поровну

      Вообще-то вещей Куроо в этой квартире уже достаточно, чтобы чувствовать себя как дома, но только очертания чемодана, забитого под самую крышку всякой фигнёй, окончательно уверяют — он больше не гость.       У Куроо и ключи теперь есть: тяжёлые, тёплые, с одноглазой совой из выцветшей ткани.       Только он всё равно топчется перед входной дверью уйму времени, пока та не открывается сама собой.       — Ключи забыли? — Акааши стоит в проёме другой двери, в комнату, и кажется невыносимо далёким. Даже дальше, чем обычно.       — Да, — Куроо притворно хлопает по карманам. — Выложил, наверное, у родителей.       Ключи проскальзывают между пальцев, предательски звякая по полу.       Акааши не хмыкает, не улыбается, не хмурится — ничего не делает, так и стоит, скрестив руки на груди, и смотрит отрешённо и мимо.       Куроо чувствует себя вором.       И все слова, вот только что теплеющие в глотке, оседают болезненным зудом. В кашле они совсем гаснут, остаётся только острая жажда: прикурить бы, спрятать неловкость в терпком дыме, утопить в горькой слюне разочарование, а ещё лучше — развернуться и уйти.       Дверь хлопает по спине, отрезая все пути. Куроо смеётся за них обоих, приседая на корточки. Он машинально ищет в кармане куртки сигареты, дёргая второй рукой шнурки на ботинках.       Чёртовы ключи блестят в полумраке.       — С возвращением, — звучит рядом, вынуждая поднять голову.       Акааши близко, много ближе, чем в мечтах. Кажется, чуть шевельнись и дотронешься.       Куроо не шевелится, пялится на тени пушистых, девчоночьих ресниц, жёсткую линию сомкнутого рта, резкий излом кадыка, туго застёгнутый воротник новой, отглаженной рубашки.       Акааши его ждал! — озарение пробирает дрожью, вздёргивая кверху, прямо к неловкой улыбке, тающей на губах самой настоящей сладостью.       — Я дома, — ответ теряется в шуме обрушенной вешалки.