***
Драко размозжил своей змее голову летом перед шестым курсом. Камнем, найденным на дне декоративного пруда. Как паршивый маглл. Представлял на ее месте Нагайну. Глухо рыдал. Судьбу Блейзовой змеи он не знал. Кажется, тот ее выпустил следующим же днем. В девчоночьей спальне первокурсниц с Пуффендуя. Крестный на Блейза неделю не смотрел. А потом столько же смотрел. Пристально, со злым прищуром. Драко стало интересно тогда. Был ли кто-нибудь в жизни крестного, на кого он смотрел просто. Без всех этих своих штучек. А потом Блейз жарко начал нашептывать на ухо идею очередной шалости, и Драко пришлось отвлечься от тревожных мыслей, чтобы презрительная ухмылка не искрила предвкушением.***
На Пятом курсе запал у Блейза кончился: его мать то начинала воспитывать в нем верного последователя Лорда, то умоляла сбежать из школы и спрятать их от этой войны. Блейз строчил бесконечные письма, нащупывал контакты, готовил побег. Слал матери патронуса-удава. Выл в подушку часов до четырёх утра. Драко не спал. Блейз забывал о заглушающих чарах. Или специально не ставил.***
И Драко все думал. Долго так. Что вот наступят его семнадцать — и все будет. Наступили, гады. На горло. Тяжело. Ни вдохнуть, ни сдохнуть. Драко их себе долго желал. Его не очень интересовали метлы, палочки, книги и мантии, хотя заботился об их состоянии он достаточно основательно. Семнадцать же казались ему прекрасными: он мечтал, чтобы выглядели они зелеными и серебряными, как полосы света на колдографиях родителей со времен старшей школы. Думал, они будут лучшими, потому что его, будут добротными, прочными. Они казались ему пахнущими апельсинами и отдавали дорогой итальянской кожей. Драко захлебнулся в своих семнадцати годах. На вкус они оказались вязкими, протухшими и до омерзения приставучими, липли к зубам, скребли щеки морозами, цепко хватались за горло, пытаясь не то хлынуть в него убийственным потоком, не то вылезти и силой затопить его же в своем воздухе. На запах они были как хна и чуть прелые ромашки, смахивали чем-то на Грейнджер и напиток Живой Смерти, хотя у него не была запаха, но Драко казалось, что если и был бы, то такой; забивались в ноздри, устраивали пробки, разъедали нежную слизистую до кровяных потоков, ощущающихся гадко и обыденно, как холодный безвкусный кофе с молоком по утрам в Большом зале. На ощупь семнадцать лет были холодными и запотевшими, гладкими, липучими слишком и большими. Драко пришлось изрядно растянуть свое нутро, пока он пытался принять в себя эту глыбину, лысеющую болью и гнилыми мыслями. Драко своими семнадцатью облевал все раковины в туалете дуры-миртл, обкровил кулаки и ладони и выскреб мозги через глотку. Он ими болел, разрушался, растекался, и они растекались им, и Драко ненавидел себя маленького за глупые мечты (ведь не мечтай он тогда так, не страдал бы сейчас так же), отчаянно желал стать им снова и закрывал глаза, туша огонь ярости, когда о нем опять переставали забывать окружающие. Драко своими семнадцатью перерезал горло своим восемнадцати, девятнадцати и всем -цати, которые перед ним могли бы оказаться неожиданно и ароматно, как блюда в Большом зале. Он перечеркнул их все, застряв в пахнущем Италией и несчастным там же числе, запутался, повис, и ждал, ждал, ждалждалждалждал. В свои вторые семнадцать он отчего-то понял, что Грейнджер звучала ему Рождеством. И он злился. Поначалу. А потом решил - пусть будет. У него никогда не было Рождества. И вернулся обратно в свою лужу. Семнадцатую слева. Тянущуюся вправо. Отстающую. И варился там. Коптился, плавился. Не знал, чем смыть этот ужасающий налет с языка, чем его выскрести, как вытравить, и не раз семикрусникам девяносто восьмого приходилось вытаскивать Главного Старосту Мальчиков из лазарета тайком от Помфри: он всё пытался откусить себе язык, потому что именно там, кажется, селилась скверна, гнездилась, роилась. Пока не научился он с этим жить.***
И потом была Битва. Год до неё Драко помнил смутно. Знал только, что ему было хреново. И что боль Грейнджер вызывает в нем тотальную дисфункцию. Во время Битвы Грейнджер умерла. Драко узрел что-то изломанное внутри. В жутких разрывах издевательски белели кости, липли к крови перья. Драко показалось, что он какой-то воробей, решивший устроить крутое пике и не рассчитавший сил. Врезался в асфальт на полном ходу. О воробьях он узнал из учебника по маггловедению - читал в библиотеке все книги, которые она когда-либо брала. На полях часто мелькали ее еле заметные восклицательные знаки, написанные карандашом. О них Драко узнал оттуда же. Он потом призвал ее духи, чтобы у него осталось что-то от его торжества. Не надеясь, правда, на результат. Его и не было. Запах Рождества не мог заменить Рождество. Он пытался узнать подробности. Не напрямую, конечно. Обходил пустоты снаружи и внутри людей, подкрадывался ползком, чтобы распределить нагрузку и не подорвать гнойник боли. Выведывал все по чуть-чуть. Кто где был. Когда видел. Как выглядела.***
Она же его оправдала, эта Грейнджер. Частично с портрета — заказала сама себе, последовав примеру Дамблдора; отчасти из воспоминаний, которые катеты Золотого Трио (ставшие просто перпендикулярными палками без их драгоценной гипотенузы) надыбали в ее сумочке. Зачем она это сделала, он не знал. Но в ее воспоминаниях было много серебряного. И немного нежно-зеленого. Такого невесомого, что заметить его смог только Драко. Драко, знающий все оттенки этого безнадежного цвета надежды.***
Поттер с Уизли не знали. Он понял это по их потерянным лицам. Они выглядели так, будто Будто их не было. Не должно было быть. Они были не там. Они ее любили. Она была головой в их маленьком двуручье. Для Драко она просто пахла Рождеством.***
От ее тела осталась рука с теткиной надписью. И клок волос с рыжеватыми прядками. Пахнущими хной так сильно, будто Грейнджер пользовалась ею ежедневно. Ему хотелось узнать, что с ней стало. Как испарилось его Рождество, его утро светлых чудес. Мама качала головой: маму оправдал Поттер. Мама цеплялась за руки, обнимала за плечи (чего раньше никогда не делала, никогда-никогда, и Драко ненавидел себя за тупую жгучую злость, когда она его обнимала так) и просила. Говорила перестать представлять, как***
Остановился он, когда. Крестный набил ему морду. Сказал, это за змею. Драко знал, что Снейп не за это мстил. Снейп наказывал за то, кем Драко стал. И кем стал сам Снейп из-за Драко. Когда он приполз в Паучий Тупик извиняться, обнаружил там Грейнджер. Однорукую. Лысую. Бледную, как смерть. И злющую, искрящую, будто в отместку за все года своей святости. Она всё так же пахла хной. Драко дышал тяжело. Крестный опирался о косяк двери, смотря непроницаемо и громко. Драко знал, что тот понимает. Что тот не будет его убивать за. Грейнджер же пялилась ему в глаза совсем темно и как-то неправильно больно. Фарфоровая куколка с серебряным узором бликов на прозрачной коже. Однорукая куколка. Выглядящая старухой. По глазам ей можно было дать семьдесят.***
Драко было достаточно семнадцати, Драко больше лет было не надо, Драко свои семнадцать растянул до двадцати пяти, после чего был найден подозрительно мертвым подозрительно без причин. Попросил Блейза сжалиться наконец. Драко думал, что слишком много его детских мыслей и мечт стали реальными, Драко уже соглашался со своим отцом за пытки Круцио, соглашался с его окриками и гневом, Драко думал, ну не дурак ли он так убиваться, сам же хотел, чтобы Крестный на кого-то смотрел так же, как Драко смотрел на Грейнджер. Дохотелся, домечтался. Отправил мать во Францию. Гулял весь вечер где-то у магглов. Думал, какой он жалкий. И какой больной. Какой семнадцатилетний. Драко помнил: запах Рождества лелеял, гладил в воздухе колкие своенравные локоны, видел во снах безмятежность. Видел во снах не их семьдесят. Блики солнца, отдыхающие на листьях изысканных деревьев Малфой-Менора. Изумрудный прозрачный свет на фотоснимках. И трепетный восторг — у него тоже будет. На снимках родителям было по семнадцать. Драко помнил.