Не исправятся

Решетниковой уже 20, но она абсолютно не умеет целоваться. Поэтому, когда в темной арке властная рука сжимает ее подбородок, а подвижный язык бесстыдно начинает изучать ее рот, она инстинктивно больно кусается и зажимает чужой язык между зубов, хоть ей и до дрожи в ногах приятно. Противник шипит, отстраняется, а затем вновь нападает, второй рукой пробираясь под тонкую ткань футболки. Знакомый аромат резкого, как и их обладатель, парфюма проникает в Катин мозг, и она тут же расслабляется, запуская руку в шелковистые волосы, склоняя голову напавшего набок, а затем припадая губами к сильной шее. Руки обоих одновременно тянутся к молнии Катиных шорт, а поэтому сцепляются в крепкий замок, и это какой-то гребаный армрестлинг, где Решетникова в любом случае проигрывает, подаваясь бедрами вперед и пачкая помадой плечи. А затем противник внезапно отступает, на прощание больно сжимая колючие ребра Кати и одергивая задравшуюся от борьбы одежду. У них так всегда. Оттого и вместе. Решетникова дышит тяжело и жаждет разрядки, но знает, что просить об этом бесполезно. В этих отношениях она податливая и скулящая сука, и от одной этой мысли между ног предательски мокнет. Она скатывается по шершавой стене, садясь прямо на асфальт, и ей плевать на валяющиеся всюду окурки, битое стекло и следы чужой страсти. — Сигарету? — слышит она почти издевательский голос сверху и, подняв голову, сталкивается с прожигающим даже в полумраке насквозь взглядом. Она безмолвно тянет руку, но противник сам чересчур длинными пальцами вкладывает тонкие Ричмонд Черри в приоткрытый рот, небрежным движением бросая Кате на колени порядком обшарпанную, как и сама Решетникова, зажигалку. — Жду тебя вечером, — это не приглашение, а почти приказ, но у Решетниковой и мысли не возникает ослушаться. Эта нездоровая страсть сносит ей крышу напрочь, иногда доводя до слез и заставляя оттирать в душе свое тело грубой мочалкой, пытаясь смыть весь позор, стоя под почти кипящей водой, но раз за разом она возвращается сама, позволяя себя раздевать и опускаясь на колени перед застеленной темно-фиолетовым шёлком кроватью. Они ровесники, но это не мешает Решетниковой чувствовать себя абсолютно неопытной, прогибаясь под одним только взглядом и подчиняясь властному сильному голосу. В жизни она сама кого угодно за пояс заткнет, привыкшая лезть напролом, эгоистично отстаивая свои интересы, хрипло смеясь, доводя до ручки, а затем гордо удаляясь, на прощание пачкая поцелуем нос. В этих отношениях она чувствует себя привязанной эмоционально, а иногда и физически, когда грубая кожа тонкого ремня сжимает ее изящные запястья. Ее мозг саднит от шершавого шёпота, а ладони — от грубого покрытия ковра. Она выигрывает проигрывая, в очередной раз получая пощечины, синяки на ягодицах, трещины на губах и срывая голос, крича то от боли, то от удовольствия, а иногда и одновременно. Они расходятся в разные стороны, и Решетникова бредет в общагу, где в тысячный раз проклинает разъебанную к херам душевую, в которой даже подрочить нормально нельзя, а затем надевает свой лучший кружевной комплект, на который пришлось занимать денег у соседки по комнате, и идет туда, дорогу куда даже на подкашивающихся ногах успела изучить как свои пять пальцев. Второй подъезд, четвертый этаж, шаги на непривычно высоких и тонких каблуках даются нелегко, но это все мелочи. Бордовая дверь с цифрой «31», старый звонок, реагирующий лишь на настойчивое нажатие, щелчок замка, один рваный вздох и вновь столкновение с до безобразия красивыми губами. — Платонова, дай хоть разуться, — шепчет Катя в поцелуй, чувствуя знакомый узел внизу живота, и окончательно теряет голову на ближайшие пару часов.