Пока идет дождь

Loreen — Iʼm In It With You Loreen — Everytime

Под ногами чавкает. Земля раскисла, трава мокрая, всюду лужи. Джонин опускает капюшон пониже и бросает взгляд через плечо. Ночь стоит темная, но волчье зрение позволяет ему видеть достаточно хорошо, чтобы не терять Сехуна из виду. Сехун идет, опустив голову. С козырька его бейсболки течет вода. Ботинки хлюпают, раскисший нос — тоже. Руки в карманах джинсов сжаты в кулаки. Сехун не дрожит только потому, что они мокнут так долго, что уже не чуют холода. Они вообще ничего не чуют. Разве что усталость, что давит на плечи сильнее опухшего от дождя неба. — Десять минут — и мы на месте, — говорит Джонин; голос его хрипит. Сехун вздрагивает осязаемо. Так, словно Джонин сжал его костлявые плечи своими околевшими пальцами. От него разит неуверенностью и страхом, голодом нечеловеческим и чем-то мятным, резким, леденящим нутро. Джонин закусывает кончик языка, чтобы не думать, не гадать о чувствах, что принадлежат не ему. Ему и своих с головой хватит. Черная двухполосная трасса разрезает лес на две неравные части. Джонин жестом показывает, что дальше пойдет сам, и, оставив Сехуна у подлеска, выходит к дороге. Дождь шлепает по асфальту босыми пятками; дождь трется мокрыми щеками о шершавую кору нескончаемых сосен; дождь целует Джонина в губы, когда он приподнимает голову и носом тянет горький, густой, как хвойный настил у него под ногами, воздух. Человеческим жильем пахнет едва ощутимо, но запах, все же, реален. Джонин морщится. Он улавливает запах дизельного горючего, нестираных простыней и жареных сосисок. Мотель на три комнаты, где не брезгуют ночевать лишь клопы и дальнобойщики. — Сехун. — Джонин подзывает его движением головы. Лишь легкий ее наклон к плечу — и Сехун тут же оказывается за спиной, готовый идти куда укажут и делать, что прикажут. Послушный, покладистый, наивный мальчик. Волчонок высокородный, привыкший, что за него думают другие. Нет, Джонин не осуждает и не презирает. Винит отцов и матерей, которые допускают, чтобы их дети росли такими. Сехун подходит еще ближе, и Джонин замечает — краем глаза, — как нервно он облизывает обветренные губы. Они мокрые от дождя и колючие от бесконечных укусов. Ранки не успевают затягиваться, отчего вода на губах Сехуна пахнет морем. Во рту делается солоно, а ладони потеют. Джонин снова кусает язык и резким, выдающим нервозность шагом выходит на встречную. Сехун, путаясь в ногах, бросается за ним. Он ничего не понимает, потому что не знает, что чувствует альфа, когда видит прямо перед собой искусанные в кровь губы омеги… Ночлежка еще более убогая, чем Джонин ее себе представлял. Во дворе две колонки: бензин и солярка, — а в комнатке управляющего — одно окно, завешенное серой тряпкой, сквозь которую пробивается желтый свет сорокаваттной лампы. — Так, слушай внимательно, — говорит Джонин, когда они оказываются во дворе. — Я сейчас узнаю, есть ли свободный номер. Ты стой здесь. — Он показывает на козырек над дверью, который, в общем-то, от дождя не спасает. — Если кто подъедет — сразу заходи внутрь. Если кто выйдет из номера и примется задавать вопросы — сразу заходи внутрь. Вот, — пальцы с трудом расстегивают стальную молнию на кармане куртки; мятая пачка сигарет ложится в ладонь, — кури. Зажигалка внутри. — Но я не… — начинает Сехун, глядя на Джонина беспомощными, янтарными то ли от света, что бьет прямо в лицо, то ли от страха, что полнит вены, глазами. — Просто прикури, чтобы запах перебить. Они дешевые: воняют так, что любого следопыта заставят сомневаться. — Джонин вкладывает пачку в ладонь Сехуна. Их пальцы соприкасаются, и дождь вдруг кажется обжигающе горячим. Джонин не дает себе отдернуть руку. Сехун давится вдохом и сжимает пачку так крепко, что, должно быть, ломает все сигареты. Он тоже это почувствовал, не мог не почувствовать, когда Джонин излучает едва ли не радиоактивный жар. Их пребывание вместе становится опасным. — Я туда и обратно, — говорит Джонин и за секунду уже толкает входную дверь дрожащей рукой. Скрипят петли, и по ушам бьет голос скучающего ди-джея: радио ловит совершенно непопулярную станцию. — Комната есть? — Джонин переходит к делу, как только видит управляющего. Тот сидит на продавленном диване, наполовину скрытый видавшей лучшие времена стойкой, и разгадывает судоку. Джонин отвлекает его от, несомненно, увлекательного занятия. — Осталась лишь крайняя. Над ванной течет крыша, горячей воды нет, кровать одноместная, но, возможно, придется делить ее с клопами. Я ее обычно не сдаю: постояльцы своим вниманием не балуют, — но погодка сегодня такая, что сам черт, поди, готов снять у меня номер. — Управляющий отрывает от дивана тяжелый зад и, кряхтя, подходит к стойке. — Берешь или нет? До города три километра по трассе, а там хорошо, если выбьешь местечко на автостанции. — Мужик щурится близоруко и недоверчиво спрашивает: — Я не слышал, чтобы кто-то подъезжал. Ты откуда взялся? Из лесу вышел? — На попутке доехал. Водила к резервации повернул, а мне, знаешь ли, с волками не по пути. — Джонин дергает плечами. Капюшон скрывает его лицо от рыщущего взгляда управляющего. — Принимаю только наличкой, — говорит тот. Джонин сует руку в передний карман джинсов. В бумажнике, который ему всучил вожак, — две сотни мелочью и кредитка, на которой достаточно денег, чтобы увезти Сехуна так далеко, как это позволят границы государства. — Десятка. Без торгов: выбор у тебя невелик. — Управляющий шлепает пухлыми, слишком изнеженными для мужчины ладонями на стойку. Джонин вынимает из бумажника две пятерки и кладет их рядом с короткими жирными пальцами. Мужик хватает деньги и, сдернув с крючка последний — медно-зеленый — ключ, вручает его Джонину. Джонин выходит под дождь. Сехун бросает истлевшую до средины сигарету в лужу и в один шаг оказывается рядом. Он высокий — чуть выше Джонина — и такой тонкий, что, кажется, можно об него порезаться. Джонин тяжело сглатывает и жестом указывает направление. До номера добираются в хлюпающей тишине. Дождь из безбожно хлесткого ливня превращается в противную морось. Номер, как и обещал управляющий, не отличается чистотой и опрятностью. Крыша течет не только в ванной, но и в спальне — у северной стены. Синтетический коврик у кровати, обивка дивана и постельное отсырели. От темных углов тянет плесенью, дощатый пол побит термитами. Верхний свет не зажигается, зато ночник работает. Рама на единственном окне скрипит и посвистывает сквозняком; стекла звенят под напором октябрьского ветра. Зато у платяного — довольно нового и еще не убитого шашелью — шкафа находится обогреватель. Джонин с опаской оглядывает розетку, но все равно сует в нее вилку. Обогреватель оказывается исправным. — Горячей воды нет. Надеюсь, унитаз не забит чьим-то дерьмом. Пойду, проверю, а ты раздевайся: по такой мерзостной погодке даже волчья кровь не согреет. — Джонин выпрямляется и, стянув с головы капюшон, глядит на Сехуна. Тот растерянно глазеет по сторонам. В свои неполные восемнадцать он ни разу не бывал за пределами резервации и не видел жизни. Джонин уверен: все, что произошло с ними за последние двенадцать часов, кажется Сехуну дурным сном, от которого его вот-вот спасет звонок будильника. — Сехун, холодно. Раздевайся. Сехун кивает согласно и тянется к верхней кнопке своей куртки. Джонин уходит: смотреть, как Сехун раздевается, будет слишком серьезным испытанием для его самообладания. В ванной холодно и сыро, унитаз хоть и не забит, но вода в нем позеленела, а из-под сидения воняет гаже, чем в общественном нужнике. Сехун к такому точно не привык, но справлять нужду где-нибудь за углом тоже не для него. Джонин цедит парочку проклятий сквозь стиснутые зубы и с тоской вспоминает тот день, когда еще был никому ненужным плотником. Охотился с кровными братьями, делил добычу с состайниками, крыл крыши и чинил ступени у дома вожака. И думать не думал, что застрянет в вонючем гостиничном номере и станет ломать голову над тем, где будет ссать сынок вожака. Изнеженный, избалованный, возмутительно невинный сынок вожака. Прелесть, на самом деле, а не сынок, но… черт возьми! Джонин в сердцах пинает унитаз, дает себе пару минут, чтобы успокоиться, и, проверив, есть ли в кране вода, возвращается в комнату. Сехун задушено мяукает и едва не роняет одеяло, в которое успел укутаться. Одежда его развешана по спинкам стульев, а те придвинуты поближе к обогревателю. «Пускай и избалованный, но сообразительный», — отмечает про себя Джонин, а вслух говорит: — Унитаз не забит, но прежде чем поднять крышку, вдохни поглубже. Сехун кивает и плотнее кутается в одеяло. Он дрожит, но не от холода. Джонин снимает куртку, встряхивает ее хорошенько и вешает на дверцу шкафа. Следом за курткой избавляется от толстовки и футболки. Сехун смотрит. Смотрит, как Джонин, скинув ботинки, расстегивает ремень и стаскивает с ног липнущие к ним джинсы. Джонин чувствует на себе его взгляд так, словно он имеет плотность и собственную температуру. От него жарко и по спине бегут злючие, кусючие мурашки. Джонин ведет плечами, разгоняя их, но это не очень-то помогает. Его знобит от взгляда Сехуна, но он не попросит — боги, ему и в голову подобное не придет! — отвернуться. Сехун мог бы и сам это сделать, без указок и напоминаний, но не сделал. Джонину же стесняться нечего. Ему тридцать, он не раз и не два раздевался перед омегами. Не такими невинными, но раздевался. Тогда это его волновало; сейчас же Джонин в бешенстве. Вожак мог выбрать на роль защитника кого угодно, но выбрал его. Потому что Джонин не нужен стае как воин, но он достаточно силен и опытен, чтобы защитить их бесценное сокровище от посягательств рыжего выскочки. Полукровка, он решил, что раз природа связала его с Сехуном, то он может предъявить на него свои права? Это смешит даже Джонина. Пускай и омега, но Сехун остается волком, и только ему решать, кому подарить свой первый поцелуй. Джонин прикусывает язык и сдирает с себя остатки одежды. Не глядя на Сехуна, развешивает и раскладывает ее у обогревателя, бросает на прикроватную тумбочку бумажник и складной нож — подарок отца, — которым при желании и определенной сноровке можно вскрыть глотку как свинье, так и зарвавшемуся волчаре, и забирается под одеяло, которое ему оставил Сехун. Сехун стоит посреди комнаты и смотрит в стену перед собой. Щеки его горят, а пальцы так крепко сжимают края одеяла, что материя чуть слышно трещит. — Сехун, — начинает Джонин, — я не знаю, как скоро они поймут, что тебя в резервации нет и бросят на поиски своих лучших следопытов. Поэтому, пока есть возможность — спи. Просто ложись и спи. Да, места мало, но, во-первых, диван сырой, и спать на нем я не собираюсь; во-вторых — вдвоем теплее; в-третьих — мне будет спокойней, если ты будешь рядом. Твой отец мне доверяет, — добавляет он напоследок, а сам думает, что никогда бы не доверил Сехуна такому типу, как он, — поэтому и ты должен мне довериться. — Я не… — Сехун облизывает губы и украдкой переводит дух, но Джонин слушает настороженно и улавливает его тяжелый, чуть хрипловатый вздох. — Я просто… мне стыдно. — От чего? — От себя. — Себя? — Джонин невольно улыбается. — Выключите свет, пожалуйста. Джонин смотрит на него долгим взглядом. Сехун не ведется, не поворачивается и на взгляд не отвечает. Он больше не дрожит, и запах мяты, что источает каждая пора его голубоватой кожи, горчит еще сильнее. Джонин гасит ночник. На миг кажется, что на голову надели мешок, но затем глаза переключаются на ночное зрение, и комната наполняется тенями. В окно стучит припустивший с новой силой дождь. Сехун, помедлив секунду, подходит к кровати. Джонин ждет, когда он уляжется на самом ее краю, и поворачивается к нему лицом. Молчит. Слушает, как тяжело, с присвистом дышит Сехун, и сквозь этот свит различает другой, более глубокий, бархатный звук: так бьется его сердце. Неспокойно, с перебоями, как у щенка, что впервые выбрался из норы. Джонин хочет коснуться его, почувствовать под своей ладонью его удары, его жар и силу, вобрать их в себя, как вбирает в себя влагу песок, закрыть глаза и уснуть сном человека, который впервые после долгой отлучки засыпает в своей постели. — Джонин? — осторожно спрашивает Сехун. Его голос такой же глухой и низкий, как и стук его сердца. — Да? — Вам когда-нибудь дарили первый поцелуй? Джонин облизывает губы. Это слишком личный вопрос, и задавать его Сехун не должен был. Джонин знает, что Сехуну это известно, и что-то в нем хочет понять, почему он об этом спрашивает. Ведь воспитанные мальчики обычно стесняются не то, что спрашивать альф о поцелуях, — здороваться с ними первыми. — Да, Сехун, дарили. Сехун вздрагивает и поворачивает голову так, чтобы видеть лицо Джонина. — Я не знал, что кто-то из стаи ваш… — Он не из стаи. Обычный человек. Я долгое время жил в городе, среди людей, и первый поцелуй мне подарил мальчишка из моей школы. — А почему вы не… не остались… почему он не с вами? Джонин смеется: тихо так, чтобы не испугать и не обидеть Сехуна. Это сложно, и вообще-то он не хочет об этом говорить, но Сехун смотрит, и во взгляде его, если Джонин не ошибается — а он не ошибается, — скрыта мольба. Сехун хочет знать ответ, ибо у него есть весомые причины, чтобы задавать такие вопросы. — Сехун, — говорит Джонин и ложится так, чтобы смотреть Сехуну в глаза: черные и слишком глубокие в темноте, — поцелуй — это подарок крови. С поцелуем ты даришь альфе силу своего рода, покровительство своих предков и возможность стать частью своей семьи, но это не значит, что ты даришь ему себя. Первый поцелуй — это ценный подарок, потому что он выделяет альфу, делает его лучшим охотником и воином, но… только подарив ему свое сердце, ты можешь привязать его к себе. — Он не подарил вам свое сердце? Как такое возможно? — Сехун удивляется искренне; в его голосе слышится смятение и недоверие. Он в самом деле не может этого понять. Он не чует разницы. Для него первый поцелуй возможен лишь с тем, кому он готов отдать свое сердце, душу и тело. Джонин знает это, поэтому ему так сложно не протянуть к Сехуну руку, не коснуться бледного лица, не тронуть приоткрытые, все еще соленые от крови губы кончиками пальцев. — Не все такие, как ты, Сехун. — Джонин улыбается ему так мягко, как только умеет. Получается плохо. Жизнь не научила его улыбаться омегам так, чтобы они забывали обо всех тех глупостях, что приходят им в голову. — Отец не верит в вас. Он считает вас слабаком. Поэтому и отослал меня с вами, — без перехода говорит Сехун. Джонин застывает. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. — Отец отдаст меня Золотоволосому. Я слышал его разговор со старейшиной. Он просто… не может сделать это обычным путем, не нарушив при этом закон о праве выбора. Он хочет заключить союз с золотыми. Он нужен ему, чтобы удержать за собой восточные земли. А я не хочу так. Я плохой волк, но… почему я должен жертвовать собой ради стаи? Я омега! Моя судьба — отдать жизнь за своего альфу, а уж он может положить ее за стаю. Мне плевать на истинность, плевать на желания отца. Он же с моими не считается. Он играет со мной, с вами играет. Он знает, что нас найдут, что вас убьют, а меня заберут и силой свяжут с Золотоволосым. Заставят отдать ему первый поцелуй и… все остальное. — Сехун не плачет, хотя в голосе его слышится боль. — Но я не стану ждать, пока они это сделают. Я сам решу, кому буду принадлежать. — Он говорит это с решимостью, свойственной тем нежным созданиям, которых, казалось бы, способен сломать самый слабый ветерок, и за миг дарит Джонину свой первый поцелуй. Поцелуй, которым делает его своей судьбой. Альфой делает, на которого уже не закроешь глаза и на корм свиньям не пустишь. Джонин охает, на секунду теряя бдительность, и Сехун оказывается под его одеялом и жмется к нему своим обнаженным, безумно горячим, крепким телом. Кровь ударяет в голову, а затем вся, до последней капли, устремляется к паху. Джонин давится дыханием и отталкивает Сехуна. Схватывается, садится рывком на постели и ударом ладони по выключателю зажигает лампу под загаженным мухами абажуром. Сехун полулежит поверх скомканных одеял и побелевшими пальцами цепляется за край кровати, чтобы не свалиться на пол. Бледные, в синих прожилках вен ноги широко разведены, и это самое потрясающее зрелище, которое когда-либо открывалось Джонину. Сехун дышит тяжело, щеки его горят от стыда и смущения, а в глазах стоят слезы обиды. Он только что — без обиняков — признался Джонину в любви, подарил ему свой первый поцелуй и готов был отдать все остальное — по собственной воле и желанию, а Джонин… Джонин повел себя правильно. Так, как должен был повести себя волк, который не может принять то, что принадлежит не ему. — К утру они будут здесь, — шепчет Сехун, — заберут меня, отдадут ему, и я никогда не узнаю, как это… как это… — Он закрывает глаза, не в силах произнести это слово. «Любить», — хочет он сказать. Джонин знает это — ему не нужны объяснения. Ему не нужны его слезы и мольбы. Он четко, словно это происходит на самом деле, представляет, что вот такой же — открытый и ранимый — Сехун лежит в чужой постели и дрожит не от волнения, а от страха. Представляет, как чужие губы касаются его кожи, как чужие пальцы смыкаются вокруг тонких лодыжек и тянут его на себя… Джонин не понимает, что и сам это делает, до тех пор, пока зардевшееся и от этого безумно красивое лицо Сехуна не оказывается так близко, что видна каждая его родинка, каждая веснушка и шрамик на запавших щеках. Глаза у Сехуна черные и блестят. В них смятение смешивается с ликованием. Джонин разжимает пальцы и медленно, самыми их кончиками, оглаживает расслабленные икры, округлые колени и нежнейшую кожу с внутренней стороны раскрытых для него бедер. Сехун закрывает глаза и ложится на спину. Он добился, чего хотел; ему больше нечего бояться. Джонин целует его у колена, вызывая неприкрытую дрожь, ведет губами — горячими и вконец пересохшими — по голени. Берет в ладонь пятку, большим пальцем оглаживает чувствительное место между нею и носком. Дыхание Сехуна сбивается, но он не издает ни звука. Запах мяты усиливается. Джонин ощущает его на корне языка. Он горечью — ледяной и острой — наполняет слюну, вяжет ее. Джонин облизывает губы и целует поджатые пальцы Сехуна. Сехун ахает и сминает одеяло в кулаке. Кожа его ног, живота и рук покрывается мурашками. Джонин берет его пальцы в рот и, прикрыв глаза, слегка посасывает. Он хочет еще раз услышать этот звук и слышит. Сехун звучно вздыхает, забрасывает руки за голову и хватается за край матраца. Джонин открывает глаза, чтобы увидеть, как восхитительно красиво выгибается его тело. Он ртом прижимается к косточке с внутренней стороны лодыжки и зажмуривается. Ему жарко, очень жарко. А Сехун добавляет: стопой свободной ноги прижимается к его бедру и гладит — неловко, но так хорошо. Просто замечательно. Джонин отпускает Сехуна на секунду, а затем хватает его под колени и дергает на себя. Сырые одеяла сбиваются вокруг его ног, не давая в полной мере ощутить близость Сехуна. Джонин оглаживает его бедра и опускается ниже, руками в матрац упирается и заглядывает Сехуну в лицо. Тот смотрит в ответ открыто, и глаза его полнятся медовым — нежным-нежным — теплом. — У меня один вопрос: выбери твой отец другого провожатого, ты бы… — Он бы не выбрал. Я… — Сехун судорожно выдыхает и улыбается: неловко, несмело, дрожащими губами, и это — боги всемогущие! — настолько восхитительно, что у Джонина едва не разрывается сердце. — Я матери… намекнул, что… стая тебе не доверяет, а значит, никто не пошлет меня с тобой, и следопыты не сразу нападут на след. Мать сказала отцу, выдала за свою идею, и он… Он тебя… — Сехун тянется к Джонину, запускает пальцы в его все еще мокрые, спутанные волосы и принимается массировать голову. — Ненавидит он тебя. За то, что жил с людьми, за то, что пахнешь людьми, за то, что в тебе много людского и в то же время ты сильный и… волк. Я хотел, чтобы это был ты… Всегда хотел. Как только тебя увидел. — Тебе было восемь. — Джонин усмехается. Сехун не отвечает. Смотрит Джонину в глаза, и тот понимает: да, хотел. С первого взгляда и на всю жизнь. Он целует Сехуна, клеймит его губы согласием. Он возьмет все, что Сехун ему предложит, сделает его своим и никому не отдаст. Сехун обхватывает его ногами и пятками давит на поясницу, заставляя всем телом прижаться к его горячему, юному телу. Обнимает за голову, чтобы удержать на месте, и улыбается в поцелуй. Сехун хитрый, как лисица, и Джонину это нравится. Сехун открывается ему с другой стороны, и это по-особенному приятно. Джонин отстраняется, чтобы выпутаться из одеял, и Сехун впервые опускает взгляд ниже его лица. Он не краснеет, но губы поджимает, когда видит член Джонина. Джонин возбужден — очень, — и только невинность Сехуна держит его внутреннего зверя на цепи. Он не хочет испугать Сехуна своим напором, причинить боль или отвратить от себя. Сехун при всей своей смелости еще мальчик, и по-хорошему подождать бы еще год-другой, но — Джонин не станет врать — он этого не хочет. — Не думай, — шепчет Сехун, правильно понимая ход его мыслей, — ни о чем не думай. Бери меня. Джонин кивает и, опустившись на локти, лбом касается лба Сехуна. Устраивается между его ног удобней, прижимается крепче, притирается. Толкается, давая почувствовать себя, привыкнуть к жесткости своих бедер, к твердости и жару своей плоти. — Я оставлю метку. — Джонин губами оглаживает острую скулу и край уха. Носом зарывается во влажные, пахнущие дождем и домом волосы; дышит. Его знобит от близости Сехуна, от потребности погрузиться в него полностью, оказаться глубже, чем это могут позволить их тела. Он хочет прочувствовать все, что чувствует Сехун, хочет понять, как можно дышать ради него, Джонина. Как можно отказаться от всего — семьи, стаи, истинности — ради того, чтобы принадлежать ему. Сехун цепляется за его плечи, ранит кожу тонкими полумесяцами своих ногтей. Вскидывает бедра, трется промежностью о член Джонина. Еще, еще и еще, пока кожа в местах соприкосновения не начинает гореть. Джонин рычит и вдавливает Сехуна в матрац. Сехун отдается инстинктам, отчего делает все правильно и от этого слишком хорошо. Джонин беспомощен перед этой силой. За окном все так же стучит дождь и завывает ветер, и Джонин благодарит за это и своих, и чужих богов: пока буря не утихнет, взять след не удастся. Этой ночью им никто не помешает, и Джонин сделает Сехуна своим от и до. Сехун что-то шепчет — явно поторапливает — и запускает руку между их телами. Джонин вздрагивает и кусает Сехуна за плечо, когда осторожные пальцы касаются головки его члена. Оглаживают ее изучающе, нежно, и опускаются ниже. — Это ведь не больно? — спрашивает Сехун и гладит его так, словно боится, что Джонин его оттолкнет. — Нет. Совсем не больно. — Джонин целует место укуса и перемещается к ключицам. Выцеловывает, вылизывает, вынюхивает их, трется кончиком носа и щекой, и готов умереть, настолько это ему нравится. — Я не забеременею? — Нет. — Джонин целует его под грудью и поднимается выше, чтобы лизнуть сосок. — До течки — нет. — Он обхватывает сосок губами и втягивает его в рот. Сехун вскрикивает и, забившись под Джонином, отталкивает его от себя. Глаза у него испуганные, и в них столько животного удовольствия, смешанного с диким смятением, что этого оказывается слишком много. Джонин замирает, глядя Сехуну в лицо, и дает ему пару секунд, чтобы успокоиться. — Что случилось? — спрашивает он осторожно и подбирается ближе. — То, что ты сделал… не делай так больше, — говорит Сехун, дыша часто-часто. — Это слишком хорошо. Джонин улыбается и делает это снова. Сехун потрясающе чувствительный, и Джонин уверен, что сможет довести его до оргазма, посасывая, словно щенок, его соски. И он бы так и поступил, чтобы не превращать первый раз Сехуна в вынужденный секс в грязном гостиничном номере, но выбор невелик и его не привлекает. Никто не оставит его в живых после того, как он получил от Сехуна первый поцелуй, никто не даст прикоснуться к нему еще хоть раз. Никто не позволит Сехуну шептать «как же хорошо, Джонин» ему на ухо и пальцами зарываться в его волосы… Сехун открыт полностью и лишь крепче обнимает Джонина за голову, когда тот впервые проводит пальцами между его ягодиц. Сехун мокрый, горячий и пахнет так потрясающе, что Джонин не выдерживает и облизывает пальцы прежде, чем вернуть их на место и осторожно, поглаживая и массируя мышцы входа, проникнуть внутрь. Сехун распадается на части. Лицо его проясняется, а взгляд теряет фокус, когда Джонин начинает ласкать его изнутри. Двух пальцев достаточно, чтобы отправить его в рай, и Джонин не может остановиться, ибо не может насмотреться на такого Сехуна. Сехун сам его останавливает. Перехватывает руку у запястья, сжимает крепко и не дает продвинуться дальше, проникнуть глубже, доставить еще больше удовольствия. — Не могу больше, — шепчет он умоляюще. Его всего трясет. Джонин качает головой, заставляет Сехуна его отпустить и, устроившись удобней между его ног, головкой члена потирается о расслабленный и безумно горячий вход. Сехун задушенно вскрикивает, изворачивается и, упав на живот, пытается отползти от Джонина, но тот перехватывает его за бедра и мягко тянет на себя. — Да что же ты такой чувствительный? — спрашивает он, улыбаясь, целует мокрую от пота поясницу и оглаживает красивенные ягодицы. Сехун поднимается на локтях и смотрит на Джонина через плечо. — Я не специально, — говорит он тихо. Джонин кивает. Сехун опускает голову и расслабляется. Спина его плавно прогибается; сведенные вместе ноги слегка подрагивают. — Не шевелись, пока я не разрешу. — Джонин проводит ладонью между его бедер. Сехун горячий и липкий. Прозрачные капли смазки оставляют на коже разводы, контуры которых Джонин, не сдержавшись, повторяет своими губами. Сехун закусывает край матраца, но его глухой стон все равно разносится по комнате. Джонин улыбается и наконец-то берет его. Осторожно, в три толчка проникает внутрь и дает Сехуну время привыкнуть, прочувствовать его всего. Сехун лбом прижимается к кровати и, кажется, не дышит. Джонин закрывает глаза и отсчитывает дважды по тридцать, прежде чем сделать пробное движение. Хочется взвыть — так внутри Сехуна хорошо, — но Джонин лишь кусает кончик языка и крепче сжимает узкие бока. Потная кожа скользит под пальцами, и смять бы ее, оставить пару кричащих отметин, чтобы одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять — этот потрясающий мальчик принадлежит ему, — но нежелание причинить боль останавливает. Джонин двигается медленно, вспоминая, как это — чувствовать кого-то так близко, и вслушивается в прерывистое дыхание Сехуна. Тот полностью расслаблен; тело его принимает Джонина легко и свободно, так, словно боги создали его специально для него. Сехун жаркий и влажный, и Джонин уверен, что он с легкостью примет его полностью и с узлом, но проверить это не спешит. Сехун мяукает — странный для волчьего уха звук, — шепчет что-то в матрац и время от времени вздрагивает, сжимая Джонина внутри. Сехун чувствительный сверх меры, и Джонин бессовестно этим пользуется. Сехун не против. С каждым толчком его тело становится все мягче и податливей, он больше не стонет и не мяукает: всхлипывает порой и держит глаза закрытыми. На лице его появляется уже знакомое выражение внеземного блаженства; оно словно светится изнутри. Жар нарастает, и Джонину кажется, что еще чуть-чуть — и их тела начнут плавиться. Еще немного — и их кожа смешается. Еще секунда, один лишь вдох — и никто не сможет сказать, где заканчивается один и начинается другой. Сехун лишь глубоко вдыхает и зажимается, когда сквозь тело его проходит волна удовольствия. Джонин же не сдерживает рыка и грубо, причиняя боль, кусает Сехуна под лопаткой, отчего тот начинает трястись и коротко, сквозь оргазм, вскрикивает. Джонин чувствует во рту привкус крови и безвольно, ибо настолько она сладкая, сглатывает пропитанную ею слюну. Сехун шепчет: «Еще», — и Джонин делает, что ему говорят. Сехун расслабляется и вытягивается под его телом. Джонин прижимается к его спине лбом и сосредотачивается на ударах своего сердца. — Мне очень жарко. Так и должно быть? — спустя пару минут спрашивает Сехун. Джонин улыбается и поцелуями поднимается к его затылку. Фырчит в растрепанные волосы и целует слабо прорисовавшийся позвонок. — Угу. — Джонин скатывается на кровать, вытягивает наполненные приятной тяжестью ноги и, свесив голову с матраца, смотрит на дверь. Она серая и ненадежно тонкая. — Мне очень хорошо. Так и должно быть? — Сехун повторяет за ним. Джонин смеется. — Чудо ты, — говорит он и поворачивает голову так, чтобы лучше видеть Сехуна. Сехун пожимает плечами и, извернувшись, садится посреди разворошенной постели. — Я хочу уйти. Сейчас, — говорит он. — Давай уйдем, пока идет дождь? До города не так далеко. Снимем с карточки деньги, сядем на автобус или машину поймаем и уедем. Далеко. Чтобы никто не нашел. Я не собираюсь возвращаться. Только не живым. Джонин тоже садится. Смотрит Сехуну в глаза. В них апрельское солнце обращается январской стужей. Сехун не врет. Он умрет, но к отцу не вернется. Умрет, но по собственной воле. — Конечно, уйдем. — Джонин кивает твердо и первым поднимается с кровати. Они одеваются молча. Одежда не успела просохнуть, но хоть не липнет к коже и не холодит нутро. Джонин отдает бумажник Сехуну, а нож сует в свой карман. Выключает обогреватель и гасит свет. Джонин первым выходит под дождь и оглядывается. Убеждается, что во дворе пусто, а в комнатке управляющего больше не звучит радио. Сехун выходит следом и, натянув на голову бейсболку, сует руки в карманы джинсов. Джонин запирает номер; ключ оставляет в замке. Поутру его отопрут люди Золотоволосого. Первым, что они учуют, будет запах плесени, побитого шашелью дерева и горькой мяты. Затем они увидят дверь ванной, сдвинутые к обогревателю стулья и узкую кровать. Измятые одеяла расскажут им невыдуманную историю о любви, доверии и непокорности. И еще долго на их губах будет чувствоваться вкус первого поцелуя и свободы.