поровну

      За проведённый вместе год Акааши ни разу не видел, чтобы Бокуто или Куроо болели. Вот ссадины, ушибы, синяки — пожалуйста, получите и распишитесь: поцелуями по кровоточащей коже или обиженно поджатым губам. И Акааши дует сквозь усмешку или осторожно растирает кончиками пальцев пряно пахнущую мазь — оба любовника одинаково довольно жмурятся, только Бокуто потом лезет обниматься, а Куроо сверкает благодарной улыбкой. Потому что на виду, для всех остальных, они вроде как остаются всего лишь друзьями, и Акааши каждый вечер, проведённый на площадке, принимает соболезнования — как ты их, обоих, выносишь? — и восхищения — ты их, вместе, всё ещё выносишь?       Он бы, наверно, совсем перестал ходить туда, но звук ударов мяча о ладони и пол, такая знакомая упругость под пальцами, бешеный ток адреналина и звонкое, совсем незабытое «Акааши» — с каждым, всё более редким разом слаще и больнее. Жажда играть не отпускает, и пусть разум (а также родители, преподаватели и менеджер) настойчиво зудит «пустая трата времени», уж Акааши-то виднее: волейбол, как воздух — жизненно необходим. Нет, не для него — для Бокуто, который жадно глотает тренировки и матчи и для Куроо, который живёт лишь от затяжки к затяжке такой вот любительской игры.        А Акааши? Акааши болеет ими, обоими, и заодно всё глубже вязнет в необходимости ощущать в ладонях мяч.       И Акааши выкраивает время между сессиями — фото и экзаменационными, чтобы пересечься со сбежавшим с очередного мозгового штурма Куроо и взмыленным после настоящего матча Бокуто в арендованном спортзале. Туда приходят все, только в разное время, и игры напоминают турнир гладиаторов, в котором неизменными победителями — пережившими все сеты — выходят Бокуто и Иваизуми.       А в этот раз льёт дождь, и Акааши опрометчиво забывает зонтик в машине менеджера. И ночь оборачивается пышущим жаром адом.       Лихорадка отупляет, лишает сил и слов, и скоро Акааши проваливается в тошнотворную муть, где горит каждая мышца, а распухший язык скребёт по иссохшему горлу, где вместо слёз и слюны продираются колкие песчинки, разъедая лицо до алых зудящих всполохов, а в тяжёлой голове бьют сотни барабанов, и все невпопад.       Свет режет до острой боли, а прикосновения чужих рук обжигают, и он, кажется, вырывается, и падает, мучительно долго, задыхаясь от страха, потому что там, на дне, точно никто не ждёт — не должен, не может, не догадается…       Иногда — обычно когда остаётся один — Акааши думает, что он, в принципе, обуза, и просыпается вымокший, холодный и ненастоящий.       Сейчас под ногами, руками, рвано вздымающейся грудью мягко, на горячем лбу шипит охлаждающий пластырь, чужие мягкие губы успокаивают пульс на запястье — на дне нормально, даже хорошо, если кто-то другой прыгает следом.       — Тсс… Спи, спи, Кейджи, — баюкает смутно знакомый голос, только как Акааши не силится, а чей именно понять не может, — всё хорошо, все дома.       — Хей, ты нафига его так закутал?       — Так ему же холодно.       — У него температура за тридцать девять, ему не может быть холодно — надо раздеть.       — А чего трясёт тогда?       — Бокуто, не веришь мне — верь гуглу.       — Давай спросим у кого-нибудь ещё…       Акааши хочется открыть глаза или хотя бы рот, потому что имена перечисленных не внушают доверия, а здоровье у него одно, но вместо этого почему-то только сдавленно хихикает.       Если доживёт до утра, купит запасной зонт — два — и составит подробную инструкцию на случай лихорадки — три, чтобы уж наверняка.       Он просыпается в тишине и вздрагивает — не оглох ли? Так спокойно бывает только в пустой квартире, а Акааши не хочет — да даже не может — сейчас оставаться в одиночестве. Ему удаётся присесть в кровати только с пятого раза, содрать со лба противно нагревшийся пластырь - с третьего. Он с удивлением замечает рядом початую пачку, на полу ожидаемо обнаруживаются уже использованные, сквозь мутную пелену Акааши насчитывает восемь штук — видимо, меняли всю ночь. На тумбочке неровными рядами теснятся баночки с оздоравливающими настойками, кружка — его любимая, просто белая, отмытая до блеска — с водой и миска, накрытая крышкой и заботливо обвязанная полотенцем — рисовая каша.        Акааши припоминает, как Бокуто кормил его с ложки, пытаясь уговаривать не очень громко, но в конце концов не выдержал и, содрав маску с лица, награждал за каждую проглоченную порцию склизкой жижи поцелуем. Потом пришёл, даже нагрянул, Куроо и вытолкал друга за дверь, шипя про матч на следующей неделе. Акааши заметно плохеет: пылают щёки, уши, даже язык, ссохшиеся губы невыносимо зудят, и он, с трудом дотянувшись, отпивает шумно воды — если он заразил Бокуто…       Палец невольно касается губ — сухие, растрескавшиеся, словно наждачка. Те поцелуи — Куроо они тоже достались, потому что очень хотелось и совсем не думалось — были, верно, неприятными.       И Акааши выползает из плена мягкого одеяла — они ведь не ушли? Приоткрытая дверь манит обманчивой близостью, на деле же путь отнимает все силы, и Акааши виснет на ней до боли тяжёлым телом.       Унисон размеренных вдохов успокаивает.       На субботнем диване, развалившись в явно неудобных позах, перепутавшись длинными ногами, спят измождённые парни. Бледные лица под мертвенным светом дурацкого бра — однажды Акааши всё же выдернет у него жало-лампочку — пугают сосредоточенностью, а губы нервно шевелятся в незаконченном споре, судя по разбросанным коробкам о том, какую таблетку запихать в болезного, пока не сопротивляется.       «Идиоты!» — думает в сердцах Акааши — лекарства даже близко не стоят к жаропонижающим, а потом укрывает упавшим на пол пледом — старались же.       Чьи-то тёплые руки тут же загребают в развороченное лежбище и не отпускают даже на хриплое «заражу».       — Мы и так нездоровые.       — Даже, скорее, ненормальные.       Акааши не смеётся. Не смеётся он — это душит кашель и тугие объятия двух безжалостно резистентных к любым воззваниям разума инфекций.       Не выздоравливать бы.