Иллюзории

Миссия по разгрому Североамериканского подразделения сваливается на Тики так же внезапно, как и на всех остальных членов Семьи. Все начинают экстренно копошиться и сто раз думать и передумывать касательно тех или иных планов захвата людей, вдаваться в детали, сновать по Ковчегу туда-сюда… Господин Граф улыбается, чувствует себя удивительно хорошо и больше не прячется за своим клоунским жутковатым костюмом, который ему, кстати, еще и совсем не к лицу. Он даже перестает вязать крючком уродливые узорчатые салфетки и переходит на вязку свитеров спицами. Вайзли говорит, что это хороший знак, но Тики не видит особенного отличия, хотя ему, в общем, это совсем неважно. Важно то, что господин Граф подошел к нему недавно и потрепал по голове. И сказал: — Спасибо, малыш Тики, что не подчинился моему свихнутому капризу и не убил Аллена. Он нам с тобой очень нужен, — глаза у него ласковые и спокойные. — Он очень старался, правда. Тики хочет сказать — нет, Аллен нас с вами совсем не помнит, и не стоит ворошить прошлое, он из-за своих экспериментов едва не умер (или даже все-таки умер — скажите мне наконец), оставьте его в покое. Однако… однако во рту вяжет как после пригоршни черемухи, а язык распухает и напрочь отказывается ворочаться, и все это вынуждает просто молча кивнуть и стиснуть зубы в приступе ненависти к себе. Они с Алленом сталкиваются в самом начале намеченной операции, и Уолкер тут же на него бросается как голодный волк. — Ты сердце мне чуть не вырвал! — орет он, наступая на него и норовя оттеснить Тики к стене полыхающей граблей. В его глазах плещется страх пополам с яростью, и Микк не может не любоваться, потому что трусом можно считать только того, кто ничего не боится, а Аллен… он просто Аллен. И ему даже не хочется припоминать, что сам он едва не вынул из Тики душу и оставил на нем прорву болезненных шрамов, взрывающихся болью даже сейчас. Особенно сейчас. Собственно, именно поэтому Третий апостол просто натягивает на лицо наигранную улыбку и спешит воспользоваться ключом Роад. Господин Граф велел привести Уолкера в здание здешнего подразделения Ордена, и он это сделает, а остальное уже не его забота. Они падают, падают, падают — как Алиса Кэрролла падала в темноту глубокой кроличьей норы, — и спустя секунду (или тысячелетие) Аллен приземляется к Тики в объятья, а тот обрушивается на довольного жизнью Адама как поверженный стрелой солдат. На Уолкере нет плаща, и Третий апостол позволяет себе мгновение наслаждаться его ощущением сухой теплой кожи, прежде чем позволить ему отпрыгнуть и встать в боевую стойку. В здании творится форменный беспорядок. Персонал из прихоти Шерила ходит по струнке, стеклянный пол покрыт сетью глубоких трещин, заносчивый брюнет по имени Канда Юу бешено смотрит на своего собрата по лаборатории, которого почти десять лет изволил считать мертвым (сам же ведь и прикончил), а Семья валяет дурака, держа в каком-то похожем на гроб сундуке смотрителя из Ватикана. Тики хочется оказаться отсюда как можно дальше, потому что он не может смотреть на то, как Малыш заслоняет собой этого полуакума Алму Карму, умоляя Канду Юу подумать о том, что тот делает, но пока что это возможным не представляется. Семья лицезреет чертово представление, и оставить ее немыслимо. Роад виснет у Третьего апостола на руке и тянет его вниз. Горячо дышит в ухо, закалывает ему выбившиеся из хвоста тяжелые кудри своей шпилькой — и шепчет: — Господин Граф просил тебе об этом не говорить, но сюда мы пришли за Алленом. Тики дергается, замирает, шумно вдыхает — и Мечта до боли сжимает в хрупких пальцах его ладонь. — Мы пришли забрать его, — настойчиво шепчет ему она. — Забрать — не убить. Он наш, Тики, наш. Со всеми потрохами принадлежит Семье, — глаза ее восторженно полыхают золотом — как будто она приготовила Микку в подарок что-то действительно грандиозное и теперь ждет-не дождется, когда же он разорвет оберточную бумагу. Тики всего колотит. Он покорно застывает на месте, продолжая сжимать руку Мечты в ладони и чувствуя, как она отвечает на этот его совершенно беспомощный — и неправильный для мужчины — жест. Аллен говорит что-то своему не-другу, стремится как-то его убедить; на худой конец размахивает мечом (так похожим на меч Тысячелетнего Графа, черт возьми). Вот только не помогает. Канда Юу прет напролом, обзывает его ноевым отродьем и предателем — и протыкает своей звенящей от напряжения катаной насквозь, едва не распиливая пополам. У Аллена изо рта рвется рвотным позывом наружу кровь, и он улыбается. Черноволосый экзорцист смотрит на него — на то, как едва слышно шевелятся его губы, с видимым усилием выталкивая слова; на то, как заваливается куда-то набок голова; на то, как дергается снова ставшая совершенно человеческой левая ладонь, повторяя давно известную уже даже Тики мелодию призыва Ковчега. Врата распахиваются навстречу двум жертвам лабораторных экспериментов — и поглощают их, отправляя неизвестно куда невзирая на возгласы желающих их изловить орденцев. И Аллен улыбается, улыбается, улыбается. И кожа у него серая, а глаза — аспидно-золотые. Он салютует Адаму — и как-то почти конвульсивно дергает рукой снова. И снова врата Ковчега распахиваются, проглатывая теперь его, похожие на одну огромную черную пасть. У Тики голова идет кругом, мыслей там огромная мешанина, и ему остается только жмуриться, готовому от бессилия и изнеможения рухнуть навзничь. Он не хочет здесь оставаться, совсем не хочет. Он хочет ринуться следом, догнать, выспросить… Убедиться в том, что этот человек — больше не его Аллен, и после разгрома Ордена можно отправляться в долгую-долгую спячку, которая очистит его от этой больной привязанности и укрепит его дух. Третий апостол снова вспоминает про иллюзории, и ему хочется зажмуриться — и исчезнуть. Не только из этой гребаной иллюзории, в которую вдруг в одночасье из-за рыжего нахального подонка превратилась его чертова, чертова жизнь, а вообще. Он хочет и вовсе больше не существовать. Как жаль, что ему никто этого не позволит. Когда от Североамериканского подразделения остаются одни руины, и близнецам надоедает глумиться над проигравшими, ночь уже успевает начаться и даже кончиться. На востоке медленно, но верно разгорается желто-оранжевая точка солнечного уголька, и Тики собирается наконец отправиться отсыпаться. Догонять Аллена наверняка поздно — он умеет запутывать следы, это Третий апостол необыкновенно хорошо знает (эта черта была и у того, прошлого Аллена которого он так неожиданно и губительно полюбил), поэтому есть ли смысл бежать за человеком, который больше уже не твой? Роад дарит ему загадочную улыбку и стирает со щеки пятно копоти. — Тебе отдохнуть бы, — говорит она невзначай. Мужчина кивает. — Да. Никто больше не стремится его удерживать. Он достает из-за пазухи ключ и открывает дверь, вваливаясь в нее едва ли не мешком и тут же оказываясь в своей личной ванной комнате. В Ковчеге темно и прохладно, а еще здесь нет запаха горелых тел и крошащегося кирпича. Тики вдыхает полной грудью, желая проверить, не разучился ли, пока наблюдал за Малышом, и стаскивает с себя воняющие дымом и строительной пылью тряпки. Вода для него согрета — она здесь всегда согрета, — а потому нет нужды звать кого-то и отдавать какие-то указания. Третий апостол опускается в ванну, чтобы долго и мучительно оттирать от себя ненавистный запах горелой плоти и тлеющего тряпья, и давит в себе желание уйти в колыбель немедленно. Нет, ему стоит по крайней мере лечь в постель. Он накроется одеялом как будто собрался спать, откинется на подушки, закроет глаза, попросит — и эта невнятная, страшная иллюзория, ставшая почему-то непрошенным продолжением иллюзории предыдущей, для него наконец закончится. Тики выходит из ванной комнаты влажный от воды и совершенно обнаженный, не включая света облачается в презентованную когда-то братом пижаму — и падает на постель. И — дергается, только тут понимая, что не один. — Я уж думал, ты там утонешь, — горячо шепчут ему на ухо знакомым до последней насмешливой интонации голосом, заставляя снова забыть о дыхании и подумать о гребаных иллюзориях. Аллен скользит рукой по его плечу и коротко улыбается. И эта та самая улыбка, которую Тики помнит, потому что у него пухнет голова от внезапно обрушившихся еще в Америке как лавина воспоминаний, и это… это… — Дыши, малыш Тики, — смеется засранец и прижимается грудью к его спине. Глаза у него сверкают аспидно-золотым, и он в одной из пижам Тики, которая безнадежно ему велика. — Я же говорил, что самое интересное впереди. Третий апостол жмурится и чувствует, как в глазах щиплет. Он думает, этот чертов безумец совершил блядское невозможное. Он думает, сейчас надо сгрести его в охапку и никогда от себя больше не отпускать. Аллен приподнимается на локте, нависает над ним — такой юный, покалеченный и седой — и гладит по влажным встрепанным волосам. И Тики тянется в неконтролируемой жажде поцеловать его, ощутить его — его сухие обветренные губы, горячую полость рта, шумный выдох и ядовитый язык; убедить себя в том, что все это не сон и не галлюцинация. Ему это до безумия необходимо. Аллен сияет аспидно-золотыми глазами, позволяя зарыться в пепельные нити своих волос, и дает ему этот шанс. И Тики сразу становится восхитительно наплевать на то, что случилось, куда делся чертов Неа и почему вообще он сошел с ума. Он просто чувствует, как к его груди в области бешено колотящего сердца прижимают ладонь; как прикусывают и втягивают в рот его нижнюю губу. И — жмурится долгожданности вожделенного прикосновения. И не хочет больше, чтобы эта враз ставшая такой головокружительной иллюзория заканчивалась.