Каждому дьяволу положен свой ангел.

      Ужасный капитолийский вечер, который красит очередная бутылка виски. Голова раскалывается с самого утра от бессонной ночи в компании с алкоголем. В принципе, так каждый день: можно было и привыкнуть уже. Невозможно привыкнуть только к Тринкет, вечно поющей о правилах хорошего такта. Она просто помешана на них. Хотя, что с нее взять? Типичная капитолийка, которая росла в богатенькой семье знатных спонсоров, смотрела с младенчества Игры и однажды сошла с ума из-за парня выигравшего Вторую Квартальную Бойню. Для нее нормально делать у себя на голове гнездо глухаря, надевать платье цвета морской волны и высокие каблуки, чей стук слышен на каждом этаже с первого по двенадцатый. Хеймитч проклял этот звук. Эффи росла приличной дамой из высшего общества с лучшими манерами, она бредила по этому харизматичному победителю и стыдилась себе в этом признаться. Тринкет стать сопровождающей решила после проб в модельное агенство, когда той сказали, что у нее короткие ноги и, если ей хочется публичной славы, пусть идет в проститутки. Для нее это стало ударом не только по самолюбию, которое было принято либо скрывать, либо выказывать, но и по психике. Она не умела его выказывать, поэтому вечно улыбалась, будучи для всех хорошей. Эффи стала куратором до распределения по дистриктам и, встретившись с тем, кто был плодом ее юношеских воображений, сразу охолодела к нему. Пьяный, грубый, несносный и невоспитанный мужлан, за которого только дура пойдет замуж — таким оказался Хеймитч Эбернети. Вот только она и понятия не имела, что сделало его таким.       Во все времена, в любом возрасте Тринкет была настолько хорошенькой, что поклонников вокруг нее было, как собак нерезаных. Однако, ей они были полностью безразличны, потому что, узнав его ближе, насколько он позволил, Эффи перестали интересовать другие мужчины. Только этот вечно пьяный ментор, чье поведение порой никак не подобает таким социальным кругам. Да, у нее были отношения с уважаемыми людьми столицы, но длились они не долго. Разумеется, все они хотели ее через неделю. А какой нормальный мужик не захочет женщину с такими аппетитными формами и тонкой талией? Правильно, каждый. Но никому из них она пальцем не позволяла себя тронуть. Хеймитч же не спрашивал. Эффи из раза в раз удивлялась себе: почему с достойным мужчиной она ведет себя отрешенно, а с этим хамом забывается довольно часто, когда тот прижимает ее к себе. Ответ прост, Тринкет! Потому что сердце твое уже занято невыносимым алкоголиком. Вот и все.       В этот вечер Хеймитч сидел в гостиной, покинув еще днем общество менторов дистриктов. Раньше он ими восхищался, а теперь, когда сам стал одним из них, понимал, что это самые несчастные люди на свете. Даже родители погибших детишек поплачут, а потом привыкнут к своей боли, наставникам же приходится каждый год разрывать только что сросшиеся раны, привозя детей для отправки на арену. На экране девчонка из Двенадцатого убегала от профи из Первого. Финал этой трагедии был уже понятен Хеймитчу, он каждый год видел одно и тоже. Эффи твердила, что проблема не в том, что дети не едят практически ничего, а потом их присылают на Игры, а в том, что он — безответственный ментор. «Вот ментор Пятого…» — начинала она каждый раз одно и то же. Эбернети, махнув на нее рукой, уходил куда-нибудь в уединение. Трибут из Первого вмиг пригвоздил худенькую девчонку к дереву, бросив в ту копье. Тяжелое оружие воткнулось в ее хрупкое тельце, она повисла на нем с открытыми глазами; в них застыл страх и ничего кроме. Хеймитч выключил телевизор и приложился к уже начатой бутылке. Тишина оказалась рядом с ним, как смерть с косой. Безгласые убирали посуду после ужина. Вдруг у кого-то из рук выпала тарелка, она ударилась о стеклянный пол и разлетелась на сотни осколков, как сердце Хеймитча после смерти его родных. — Пошли нахерн отсюда! — развернувшись через плечо, крикнул им ментор. Слуги собрали осколки и моментально покинули пентхаус. Невольным свидетелем всего этого стала Эффи, которая за пару мгновений до случившегося вошла в пентхаус. Она была жутко расстроена смертью трибутов, но скрывала свои эмоции. Цокая каблучками, сопровождающая прошла в большую комнату, где, развалившись на диване, сидел наставник Двенадцатого. — Они ни в чем не виноваты, Хеймитч, — невозмутимым голосом произнесла она, присаживаясь на диван. Эбернети медленно повернул на нее голову, нахмурив брови. — Эти дети, — от указал на темный экран телевизора, — тоже ни в чем не виноваты. Однако, все еще дохнут, как чертовы крысы, на которых опыты ставят выживет-не выживет. Такое ощущение, что Капитолий — одна большая помойка, в которой полно сгнившей дряни, вроде вас, капитолийцев. Его слова задели Эффи, потому что она знала, что она не такая, как эти шлюховатые женщины, которые не разобрались, как пользоваться мозгами. — Не обобщай пожалуйста, — сдержанно, но не менее вежливо попросила Тринкет. — А что такое, куколка? Кого это я задел своими словами? Тебя? — издевательски спросил он. — В городе есть хорошие люди, Эбернети, а ты притягиваешь к себе то, на что сам похож, — возмущенно сказала она. — Правда? Если ты себя считаешь хорошей, что же ты делаешь в моей жизни, а? Или тут сбой какой-то произошел? — Налей мне лучше вина, — тяжело вздохнув, произнесла она, устало посмотрев на мужчину. Хеймитч удивился, но без лишних слов потянулся за бутылкой, которая стояла на столике перед ними, и за бокалом. Он откупорил бутылку, налил багровую жидкость в бокал и протянул ей. Желание спорить вмиг отпало. Они оба сидели в полной тишине, глядя в окна на горящий огнями город, в комнате горел приглушенный свет. Так было хуже видно этот мир. Так намного лучше. — Мне чудовищно жаль, Хеймитч, — прошептала Эффи, делая глоток полу-сладкого вина. — О, боже, Тринкет! Ты пьянеешь, — с ироничной улыбкой сказал ментор. — Вовсе нет, — возразила та, допивая второй бокал, — неужели тебе наплевать? — Да, мне уже наплевать, — выделяя каждое слово, произнес мужчина, — и тебе уже пора привыкнуть, принцесса. — Ты бесчувственная скотина! — выпалила она, сверкнув своим взглядом. — О! А ты молодец, додумалась наконец! Они умирают блять каждый год, а ты до сих пор удивляешься! — раздраженно говорит ментор. — Дальше что? Они дети, Хеймитч! — Чье призвание — умирать, чтобы капитолийцам было весело! — упрекает он, — Что-то я не различаю веселья на твоем лице! Что же ты не празднуешь, Тринкет? Что с тобой не так? — Я не такая, как они! — выкрикивает Эффи, а потом вмиг прикрывает рот рукой, боясь, что кто-то кроме него мог слышать. На ее глаза наворачиваются непрошеные слезы досады и непонимания. Эбернети заглянул в ее голубые, как васильков цвет, глаза и увидел боль. Столько боли, что можно заполнить ею целый океан, высосав оттуда воду. Впервые он видел ее так близко, так тщательно рассматривая. На коже не было ни грамма пудры и тонального крема, вместо длинных, как сабли, накладных ресниц были ее настоящие и не менее прекрасные.Губы покрывал тон помады винного цвета, переходящий к уголкам в ярко-алый. Она, в отличие от него, прекрасна, но сломлена. Эффи никогда не видела таких глубоких глаз, как у него. У всех капитолийцев были обычные, поверхностные. А такие, как у Хеймитча, могут быть только у того человека, который слишком много познал в своей жизни и обладает необъятной мудростью. Она изучала его лицо в этом таинственном полумраке. Смотрела на него и смаргивала слезы.       Недолго думая, Хеймитч поставил ее бокал на стол, взял ту за руку и уверенным, будто трезвым, шагом повел по темному коридору в свою спальню. Эффи не знала, чего он хочет, но почему-то смирилась. Они зашли в комнату, где горел лишь один ночник около кровати, заправленной синим, как небо в сумерках, покрывалом. — Рассказывай, — приказал Эбернети. — Что? — дрожащим голосом спросила Тринкет, не выдергивая своей руки из его. — То, о чем ты заикнулась в гостиной, — поставив руки на пояс, пояснил он. — Думаешь, нас здесь не слышат? — тихо спросила она. — Ну, они же не знают, что ты спишь со мной. Значит, нет, — прямолинейно ответил Хеймитч, заслужив вспышку румянца на ее щеках. Он почувствовал, как рядом с ней стало жарко, и расстегнул две верхние пуговицы рубашки, ослабив галстук. Тринкет перевела взгляд на его шею. — Я не шалава, как многие женщины, Хеймитч, — шепотом начала она, позволив себе грубость, — Я не ложусь под первого встречного, да и вообще ни под кого. Она смутилась, говоря это, потому что Эбернети прекрасно знал интимную сторону ее жизни, ведь он был ее единственным участником. Он позволил себе улыбнуться, но говорить ничего не стал. — Я ненавижу Игры. Думаешь, мне так это все нравится? Ничего подобного! — Тогда какого черта ты здесь? — нахмурившись, спросил он. — В юности родители хотели сделать из меня модель, я пошла на пробы, а мне сказали, что подхожу я не особо, но, если раздвину ноги, то они возьмут меня. Я отказалась. И вскоре пошла в сопровождающие, потому что больше у моих родителей нигде не было знакомых. А в Капитолии, как известно, все решают либо деньги, либо секс, — откровенно говорила Эффи. Такой она могла быть только с ним и то только после нескольких бокалов вина. Она расслаблялась и становилась той, кем постоянно была под маской хорошей девочки. Хеймитч не понимал, что с ней происходит, потому что пьяной ее он назвать не мог. В ее мозгу отключился отдел, отвечающий за вечную жизнерадостность, без которой Тринкет — не Тринкет. Он выпал в осадок от ее рассказа. Она стояла перед ним такая настоящая и беззащитная. Рассказывая про себя, Эффи вручила ему мнимый нож, которым теперь он может распоряжаться, как его душе заблагорассудиться. Она словно раскрыла руки и говорила, смирившись: «Давай. Делай, что хочешь. Можешь даже убить меня.» А он смотрел на нее, держа оружие за спиной, чтобы все, кто захочет тронуть ее, сначала наткнулись на нож, на его спину, но никогда не коснулись ее. Эффи прикусила нижнюю губу, стараясь сдержать слезы, но они без разрешения катились по щекам. Тогда Хеймитч сделал шаг к ней, Эффи все поняла, но не оттолкнула его. Он взял ее за запястье и оказался еще ближе. Тринкет прикрыла глаза, ощутив его губы на своих. Эбернети обнял ее свободной рукой за талию, прижимая к себе. Она переплела их пальцы и сжала с такой силой, с какой только могла, выплескивая все, что накопилось внутри. Хеймитч нежно сминал ее губы своими, он сделал два шага назад, не отпуская ее, сел на кровать. Поцелуй пришлось разорвать, но вскоре он вновь воссоединился, когда Эффи, поправив юбку-солнце, которая струилась по ее тонким ножкам ниже колена, села к нему на колени. Сердце ментора приобрело быстрый темп, его мозг кричал: «Никаких чувств, Эбернети, никаких чувств!» А подсознание вступило в спор с разумом, говоря: «Я с ума схожу по этой чертовой капитолийке!» Эффи заключила его лицо между своих ладоней, потом запустила свои тонкие пальцы в его светлые волосы, притягивая еще ближе. Его руки блуждали по ее спине, прожигая ткань бирюзовой гипюровой блузки. Он обхватил ее руками, придвигая к себе вплотную. Куратор замерла в его объятиях. — Эффи, ты точно хочешь этого? — неожиданно для себя спросил Эбернети. — Я хочу забыть все и всех, — тихо проговорила Эффи ему в губы, — кроме тебя. Хеймитч улыбнулся, продолжая ее целовать.       Мужчина, поняв ее настрой, достаточно ловко справился с жемчужными пуговичками на ее блузке, открыв для себя соблазнительное декольте и упругую грудь в бежевом с нежно-розовыми нитями кружеве. Он откинул блузку в сторону и переместил свои руки вновь к ней на спину, пробегая пальцами по позвоночнику. Эффи, развязывая галстук, прогнулась, когда он так сделал, заставив холодок тронуть ее нежную кожу. Снимая с него темно-фиолетовый в клетку жилет, Тринкет даже не успела понять, как ее бюстгальтер оказался на полу. Одну руку ментор положил на ее грудь, ласково сжимая, другой обхватил талию. Сопровождающая провела теплыми ладонями по его широким плечам и сильной спине, делая тому невероятно приятно. Позволив снять с себя рубашку, ментор прильнул к ее шее и ключицам. Единственным страхом в таких страстях для нее были засосы, оставленные Хеймитчем. Сейчас он тоже оставил несколько в районе ее ключиц, что говорило о запрете на наряды с оголенными плечами. Освободившись от ярко-коралловой юбки, Эффи надавила на его плечи, заставив лечь на кровать. Страсть накрывала с головой, давая осознания того, что она полностью и безоговорочно любит его всем сердцем. Она принялась осыпать его поцелуями, оставив сильный засос в основании шеи. Хеймитч не оценил такой расклад и резко перевернулся, положив ее под себя. Эффи полностью сгорала под натиском его ласок; нашествие мурашек охватило ее тело. Эбернети нежно целовал ее всю: с ног до головы, оставляя свою любовь, в которой себе не признавался, на каждом сантиметре ее кожи. Его сознание лелеялось той мыслью, что он полностью владеет этой женщиной, которая ему так желанна. Тринкет постанывала от его прикосновений, испытывая истинное блаженство. Все тело ныло, желая разрядки и эндорфина в кровь. Хотя, только этот невыносимый человек был ее наркотиком и гармоном счастья. Сняв всю оставшуюся одежду, ментор причинил ей сладкую боль. Капитолийка выгнулась ему навстречу, получая приятные поцелуи в шею. Она царапала его спину, наслаждаясь этой минутой, сжимала его плечи, раскидывала руки в стороны и сминала простыни, издавая протяжные стоны. Пускай звукоизоляция в Тренировочном центре хорошая, Эбернети затыкал ее поцелуем, потому что она его женщина и ее крики тоже его собственные. Чертов собственник!       Разрядки достигли они почти одновременно, утопая друг в друге. Эффи замерла, слушая его тяжелое дыхание и учащенное сердцебиение. Это было ее дозой. Ее расслаблением. Она вдыхала его запах, который, казалось, заставлял легкие покрываться мурашками. А его губы словно пропитались вкусом виски, поэтому его поцелуи так пьянят ее. Хеймитч опустил голову вниз, спрятав лицо в ее волосах. Пахнут они божественно, а его горячее дыхание щекочет кожу. Тело обмякло в белых простынях незастеленной кровати. Успокоив свое нутро, ментор лег рядом с ней, этой безумно правильной и хорошей капитолийкой. Притянув к себе, он закрыл глаза и уснул. Только ей он позволял оставаться рядом, подпускал к себе. И только с ним Эффи могла спать безо всяких кошмаров.       Утром Эбернети встретился со своим другом. Взяв по бокалу янтарной жидкости, наставники сели в холле на диван. Они уже наплевали на Игры, осознав, что они далеко не главное в этой жизни. Хеймитч обычно говорит что-то: например, поливает грязью Капитолий, Игры, свою жизнь или просто рассказывает забавные истории, а сегодня он молчит, смотрит в никуда и молчит. Рубаке это показалось явно странным. — Хеймитч, — обратился он; тот обернулся на друга, — что случилось? — В смысле? — не понимая, о чем речь, спросил ментор Двенадцатого. — В прямом, — ответил мулат, введя друга в еще большее заблуждение, — Совсем догадливость пропил? — Ты споил меня, — съязвил Эбернети. — Ладно, я спрошу в лоб, — не отступал Рубака, — что ты нашел в этой Тринкет? Хеймитч повернул голову в сторону друга и сверлил того взглядом. — Заткнись, а! — выдал он. — Рассказывай, — приказным тоном произнес ментор Одиннадцатого, — я думал, что ты с ней спишь, но спать ты с кем угодно можешь. Плюс ко всему, ты вечно твердишь, что капитолийки тупые шлюхи. — И не забираю своих слов, — колко сказал Хеймитч и сделал глоток коньяка. — Тогда что? — Она не такая, как все. Рубака сильно удивился. Он никак не думал, что Эбернети когда-нибудь такое скажет. Даже по пьяни его не тянуло на такие заявления, а тут он почти стекло. — Знаю, звучит по-идиотски, — продолжил Эбернети, глянув по сторонам, — сам не думал, что скажу это. Но она словно поселилась во мне, и выгнать я ее не могу, как не пытался. Порой она чудовищно раздражает меня, но и настоящая она только со мной. Доверяет только мне, краснеет только от моих шуток. Она пробуждает во мне какое-то очень потухшее чувство, которое я всегда желал похоронить в себе. И добился этого, а Тринкет… — Любовь, — выдал мулат. — Это не любовь. Я не могу ничего чувствовать. Я наврал. Ты так загорелся чем-то. Хеймитч рассмеялся, видя реакцию друга. — Видел бы ты свое лицо, — саркастично произнес он. — Ты сошел с ума? — Она капитолийка. Пустая до тошноты, — прищурившись, врал другу Хеймитч, — У меня не может быть никаких чувств.       Вечером Эффи пришла в пентхаус после общения со своими подругами, которые краем уха слышали разговор менторов. Они рассказали ей все до мельчайших подробностей. При них Тринкет обозвала Хеймитча животным и не показала слез. Но, поднявшись на двенадцатый этаж, увидев ментора, не смогла удержать выплескивающейся боли. Внутри у нее все горело огнем, который ничем не потушить. — Эбернети, нам надо поговорить, — дрожащим голосом попыталась грубо произнести она. — О чем? — подняв брови, с обычной для себя интонацией спросил мужчина. — О закупке алкоголя, — скрыто ответила эскорт. Вдвоем они зашли в ее спальню, чтобы ничьи уши не могли слышать. Ей хотелось свято верить в это. — Это правда? Она развернулась к ментору лицом, в ее глазах застыли хрустальные слезы и размазали все очертания, кроме, разумеется, него. — Что именно, куколка? — ехидно спросил Эбернети. — Что ты считаешь меня пустой шалавой, такой, как все, — объяснила Эффи, будучи, как никогда, прямолинейной. Уж слишком ее задело то, что она сегодня узнала. После своих слов Тринкет заплакала, сдерживая всхлипы. Ее грудь судорожно поднималась и опускалась, руки поставлены на пояс. — Кем бы я тебя не считал, у меня нет чувств к тебе, — тяжело вздохнув, сказал ментор. Эффи не могла поверить тому, что слышит. Она отрицательно покрутила головой, не веря; поперек горла встал ком. — Скотина! — бросилась она на мужчину, желая ударить. Эбернети резко среагировал и заключил ее в кольцо своих рук, сдерживая ее истерику. — Пусти! Не дотрагивайся! Сволочь! Я ненавижу тебя! Алкоголик законченный! — кричала Тринкет, брыкаясь, как рыба в рыболовной сети. Хеймитч знал, что врет ей, себе, всем вокруг. Но так нужно, а она не простит и больше не будет принадлежать ему. — Послушай меня, — попросил он, удерживая ее в своей хватке. — Не стану! Ты бездушная скотина! — Замолчи, — уже грубо сказал он ей на ухо, — Сноу воспользуется тобой, чтобы причинить мне боль, а я хочу сохранить тебе жизнь, Тринкет, поэтому я должен быть к тебе безразличен. Эффи перестала дергаться, чувство благодарности проснулось в ней. Она не знала, что ответить. Но прекрасно понимала, что они в Панеме, а здесь уязвимость никто не прощает.       Она — его вода, он — ее огонь. Она дополняет его собой, дарит любовь, показывает, что его тоже можно любить, дарит свою нежность. И даже в его грубости она оставляет свою нежность. В те времена, когда ссора заканчивалась непристойной близостью, он больше не считал это сексом. Утопал в ней полностью, хотел подчинять и подчиняться, делать ей приятно, заставлять желать его. Ловил ее поцелуй, вздохи, кусания губ. Он чувствовал, как она растекается по венам, как делает его снова живым. Это был не секс. Наконец-то он понял это.