Все еще зима

Иногда Юри кажется, что у всех русских есть одна общая черта, незаметная с первого взгляда: они все – зима. Январские морозы путаются в их волосах, тонкая корка льда блестит где-то на дне глаз, в голосе, если прислушаться как следует, можно расслышать хруст только выпавшего снега. И пахнет от них едва уловимо морозцем – первым, кусачим, от которого краснеют щеки и нос. Виктор – зима. У него горячий смех, яркие глаза и солнечная улыбка, однако когда Никифоров касается Кацуки, тот деревенеет от холода, пытаясь справиться с дрожью; и горячий смех уже не согревает, а обжигает сквозящим в нем скрытым холодом, яркие глаза не завораживают, а слепят, как снег на солнце, улыбка вовсе не греет, а кажется такой же холодной, как зимнее солнце. Это продолжается какое-то мгновение, а потом Никифоров из зимы снова превращается в человека, у которого по венам течет горячая кровь, который кутается в теплые свитера и шарфы, греет руки о горячую чашку с чаем и звонко смеется. Из зимы Виктор быстро превращается в человека, а Юри неловко улыбается, пытаясь согреть обожженные холодом пальцы. От Никифорова пахнет не только морозом, но и чаем с лимоном, а еще немного – ромашкой. Юри понимает это, когда в порыве чувств утыкается носом в шею русского, сжимает до боли пальцы на его футболке, жмется всем телом к нему, жмурится и кусает губы, готовясь быть отвергнутым. Виктор на мгновение замирает – и от него веет холодом, от него веет снегами и резким порывистым ветром, отчего Кацуки невольно сглатывает, но не отпускает, хотя очень хочется оттолкнуться от этого ледяного идола, спрятать руки поглубже в карманы и сделать вид, что ничего такого не произошло. В конце концов, Виктор ведь тоже частенько нарушает границы личного пространства, нисколько не обращая внимания на смущение Кацуки. А потом Никифоров расслабляется – Юри уже не жалит холодом так, как раньше, - тихо смеется и обнимает его за талию, притягивая к себе и пряча улыбку в его волосах; от Виктора все еще тянет морозом – солнечным таким, когда не страшно выходить из дома без шапки, но нос все равно прячешь в кусачем шерстяном шарфе. - Юрочка, - на выдохе произносит Виктор, не выпуская из объятий. Кацуки с легкой руки Никифорова вначале превратился в «Юрку» - небрежное, озорное, ироничное, совсем беззлобное; а потом, спустя какое-то время, он стал уже «Юрочкой», которое Никифоров всегда произносит с тихим придыханием и легкой улыбкой. А еще щурится при этом, как кот на солнце. Юри поднимает голову, замирает на мгновение в нерешительности, а потом неловко прижимается к губам, жмурясь до ярких кругов перед глазами и удивленно выдыхая. У Виктора горячие губы и ледяные пальцы – от этого Кацуки ведет еще сильнее, и он не знает, куда деваться: податься к теплу и жаркому дыханию или отдаться на милость прикосновений мороза. Никифоров легко толкает его к стене, закрывает собой от мира, смотрит горящими счастьем глазами на замершего Юри и улыбается, касаясь пальцами его щеки; Кацуки кажется, что его кожа сейчас покроется узором инея, как в каком-нибудь мультфильме, однако он, завороженно глядя на изгиб покрасневших губ Виктора, покорно следует за прикосновением, не замечая, что его колотит от холода. Иногда Кацуки кажется, что за каждым русским незримой тенью следует Мороз; именно с большой буквы, потому в воображении Юри этот самый Мороз – мужчина с окладистой седой бородой, закутанный в меха. Глядя на Виктора, который обнимает его, целует жадно шею, забирается пальцами под кофту и тихо выстанывает что-то на русском, Кацуки убеждается, что каждый русский (в крайнем случае, именно Никифоров, потому что на его счет Юри уверен точно) в каком-то смысле – Мороз. - Юрочка, - жалобно как-то и умоляюще произносит Виктор, требовательно прижимаясь к губам и вжимая Кацуки в стену сильнее: наваливаясь на него, покрывая его, заставляя захлебнуться в обжигающем холоде. Кацуки хочется надеяться, что на самом деле под морозом прячется весна, а может даже самое настоящее лето; он надеется, что Виктор может превратиться из зимы во что-то теплое, во что-то такое, к чему не страшно прижаться, рядом с чем не страшно замерзнуть. Никифоров жалит его горячими поцелуями, жарко стонет ему на ухо, когда Юри, набравшись храбрости, забирается пальцами под его футболку и сжимает бока, но прикосновения у него все еще холодные; он водит руками по спине, царапает лопатки, обхватывает бока Кацуки, то прижимая к себе сильнее, то вжимая со всей силы в стену, ограничивая движения. - Юрочка, - жадно выдыхает Никифоров, протискивает колено меж бедер Кацуки, притираясь, вжимаясь, несдержанно постанывая в приоткрытые губы. Юри с трудом сдерживает стон (он бьется где-то в глотке), цепляется за Виктора, подставляя шею под нетерпеливые поцелуи (укусы? Кацуки не уверен, что после этого ему не придется носить водолазки с высоким воротником), и дрожит: то ли от холода, то ли от собственного внутреннего жара, разливающегося откуда-то из груди по всему телу. Никифоров то зверь с ледяными когтями, то концентрированная нежность в теле человека с мягкими прикосновениями и тихими стонами на ухо, от которых у Кацуки подкашиваются ноги, и он обязательно бы позорно упал на пол, если бы не сильные руки, поддерживающие его. Виктор толкается бедрами ему навстречу, смотрит в глаза; взгляд у него с поволокой, голубой цвет уже не такой яркий, чуть приглушенный, губы красные, блестят от слюны, волосы растрепаны – и Кацуки где-то на краю сознания удивляется себе и своей смелости (наглости?). Он хватается за Никифорова; сжимает его плечи, его ладони, путается пальцами в его волосах, лихорадочно отвечает на поцелуи, подается бедрами на движение, чтобы ближе, острее, сильнее, и холод уже не пугает, потому что у Виктора горячие губы и дыхание, и всего этого хватает, чтобы не думать о морозе. - Юрочка, - со сдавленным рыком Виктор кусает плечо Юри, до боли сжимает его бедро одной рукой, а другой лихорадочно пытается расстегнуть его ширинку, шипя себе под нос что-то на русском; он нервно дергает головой, пытаясь убрать челку с глаз, и Кацуки улыбается дрожащими губами, выгибаясь правильно, чтобы Никифорову было удобнее, тянется, мягко заправляет волосы русского за ухо. Никифоров целует его прямо так – через футболку, сжимает зубы, наверняка оставляя следы от зубов, которые сойдут не скоро, - дергает пуговицу на джинсах и досадливо морщится, когда та снова не поддается. Юри хрипло стонет, когда холодные пальцы сжимают его член, и первым подается вперед, жадно целует, не обращая внимания, что они сталкиваются зубами, а он сам совершенно развратно стонет, подкидывая бедра и нетерпеливо ерзая, сжимая плечи Виктора. От Никифорова все еще веет холодом, но с плаксивыми стонами (Кацуки не может поверить, что способен издавать такие звуки) Юри все равно жмется к нему, отзывается на всякое прикосновение дрожью, задыхается от кружащих голову чувств. - Юрочка, - Виктор широко и мокро лижет свою ладонь – Кацуки вспыхивает от смущения, хотя, казалось бы, куда уже сильнее смущаться, - и снова обхватывает его член. Выражение лица у Никифорова – мука и удовольствие, он шипит всякий раз, когда Юри неловко двигается, надавливая на ширинку. Кацуки закусывает губу – Виктор рычит и снова целует, почти до крови, до боли, хрипя в поцелуй что-то на русском, что-то свистящее и рычаще-гортанное, - а потом мелко подрагивающими руками тянется к его ширинке, не отводя взгляда от руки Никифорова на своем члене. Он обхватывает его идеально, несильно сжимает, водит по всей длине быстро, задерживаясь на пару мгновений на головке, чтобы обласкать ее пальцами. Юри судорожно выдыхает, чувствуя мокрые поцелуи на своей шее, робко сжимает член русского через ткань джинсов и получает в ответ благодарный стон и сбивчивые просьбы продолжать. Виктор кусается, целуется, прижимается все ближе и ближе, вжимается – в один момент он не выдерживает, легко отталкивает руку Кацуки, сам сжимает оба члена (Юри громко стонет от ощущений, и Никифоров вторит ему, замирая на мгновение). Русский – зима, но Кацуки понимает, что согласен замерзнуть, только бы чувствовать требовательные руки на своем теле, ощущать горячие губы на своих, слышать сбивчивое дыхание, нетерпеливо подкидывать бедра на каждое движение руки Виктора на члене. - Юрочка, - Никифоров подсаживает Кацуки, придерживая того, заставляет обхватить себя ногами, прижимает спиной к стене, стонет коротко на каждое движение. Виктор – сила, сокрытая в поджаром и подтянутом теле, и Юри несдержанно стонет, осознавая, какая мощь сейчас держит его навесу; Кацуки бьется, почти кричит, срывая голос, упирается с силой в плечи Никифорова, потому что так много ощущений, что даже больно, жмурится, кулаками, не сдерживаясь, бьет русского по груди, то ли пытаясь заставить отпустить себя, то ли пытаясь заставить держать себя еще сильнее, чтобы синяки и кровоподтеки остались на коже. Он чувствует, как Виктор шепчет ему в шею хриплое: «Юри», - и кончает, коленями стискивая бока Никифорова, когда чувствует горячее семя и сильную хватку зубов на своей шее. Виктор оседает вместе с ним на пол, не выпуская, и Кацуки до сих пор прошибает мелкой дрожью; он благодарно целует его лицо – губы, щеки, лоб, подбородок, шепчет на ухо что-то на русском, но такое щемяще-нежное, судя по интонациям, что Юри, не сдержавшись, всхлипывает, обнимает, прячет лицо на его плече. - Юрочка, - Виктор замирает – путает пальцы в волосах Кацуки, прижимается губами к его виску, улыбается. Никифоров все еще зима, но Юри кажется, что в его голосе он слышит отзвук весенних ручьев.