были за чувства! К не-титану. Не удивительному существу, полному внутренней мощи, восхитительно горячему, словно кипящему изнутри, как действующий вулкан, удерживающий извержение единым усилием воли. К человеку. К прекрасному, уникальному, кто понимал её лучше всех людей в мире вместе взятых, человеку. И чувство это не уступало по силе тому самому, к подопечному титану, который у Микасы появился рано, и она точно не спутала бы его ни с каким другим. Когда Леви полоскали на семейных собраниях, Микаса отмалчивалась. Статус младшей это ей позволял. Гарольд бушевал, Кенни закатывал глаза, Кушель вздыхала в трудно скрываемом беспокойстве на грани отчаяния, кто-то уже махнул рукой, кто-то просто не вмешивался, а Микаса наблюдала со стороны и думала: вот оно — ровно то же. К человеку. Аккерманы заводили семьи с обычными людьми, мужья и жены их к тому, что рядом всегда будет третий, относились с пониманием, иные, не понимающие, и не обременяли бы себя такими проблемными браками. Супругов не-титанов, конечно же, любили искренне, по-человечески. У самого Гарольда жена была обычной женщиной, а о его любви к ней в семье ходили легенды. Обычной любви к человеку никто никому не запрещал, но заявлять, что человек — это подопечный, ну ни в какие аккерманские ворота! Микаса спрашивала себя: моё чувство к Армину — это просто любовь? Любит же его Эрен и не задумывается ни о чем, почему же Микасу так раздирает? Когда замаячила возможность для Армина стать титаном, Микаса решила, что вот он — её шанс остаться в здравом рассудке и больше не изводить себя. Любить титана хорошо и привычно. Да, это рвет сердце от постоянной тревоги, да, это выворачивает ребра наизнанку, когда ему больно, плохо или просто грустно, когда вся ты — для него, когда тебя как таковой нет — есть он, и он важнее целого мира. Пусть бы их было двое, и было бы вдвое сложней, но Микаса справилась бы, готова была справиться. И никому бы Армина не отдала. Она не удивилась ни грамма, что Леви хотел себе ровно того же. Хотел — и отказался… Первый месяц она не могла даже додумать до конца эту мысль, последующие три — переварить её. Последние несколько месяцев только её и ворочала в голове, так и эдак. Её кидало от ненависти к Леви — непонятно за что, он же сделал так, как она требовала у него, отдал сыворотку её человеку, — до восхищения им. Когда Армину с Эреном надоело видеть её страдания, они вытолкали её из дома и наказали просто поговорить с Леви Аккерманом. Поговорить и всё между собой выяснить. Она тогда трижды пешком обошла квартал, и вернулась далеко за полночь. Титаны её только качали головами и обнимали с обеих сторон. Такие горячие, такие её, любимые, драгоценные. Целых двое. А у Леви не было ни одного. Только человек, и упущенный шанс узнать каково это — найти ту самую связь со своим титаном. — Ты стала по-другому относиться ко мне? — спросил её Армин вчера, с первой их попытки заставить её пообщаться с Леви открыто прошло три недели. — Тогда и сейчас — это разное? Ты любишь меня сильнее? Или уже не любишь как человека? Утром она приехала в особняк, и не сидела, собираясь с мыслями, час в машине, а вошла сразу. Кушель сказала, что Леви приедет помочь с уборкой в кладовой, и он действительно был здесь. — Почему ты так поступил? — спросила Микаса, когда Леви сел в кресло напротив, сложил руки на груди и поглядел на неё, мол, спрашивай уже. — Посчитал нужным. — Нет, — покачала она головой, — это не ответ. Почему посчитал нужным? Я не понимаю. Я не могла заставить тебя. Хотела, но не могла. Если бы было можно — я бы вырвала у тебя это решение, отняла с оружием в руках, но было никак нельзя. Другой возможности у Эрвина Смита уже не будет, он умрет, как родился, простым человеком, а ты потратишь себя, весь наш потенциал, на него, и… Я не могу этого понять. Почему? Почему? Я никогда так не поступила бы. Никогда. Вместо Армина, своего, близкого и любимого, выбрать чужого человека. Как? Какую силу для этого надо иметь, какой дух? — Ты монстр. Леви дернул уголком рта, улыбки не вышло даже горькой, и сказал: — Да. Монстр. Ещё какой. Но для него это ничего не значит, он принимает меня таким. Армин спросил: изменилось ли что-то? И Микаса приложила руку к своей груди, прислушалась к сердцу. Нутро звенело и зверело всякий раз, когда он резал себя на полигоне, лезвием прямо по запястью, и обращался. Титан у него был красивый, с длинными волосами, с глазами цвета глубокого озера. На полигоне всё было иначе, яркое, болезненное, настоящее между ними. Дома всё осталось, как до того, до инъекции, реабилитации и первого обращения в титана. Они завтракали все вместе и ехали на полигон. Им наконец-то выдали служебную машину, и можно было спать лишние полчаса, зная, что не придется подстраиваться под общественный транспорт. Они готовили ужин и смотрели кино в обнимку, ходили за покупками в выходные, гуляли в сквере и качались на качелях, дождавшись, когда чьи-то шумные дети убегут смотреть на живую лошадку из местного конного клуба. Занимались любовью втроем и парами, стучались с негодованием в ванную комнату, когда кто-то засиживался там. Всё было то же, только Армин больше не мерз, и радиатор можно было не выкручивать на полную с приходом промозглой осени. Значит, для Леви тоже совсем ничего не изменилось? Или изменилось всё, и он жалеет теперь о своем решении, только уже ничего не отмотаешь назад. — Ты ненавидишь меня? Леви медленно расплел руки, спросил: — Что? — Если жалеешь о том, что сделал, должен, наверное, ненавидеть. — Пресвятые богини, откуда ты это берешь? А я знаю, подумала Микаса, откуда? Оттуда, что я ненавидела бы, если бы выбрала не Армина, а потом думала об этом непрерывно и решила в итоге, что ошиблась и всё просрала. Леви встал, Микаса подумала, что он сейчас выйдет из комнаты, но он обошел столик и сел на кровать рядом с ней, подвинув бедро бедром. Обнял рукой за плечи. — Эрвин, — сказал он с уверенностью, — хорош такой, какой есть. Если б он был ещё и титаном, то своей крутостью разорвал бы пространственно-временной континуум, а кому это надо? Тебе надо? Вот и мне нет. Да ну заляпаешь же мне всю футболку своими соплями! Микаса обхватила себя руками, не удержала ни единого всхлипа, тогда обняла Леви за пояс, нашла ртом ворот и кусала его, вздрагивая и всхлипывая, пока Леви наглаживал её спину и разъяснял, какая же она дура. Во всем клане таких дур нет. И в разведке. Надо настучать Эрвину, чтоб выгнал её, как эмоционально неустойчивую. — Меня нельзя, — всхлипнула она, — выгнать, у меня два титана-разведчика. Левы хмыкнул: — И по хер. У меня зато целый командор. Из гостиной истошно орал телевизор. Микаса заглянула поверх головы Леви и фыркнула ему в волосы, он передернул плечами и отшагнул, взъерошил теплую макушку и кивнул подбородком на диван, Микаса кивнула в ответ: ага. Кенни и Кушель, обложенные тарелками с чипсами, крекерами и пиццей, шумно комментируя, смотрели один из тех фильмов, где расчленение ещё теплой плоти и фонтаны крови занимают больше экранного времени, чем диалоги. — А потом, — сказала Микаса, — на семейные комедии перейдут. — Знаю, знаю, будто я с ними не жил. Они, переглядками договорившись не отвлекать родственников от киносеанса, заглянули попрощаться к Гарольду, который в своем кабинете учил Гею мухлевать в карты, и вышли на свежий воздух. — Ты на хера Кенни машину подперла, он же уехать не мог. А я думаю, чего он ещё не свалил. — А пусть не паркуется, как мудак. Ну прям на газоне, кто так делает! Леви откатил мотоцикл к забору, чтоб выезжая не поцарапать машине Кенни крыло, показал большой палец. Старичье не перевоспитаешь, но кто будет делать попытки, как не они. Микаса, выехав на дорогу, махнула ему рукой. Вспомнила, что хотела позвать их с командором на ужин, но позабыла за своими рыданиями. Ладно. Успеется.