Иллюзории

Тики наблюдает за Алленом из кресла, где сидит с утренней газетой, и молчит. Уолкер копается в своих пробирках и совершенно не обращает на него внимания, как и каждое их совместное сонное утро, но Микк уже привык к этому и нисколько не обижается. Просто ему это кажется… немного чересчур странным. Все это слишком сюрреалистично, чтобы быть правдой, вот что. Тики немного чересчур влюблен в Аллена Уолкер, хотя никогда ему об этом не говорил, а вот с самим Алленом все не вполне понятно. Иногда Микку кажется, что тот влюблен только в свои пробирки, потому что уделяет все свое свободное время им, но с другой стороны… С другой стороны, по ночам Аллен так отзывчив, что невозможно назвать его равнодушным. Мужчина щурится, всматриваясь в лежащие на столе бумажки, и скользит взглядом по изображенным на них рисункам. Обычно там всякие химические превращения и чертежи механических двигателей (Аллен — мастер-ломастер, ходячий справочник на тему: «Соберите печатную машинку дома за пять минут»), но сегодня… сегодня Тики замечает на одном из листов что-то устрашающе похожее на сигил. Впрочем, это не слишком-то удивительно, на самом деле. Аллен-ученый — вообще личность донельзя мутная. Он верит в души и на предмете Тики изучает Ноев с их механизмом перерождения, хотя зачем ему это нужно — еще вопрос. Тики не лелеет надежд, что это ради него. Аллен интересовался душами, перерождением и Семьей еще задолго до их знакомства, и мужчина подозревает, они спят исключительно потому, что для Уолкера «отношения» с ним (ах, можно ли это вообще так назвать?) — что-то вроде платы за использование тела в экспериментах. Микку печально осознавать это, и он старается думать о подобном как можно реже. Ему вообще не нравится, как это звучит и какова суть. А суть такова, что их «отношения» для Аллена Уолкера — просто взаимовыгодные, не больше. Но сигил в рабочих бумажках ученого — это довольно весело. И, надо сказать, опасно. Тики собирается спросить, на кой черт Аллену понадобилось что-то такое, но тот не дает ему никакого шанса — оборачивается резко, и полы его халата взлетают немного вверх. Микк сказал бы, они как крылья у летучей мыши, но Уолкер похож скорее на воробья, так что столь пафосное сравнение несколько неуместно. — Ты, кажется, чем-то заинтересовался? — вскидывает брови мужчина, и Тики — такой старый и такой юный по сравнению с ним — склоняет голову набок. — Этот символ в твоих бумагах, — говорит он утвердительно, — это сигил. Зачем сигил нужен ученому? Я думал, несмотря на все эти метафизические изъяснения подобное не в твоем стиле. Аллен подхватывает со стола бумаги, легким шагом проходит через комнату и приземляется на подлокотнике кресла Тики, позволяя ему рассмотреть изображения. — Это иллюзории, — говорит он почти что благоговейно, и подобный тон заставляет Микка нахмуриться. Они уже довольно давно знакомы, и он знает — подобное поведение свойственно Уолкеру только в том случае, если тот придумал что-то весьма опасное. Да и могут ли быть безопасными и веселыми его идеи, если он верит в гребаные души? …нет, Тики не имеет ничего против — он сам едва ли не вестник апокалипсиса, один из тринадцати надзирателей за происходящим в мире, и уж ему-то точно известно, что происходит с его душой каждое поколение. Но вот зачем Аллену это знать? — И что такое эти твои иллюзории? — интересуется Микк, едва ли не кожей чувствуя, как собеседника распирает от желания рассказать об этом и как он ждет этого наводящего на очередную метафизическую лекцию вопроса. Однако при всем своем красноречии в этот раз Аллен довольно краток, хоть и сияет от собственного нахального довольства происходящим. — Иллюзория, — говорит он, сыто щурясь и мягко ведя подушечкой указательного пальца по губам Тики, — это демонстрация невозможной фигуры. Третий апостол недоумевающе хмурится. В благоговении мужчины отчетливо прослеживаются интонации Тысячелетнего Графа, когда тот затевает что-то опасное и безумное. — Кто это сказал? — ровным тоном осведомляется Микк, втайне боясь услышать имя своего брата и господина, но еще больше боясь того, что Аллен додумался до такого сам. И Уолкер не изменяет себе, озвучивая самый паршивый вариант. — Я сказал, — усмешкой заявляет он, щелкая Третьего апостола по носу и лукаво блестя глазами — как будто тот не древнее существо в юном теле, а просто несмышленый мальчишка. Тики это временами ужасно злит. — И это значит, что все, что ты знаешь — все может быть иллюзией. Слышать подобное очень странно. И страшно. — …и я сам — тоже? — голос на какой-то момент ему изменяет, и Тики проклинает себя за это. Потому что Аллен смотрит на него с нескрываемой жалостливой снисходительностью взрослого человека, которому приходится объяснять ребенку самые элементарные вещи. — И ты сам — тоже, — спокойно говорит он, неотрывно глядя ему в лицо и совершенно не улыбаясь. — И что все совершенно не так, как тебе казалось, — его тон гипнотизирует и завораживает, и Тики далеко не сразу понимает, что внутренне уже смирился с его словами и ничего не может им противопоставить. Именно поэтому скорее по инерции он спрашивает: — А разве это не страшно? Красивое лицо Уолкера искажается гримасой насмешки, улыбка ломает тонкую линию его губ, рыжина, кажется, вспыхивает еще ярче — и мужчина соскальзывает с кресельного подлокотника к Тики на колени, сминая уже ненужную газету. — Это страшно интересно, — заявляет он в неколебимой уверенности, что прав. — А ты боишься? Аллен прикрывает глаза, и его рыжие-рыжие ресницы трепещут. Ужасно хочется поцеловать его веки, но Тики сдерживается и старается взять себя в руки. Такой накал эмоций всегда жутко его раздражает хотя бы потому что Уолкер не ощущает ничего подобного. Никогда. Нигде. Кроме постели. В постели его не назовешь лгуном или прохвостом, но за пределами спальни между ними словно бы ничего нет. Тики ужасно подобное уязвляет, поэтому он обычно старается не вестись на провокации любовника, какими бы изощренными они ни были. Благо он — Удовольствие Ноя, и ему на роду написано сходу определять такие вещи. Тем более что провокации Аллена всегда служат какой-то цели. Именно поэтому Микк просто пожимает плечами и выдает недовольным и скучным тоном: — Не по себе как-то, — и это даже совсем не ложь. — Ты слишком часто болтаешься с Графом. Однако вместо того, чтобы угомониться и отстать, Аллен коротко смеется и тянет гласные: — О, мой малыш Тики боится, — игривое «мой» на мгновенье сбивает с толку, но незабвенное «малыш Тики», используемое только Графом, не дает перестать держать свои эмоции при себе. Однако Аллен не оставляет попыток его отвлечь. — Забудь об этом. Он заискивающе улыбается и уже тянется к его губам, но Тики вытягивается в кресле и поджимает губы. Этот сукин сын всегда так делает, когда собирается скрыть от него что-то очень важное и опасное. — Но это ведь значит, — угрюмо говорит он, — что все мы — сон умирающего мира. И что мы исчезнем, — Аллен открывает глаза и смотрит на него недовольно и как-то почти обиженно. Словно он только что парой фраз указал на главную брешь в его теории или что-то вроде, хотя ничего такого Тики в виду не имел. Он просто думал, что… — Что нас… в самом деле нет. — Вы — есть, — Уолкер мотает головой и как-то незнакомо-ласково зарывается пальцами в его волосы. Заправляет жесткие непослушные пряди за уши. — Нои — они ведь вестники конца мира, — говорит он как-то почти успокаивающе. — И когда-нибудь вы уничтожите человечество. По правде сказать, это не самое лучшее утешение. Тики вздыхает, вскидывая руку и прижимая его ладонь к своей щеке. — …и тебя — тоже? Аллен снова улыбается загадочно и лукаво. — А я умру еще раньше, — весело говорит он и, не давая Тики никак запротестовать, все же его целует. Больше они к этому разговору не возвращаются.