* * *
На каждой добропорядочной автобусной остановке должен быть свой городской сумасшедший. Долгое время претенденткой на это звание была эмо-гёрл по имени Света, слишком жизнерадостная для своей субкультуры – она дьявольски хохотала в телефон, танцевала под музыку в плеере и не надевала ничего плотнее мини-юбок. По ней можно было мерить температуру – когда на улице становилось холоднее минус тридцати, она меняла капроновые колготки на толстые цветные и временно мимикрировала из эмо в хиппи. Впрочем, это история не о ней, а о том, как на остановке рядом с моим домом завелся свой городской сумасшедший. - Привет, я Корявый, - сказал он, и надел мне на голову шапочку из газеты. – Таким сладким мальчикам нужно предохранять свою голову от кирпичей. - Бумагой? – уточнил я, и зачем-то посмотрел наверх. Источника падающих кирпичей там не нашлось. - В следующий раз найду тебе шлем, - пообещал Корявый, радуя меня перспективой «следующего раза». На нем были драные джинсы, короткая курточка из красной кожи, в которой его со спины можно было принять за студента-метросексуала, и кроссы с полосатыми шнурками. Под одеждой чувствовалось сильное, спортивно сложенное тело – покатые плечи и узкие бедра, мощная грудная клетка и живот, каждая линия которого была обрисована тесной футболкой. Зато сам Корявый выглядел, как персонаж из фильма ужасов – плод запретной любви Фредди Крюгера и медсестры из «Сайлент Хилла», мечта пластического хирурга и страшный сон для детей от шести до шестнадцати. Пожалуй, раньше Корявый был красивым – до того, как сунулся мордой в костер. А может, спас человека из пожара? Лицо у него было правильным и грубым – даже сейчас в нем угадывалось что-то привлекательно-животное, как у дикого зверя, которого ты и боишься, и хочешь погладить. Твердые складки у рта, ровная линия подбородка и скул – но вся кожа покрыта страшными следами от ожогов. - Бумажные шапочки лучше бумажных журавликов, - сказал Корявый. Губы у него были обветренные, и я с трудом оторвал от них взгляд. – Хотя ни те, ни другие не умеют летать. - Ты больной? – спросил я. Корявый меня не услышал – он был крепко на своей волне. - Бумажные шапочки, - сообщил он строго, будто я возражал, - есть основа детского творчества. Давай сложим вместе сто шапочек и загадаем желание? Или так делают с журавликами? - Наркоман! – взвизгнула тетка рядом со мной. – Извращенец! А ну убрал от мальчика руки! - Чтобы убрать с него руки, - с достоинством сказал Корявый, - сперва нужно их на него поместить. И спокойно, будто тысячу раз так делал, положил ладонь мне на задницу. – Вот так. Мое терпение лопнуло, как мыльный пузырь. Я ударил его рюкзаком – прямо по нелепой обожженной морде, - и залетел в маршрутку. Еще секунду мне казалось, что чокнутый тип в рваных джинсах ломанется за мной, но он отсалютовал мне пальцами через окошко и остался снаружи. Кажется, тетка на него еще орала. Кто-то в маршрутке хихикнул – газетная шапочка так и осталась у меня на голове. Я скомкал ее и засунул в карман, мрачно ссутулившись.* * *
Когда мы встретились снова, дорогу загораживала стена ливня. Люди на остановке сбились под узким козырьком, и я, не найдя под ним места, мок с достоинством дворового пса. - Эй, красная шапочка, хочешь мой леденец? Я обернулся. Корявый стоял у меня за спиной. Надпись на его футболке гласила: «Обещаю, твоя мама не узнает об этом». Одной рукой Корявый держал надо мной зонт – маленький, с выцветшей диснеевской русалочкой, - а второй рылся в карманах. - Дюшес, дюшес, еще один дюшес и барбариска. Я решил, что в честь ливня ничего не боюсь, выбрал барбарис и сунул леденец за щеку. Корявый посмотрел на меня сверху вниз и молча вручил зонт. От удивления я прикусил язык. - А ты? - Дождь скоро кончится, - сказал Корявый, развернулся и ушел, гордо наступая в лужи и что-то насвистывая. Ливень закончился через две с половиной минуты.* * *
Третий раз он появился на остановке раздетым до пояса, с головным убором индейского воина на бритой башке. Этим он подтвердил сразу три мои гипотезы: во-первых, шрамы у него были везде, покрывая кожу от макушки до талии. Во-вторых, Корявый был великолепно сложен – меня бросило в краску от мысли, как сладко стоналось бы под этим телом. Ну, а в-третьих – он был полным психом. Корявый вручил мне раскуренную трубку мира, отсалютовал бутафорским (боже, я надеюсь, что бутафорским) топориком, и ушел на другой конец остановки – предлагать эмо-герл построить совместный вигвам. Пока я рассматривал его голую спину и задницу, обтянутую старыми штанами, они успели набросать договор.* * *
Я хотел его с четвертой встречи. День был жаркий и ясный, и я прогуливал первый урок, валяясь на крыше и глядя на солнце из-под опущенных ресниц. Корявый тоже был здесь – это он нашел дом с удобным лазом на чердак. Он рассуждал об особенностях Третьего Рейха, если бы планету вместо людей населяли разумные тараканы. По всему выходило, что Вторую Мировую выиграл бы Мадагаскар. Мне до сих пор пятнадцать, и Корявый смеется, придерживая меня за плечи и отстраняясь, когда я пытаюсь его поцеловать. Это чертовски обидно – он же нравится мне, так нравится, что я трусь о его тело мартовской кошкой, прошусь и кусаю его за плечо. Но на Корявого это не действует. Он непреклонен. На крыше так жарко, что рубашка липнет к телу, а волосы на висках склеиваются от пота. Я задыхаюсь от обиды и боли – где-то глубоко внутри, там, где метафорически присутствует душа, - прижимаю запястье к губам и стараюсь не смотреть в его сторону. Корявый пялится в небо и сочиняет гимн тараканьей империи, свесив ноги с края крыши и покачивая босыми пятками.* * *
- Не пей, Алёшенька, козленочком станешь, - говорит Корявый, переворачивая страницу газеты. - Что не пить? - Ничего не пей. Я закатил глаза и захлопнул дверцу холодильника, вытащив на свет божий банку спрайта и плавленый сырок сомнительного срока годности. Мне шестнадцать, и я провожу в квартире Корявого больше времени, чем дома. Наверное, это можно назвать дружбой, хотя он старше меня лет на двадцать. Мы курим с балкона и на спор орем песни Нюши, изучаем кулинарную книгу и выбрасываем два килограмма отвратительно разваренной лапши, играем в приставку и пытаемся делать уборку. У Корявого в квартире наличие кошачьих консервов гармонично сочетается с полным отсутствием кошек, по полу разбросаны флаэры ночных клубов и шарики из фольги, а на окна с непонятной целью наклеены куски поролона. Когда я спрашиваю Корявого об их предназначении, он говорит, что утепляется. Иногда я размышляю, что я здесь забыл, и вместо умных мыслей в голову приходят только пошлые частушки, мелким убористым почерком записанные на кафеле в ванной. Кажется, Корявый сделал это маркером, исписав две с половиной стены, а потом устал и сосредоточил свое вредоносное чувство прекрасного на чем-то другом. - Тебе пятнадцать, пацан, - говорит Корявый, когда я хочу остаться у него на ночь. На улице стыло и слякотно, и, будем честны, мне совсем не хочется домой. - Мне шестнадцать, - оскорбляюсь я. - Один хрен. У меня всего одно правило... - Опять. - Не спать с малолетками. - Вчера ты то же самое говорил про скандинавское порно. - Не спать со скандинавским порно? – удивился Корявый. - «У меня всего одно правило, Лёха» - мрачно продекламировал я, - «не смотреть скандинавское порно». - А знаешь, что в Дании возраст сексуального согласия - четырнадцать лет? Я любопытно на него уставился. - И это значит, что... - Это ничего не значит, - отрезал Корявый. - Мы не в Дании. - Но ты только что... - Тебе разрешена только сладкая вата и безалкогольное пиво. Оказывается, про безалкогольное пиво он не шутил. С этого дня у нас сухой закон, и мы звонко чокаемся бутылками, прежде чем взяться за джойстики и приступить к войне с зомби.* * *
Мне семнадцать, и я осторожно ощупываю подушечками пальцев чужое лицо. Рубцы на коже шелушатся, и это должно быть противно на ощупь, но мне плевать. Гораздо больше меня волнуют кошмарные кровоподтеки на его боках – Корявый связался с местной гопотой, бросив в кого-то кожаную перчатку и велев «презренным смердам выйти на честный бой с защитником этого города». - Ты проверялся у специалиста? – мрачно спрашиваю я, раскручивая пузырек с перекисью и отрывая клок ваты. - Не бойся, сладкий мальчик, это не заразно. - Я не о твоем лице, я о твоих мозгах. Человек без балды – вот кто такой Корявый. Странно, что он еще жив.* * *
Я никогда не знал, чем он занимается. Вряд ли чем-то легальным, но задумайтесь – кого в семнадцать лет волнует, легален ли бизнес бойфренда? Мне плевать. Я глуп и влюблен, плавлюсь от каждого его прикосновения, ругаюсь, смеюсь, мешаю выбрасывать с балкона наскучившие ему вещи и регулярно покупаю болгарский перец и пакеты молока. Должно же быть у него в холодильнике хоть что-то полезное. - Почему ты не можешь меня трахнуть? – строго и серьезно спрашиваю я. У меня на ногах две пары носков и мерзнут уши, так что я натягиваю капюшон толстовки. Корявый ходит без майки и жрет фисташковое мороженое, зачерпывая его вилкой. Молоко уже выпито, а болгарский перец он игнорирует с упрямством истинного мясоеда. - То, что я снял тебя на остановке, как малолетнюю шлюху, еще не значит, что я хочу тебя трахнуть. Я возмущенно швырнул в него тапкой, но вместо физических травм нанес непоправимый ущерб карточному домику на комоде. - Я хочу заниматься любовью, - равнодушно пояснил Корявый, облизывая вилку. – А для этого тебе должно быть восемнадцать. - А то как же, - согласился я. - Никто же до восемнадцати сексом не трахается. Это же а-мо-раль-но. Корявый молча закивал, и я швырнул в него вторым тапком. - Это будет мой подарок на восемнадцатилетие, - пообещал он. – Тик-так, сладкий мальчик, пусть твоя девственность подождет еще немножко. У меня не осталось лишних тапок, и я гордо отворачиваюсь, скрестив руки на груди. Корявый смеется и обхватывает меня руками со спины, заваливая в кровать, и все мы оказываемся на простынях – я, он и опрокинутое ведерко мороженого.* * *
Родители искренне обеспокоены – я сижу дома уже четвертую неделю, рублюсь в Диабло и не намерен никуда выходить. Я больше не вру сайтам, которые спрашивают, есть ли мне восемнадцать. А еще я давно не общаюсь с Корявым. Он пропал за месяц до моего дня рождения, и я просидел под его дверью почти сутки, вызывая у соседей весь спектр чувств от раздражения до жалости. Корявый так и не пришел. В первые полгода я ждал. Потом – беспокоился. Злился. Искал. Швырял конспектами об стену. Встречался с девочкой-однокурсницей. Встречался с мальчиком из бара. Встречался с университетским психологом… не в этом смысле. А через год и пять месяцев мне пришла смс: «Сладкий мальчик, у тебя клевая задница.» И еще одна: «Эй, какие дела?» И потом: «Не отвечай мне, я сам угадаю.» «Дела окай?» «Дела не очень?» «Эй» «Эй эй» «О боже, Лёха, у тебя кто-то есть и ты мне об этом не рассказал?!» «аррлцур683В» «вулкдпропролд» «qwertyuiop» «Поговори со мной» «Поговори со мной» «Поговори со мной» После тридцать четвертой смс-ки я не выдерживаю и звоню на высветившийся номер, но никто не берет трубку.* * *
Когда мы делаем это впервые, это ни хрена не нежно. Корявый вообще вряд ли знает, что такое «нежный секс». Просто сначала мы целуемся – грубо и долго, впиваясь друг в друга пальцами, сбито дыша и толкаясь коленями. Я так ужасно, так невыносимо по нему скучал, что не могу даже толком обидеться – ни на исчезновение, ни на тридцать четыре идиотских смс-ки, после которых он ждал меня во дворе. Уже в квартире я объясняю Корявому, какой он мудак, а через три минуты меня ставят раком, стаскивая с задницы тесные джинсы. - Тебе нравится стоять на четвереньках, верно, сладкий? – сказал он мне на ухо. - Ты – моя маленькая сучка, гав-гав, дашь папочке под хвост? Я выругался и наугад двинул локтем, пытаясь если не ударить, то хоть как-то отстоять свою честь. Вместо ответа Корявый вцепился пальцами в мои волосы и грубо дернул, вынуждая запрокинуть голову. Обласкал подушечками пальцев шею и плечи, встал за моей спиной и, судя по шороху ткани, спустил с себя трусы. Я зашипел сквозь зубы, прогибаясь в спине, невнятно ругаясь и вздрагивая плечами от каждого прикосновения. Корявый сунул ладони между моих бедер и слегка надавил, вынуждая раздвинуть ноги и упереться коленями в старое, местами измазанное чем-то зеленым покрывало. Явно издеваясь, похлопал крепко вставшим членом по удобно подставленной заднице – и надавил головкой между ягодиц. - Ну, сладкий, поскули как щеночек, - потребовал он. - Папочке это нравится. Хвоста у тебя и так нет, не разочаровывай папочку еще сильнее! - Корявый, умоляю, захлопни пасть, - выдохнул я, нетерпеливо вздрагивая и ощущая прикосновение к сжатому плотно проходу. – Заткнись и давай уже. Смазки в этом доме отродясь не водилось – разве что техническая. Корявый засмеялся и сплюнул в ладонь, почти лениво размазав слюну по стоящему железно члену. Положил руку мне на спину, мазнув еще влажными пальцами между лопаток, и грубо толкнулся вперед, протискиваясь разом на половину длины. Я охнул и закусил губу, упрямо сдерживая в себе любые звуки – я слишком долго этого ждал, чтобы скулить банальщину вроде «больно» и «помедленнее». Я чувствую это как зуд, как острое чувство неудовлетворенности, которое преследовало меня несколько лет. Дрочка не облегчала положение, а палец в заднице был скорее пародией на секс, чем его подобием, и по ночам я задыхался, ерзая по сбитым простыням, закусывая губы и надрачивая влажной ладонью, думая о том, как это было бы – с ним. Не с кем-то другим. С «другими» я ни разу не был – только с парой девчонок, но девчонки не в счет. Корявый двинул бедрами, и я подался назад, принимая в себя и вцепляясь пальцами в старое покрывало, изгвазданное красками, бензином, зеленкой, мороженым и черт знает, чем еще. Он толкнулся, разом засаживая мне до самых яиц и хватая за бедра, чтобы я не смог сняться с тяжелого, крупного, пронзающего члена. Я с присвистом выдохнул и почти проскулил, крупно дрожа – от боли, ощущения заполненности и того, как его крепкий хуй раскрывает и надавливает изнутри. Корявый навалился сзади и загоготал – явно чему-то своему, вслух не озвученному, - и ритмично задвигался, с хлопком ударяясь бедрами о мою задницу, вколачиваясь на полную длину – снова, и снова, и снова, вынуждая вздрагивать от удовольствия и шипеть сквозь зубы, скулить и стонать, когда крупная головка надавливает особенно удачно. Он наклонился, покрывая меня, как дворовую сучку, одной рукой обхватывая под живот, а второй упираясь в кровать. Двигаться медленнее не стал – но начал толкаться не так глубоко, то ли подбирая угол, то ли отыскивая в моем теле самые томные, сладкие, чувствительные точки. Я простонал, стискивая зубы и наслаждаясь стыдной и откровенной до ужаса позой, жаром и твердостью чужого тела. - Ублюдок, - еле слышно просипел я, сжимая пересохшие губы в плотную линию. – Столько… лет… динамил меня, как последнюю… Он не дал договорить – засмеялся, двигаясь твердо и ритмично, погладил меня по животу и скользнул ладонью выше, больно и грубо обхватив пальцами левый сосок. Задвигался резче, жадно прикусывая меня за плечо и рыча, рыча и толкаясь, рыча и елозя моими коленями по покрывалу – до ссадин, до ободранных красных полосок, которые почувствуются только потом, после секса, когда меня не будет трясти от возбуждения и ощущения твердого члена в растраханной заднице. Я коротко вскрикнул, балансируя на грани между болью и удовольствием – приятной болью и удовольствием совершенно мучительным, так, что и не поймешь, где что и чего больше. Просяще прогнулся, ощущая, как дрожат руки – слишком полно, слишком тяжело внутри, чтобы долго терпеть, и хорошо, так хорошо, что мыслей не хватает на собачек, на гав-гав, на всю ту чушь, которую несет Корявый. Все мысли – тут, рядом с твердым, изуродованным шрамами телом, и нужно лишь двигаться, каждым толчком приближая себя к жгучей ослепительной разрядке. А потом я вскрикнул, ошарашенно распахивая глаза и царапая ногтями простынь. Внутри было так жарко, так немыслимо – совсем не похоже на то, как бывает хорошо с девчонками: это стыднее, больнее и ярче. Я кончил с криком, перешедшим в стон, крупно содрогаясь и сжимая в себе, изливаясь на кровать и роняя голову на покрывало – руки подломились, словно не выдержав вес тела. Корявый рухнул следом за мной, выбивая воздух из груди, и я протестующе промычал, напрягаясь спиной и сдвигая лопатки. Впрочем, мне было слишком хорошо, чтобы выдвигать претензии. Я так долго этого ждал, что, кажется, до сих пор не понял, что это наконец случилось.* * *
В мою исповедь вчерашнего девственника Корявый не верит. - Ты же встречался с кем-то. Вы что, правда не трахались? - Я не... - Разрешил полапать, но не дал? О, пацан, это жестоко! - Я... - Пустил попробовать воду, но не дал нырнуть? Разрешил подключить провода, но отклонил запрос на установку дополнительного оборудования? - Корявый! Я бью его по уху раскрытой ладонью, а Корявый хохочет и валяет меня по кровати, целуя в ямочку между ключиц, обхватывая губами мягкий сосок и тут же опускаясь ниже, ныряя башкой между раздвинутых ног. Трудно ругаться, когда тебе отсасывают, и я давлюсь громкими стонами, зажимая ладонью распахнутый рот, ерзаю и толкаюсь бедрами навстречу. Каждое его движение – самое охуенное, что я ощущал в своей жизни. Ради этого стоило ждать. Корявый так и не рассказывает, где пропадал. Зато сетует, что не смог меня трахнуть в день моего восемнадцатилетия, и хочет исправить эту оплошность. Насколько я знаю, восемнадцать исполняется только раз в жизни, но после рассуждений о тараканьем Третьем Рейхе меня уже ничто не удивит.* * *
Корявый клянется, что больше никуда не пропадет, и, разумеется, не сдерживает клятву. Я жду его в день своего двадцатилетия. Не знаю, на что я надеюсь. Я говорил ему, что родился шестнадцатого августа, но вряд ли Корявый это вообще услышал. Он не появляется ни шестнадцатого, ни семнадцатого, ни двадцать четвертого. Очевидно, он занят изобретением машины времени, чтобы вернуться в день моего восемнадцатилетия и выебать того меня, каким я больше никогда не буду. Двадцать пятого августа вдруг портится погода.* * *
Когда Корявый встречает меня на остановке с зонтом и стаканом остывшего латте, он выглядит иначе. Я не знаю, что изменилось, но что-то не так. Футболка с жизнерадостным «I ♥ 69» висит на нем мешком. - У меня для тебя охуенные новости, мальчик мой, - сообщает Корявый, и глаза у него злые. - Я умираю. И ты умираешь. И весь этот гребаный мир, который живет, чтобы жрать, работать, трахаться и дохнуть. Это не первая и не последняя депрессия в его жизни. Я пожимаю плечами и спокойно беру его за руку, отняв зонт. - Предлагаю пропустить самые скучные части программы и приступить сразу к «трахаться». К тебе или ко мне? Он странный, но это проходит, и через двадцать минут я уже стаскиваю с него футболку и толкаю на кровать. Рядом с ключицей пальцы проходятся по чему-то гладкому и пластиковому – похоже на диабетическую помпу, но я ни разу не слышал, чтобы Корявый страдал от диабета. Все проходит по привычной схеме: я спрашиваю его, в чем дело, он не отвечает, и вместо игры в загадки я молча целую Корявого, обхватывая руками его шею. Наверное, это и есть любовь: когда рядом с общественно опасным психом чувствуешь себя хорошо и спокойно.* * *
В квартире Корявого царит интимный полумрак – все окна, включая кухонные, заклеены снимками МРТ. Я в них ничего не смыслю, а Корявый ничего не говорит. Мы курим с балкона, и я сжимаю в ладони кончики его пальцев, боясь отпустить. - Кино или секс? - Тебе лишь бы трахаться! - Секс поднимает настроение, повышает самооценку и работает, как отличное природное обезболивающее. Но если ты против… - Эй, сладкий мальчик, не решай за меня! Я в отчаянии. Я люблю его так сильно, что внутри все горит. А еще я уверен, что помпа, МРТ и все его отлучки – неспроста. Корявый тащит меня в комнату, по пути задирая толстовку и избавляясь от штанов, и я думаю: раз он еще трахается, как хренов кролик с батарейкой в причинном месте, то не все так плохо. Он имеет меня, прижимаясь губами к уютному местечку под ухом, целуя и прикусывая – ласково, так ласково, что я подвываю от слепого восторга, грубо насаживаясь и с глухим шлепком ударяясь ягодицами о его бедра. Он вбивается в меня снова, и снова, и снова, прижимаясь так крепко, чтобы слипалась мокрая от пота кожа, а внутри все дрожало, горело и вздрагивало – за секунду до оргазма, за две секунды, за… Я откидываюсь затылком на его плечо, закрывая глаза и вскрикивая в последний раз – с восторгом и мукой, насаживаясь до упора и кончая себе на живот. Корявый спускает в меня, обхватив обеими руками, сминая жаркую распаленную кожу и выдыхая мне на ухо. Я чувствую его каждым сантиметром горячего, вздрагивающего тела, отдающегося ему с искренним животным упоением. Хотя бы сейчас я могу забыть о снимках, расклеенных по всей квартире.* * *
Я нервно затягиваюсь и тушу сигарету в фарфоровом блюдце. Внутри меня – всё холодное, мертвое и больное от страха. - Это точно? – спрашиваю я. Корявый молчит. Он лежит рядом, разбросав длинные жилистые руки и пялясь в потолок. Жил в нем в последнее время больше, чем мышц, но его тело все еще гибкое, сильное и сверху донизу покрытое рубцами. Я знаю каждый из них – я прикасался к ним пальцами и языком, исследуя, словно они были чем-то красивым. - Четыре месяца? Корявый не хочет съезжаться, потому что вряд ли доживет до лета. - Тебе дают в лучшем случае четыре месяца, и ты только сейчас об этом говоришь? - Хэй, сладкий мальчик, не наезжай на меня, - Корявый спокоен, как индуистское божество, и благостен, как опиумный наркоман. - Не все так плохо! Последний курс химии мне проводила цыпочка с во-о-о-о-от такими буферами. Я смеюсь и пихаю его коленом. - Дурак. - Не парься. Как насчет суши? Бравада – его единственный метод самозащиты, и кто я такой, чтобы ему мешать? Я провожу ладонью по его руке и крепко переплетаю пальцы с чужими. - А когда ты пропал на полтора года… Корявый равнодушно пожимает плечами. - Думал, не выкарабкаюсь. Не хотел прощаться. - И как?.. - Ремиссия. Вместо того чтобы взять в руки ноут и заказать суши, я свободной рукой вытряхиваю из коробки еще одну сигарету. - И все те разы, когда ты пропадал… - Лечение – херовая штука, сладкий мальчик. Не хочу, чтобы ты слушал, как я блюю в туалете. Это все объясняет. Я сжимаю губами конец сигареты и щелкаю зажигалкой, отбрасываю ее на кровать и затягиваюсь, пошло втягивая щеки. Никотин не приносит мне ни капли облегчения. - Пообещай мне. - Что? - Пообещай, - говорю я по слогам. - Что попрощаешься.* * *
Корявого зовут Виталий Андреевич Локшин. Это звучит так просто, нормально и по-человечески, что взрывает мне мозг. - А вы ему кто, молодой человек? - Бывший воспитанник, - ляпаю я. – Спортивная гимнастика. Тетка с отсутствующим взглядом кивает и уходит – кажется, ей плевать, кем я прихожусь одному из дюжины ее пациентов. Сердце колотится где-то в районе кадыка – по телефону Корявый назвал адрес больницы и сказал: «Не уверен, что выберусь отсюда. Скажешь мне «пока-пока»?» Нужную палату я нахожу по шлепанью карт и гоготу. Корявый играет с двумя медбратьями, физиотерапевтом и ЛОРом, и выглядит здоровее половины врачей.* * *
- Ты боишься? – спрашиваю я, прижимаясь щекой к его шершавой ладони. В последние несколько дней ему совсем погано. На лечении поставили крест – кажется, теперь врачи ждут, когда Виталий Андреевич Локшин освободит помещение. Корявый наклоняет голову и несколько секунд размышляет над моим вопросом. - Я ни хрена не боюсь, - наконец говорит он. - Просто я решил – какого черта? Я не хочу заканчиваться. Его девиз в последние дни – «У меня больше нет денег, чтобы лечиться; у меня больше нет сил, чтобы жить.» Это так отличается от привычных «Свободу белуджистанским тушканчикам!» и «Мне не нужен секс – меня ебет правительство!», что внутри у меня все немеет.* * *
Самая страшная вещь на свете – беспомощность. Я рву на тысячи кусочков белые бумажные листы – расправляюсь с одним и тут же берусь за другой. Я не могу ни о чем думать. Ни о чем кроме того, что Корявому осталось жить несколько суток. Мне двадцать два, но кажется, что я прожил две жизни – свою и его. Мне двадцать два, и половина меня умирает от рака.* * *
Когда Корявый в последний раз исчезает, я не успеваю с ним увидеться. Врачи пожимают плечами – «забрали родственники», «состояние плохое», «нет, не знаем, куда перевели». Я ни разу не слышал о его родственниках, и не знаю, как с ними связаться. Поиск по фамилии не дает ничего, и я понимаю, что это конец. Конец истории про меня и Корявого, которого я люблю больше жизни. Я больше не прихожу в его квартиру и не хочу знать, кто там живет. Я пытаюсь учиться и писать диплом, есть по расписанию и бегать по утрам, отгораживаясь наушниками от окружающего мира. Мне больно дышать, больно думать и абсолютно не хочется жить, но я учусь этому заново – как тот пятнадцатилетний пацан, который когда-то влюбился на остановке в городского сумасшедшего. Это срабатывает. Сначала я учусь не думать о нем каждую секунду. Потом – отдаваться новому бойфренду, не представляя, что меня трахает Корявый, медленно, с оттяжкой, как он всегда любил.* * *
А потом мне вдруг приходит смс с незнакомого номера: «Эй, сладкий мальчик, какие дела?»