A raging fever

      Смотрю на часы — Курякин задерживается уже на пятнадцать минут. Пока еще в пределах нормы, вербовка информатора редко идет по расписанию, но все равно как-то неспокойно. Даже не знаю, зачем я напросился с ним, несмотря на его недовольство. От скуки, видимо. Курю, поглядывая из-за угла — силуэты входящих и выходящих из бара четко видны на фоне стеклянной двери.       Наконец, выглянув в очередной раз, вижу знакомый массивный силуэт, но облегчение как-то привядает, когда я понимаю, что в поведении Курякина что-то не так. Русский мнется на месте и озирается так явно, что хочется выматериться: что ж ты, мать твою, делаешь-то? Он словно забыл, где я, и мне даже приходится моргнуть фарой. Курякин идет тяжело, как-то дерганно, подгребая ногами, и, чем он ближе, тем больше мне это все не нравится.       — Ты нажрался там что ли, Большевик? — Шиплю я ему. — Как прошло?       — Никак. — Хрипло говорит Курякин. — Не пришел.       — Пил? — Вблизи он выглядит еще хуже — испарина, румянец, частое дыхание. — Пил что, спрашиваю? — С трудом удерживаюсь, чтобы не начать трясти его за грудки.       — Только сок. — Курякин сглатывает. — Поехали, а?       Он почти валится позади меня, так что бедная «Веспа» со скрипом проседает, и сцепляет руки на моем поясе. Еле удерживаюсь от ругани и выжимаю газ, Курякин, охнув, придвигается плотнее. Мы петляем по узким улочкам, мотороллер подпрыгивает на ухабах, а русскому постепенно становится хуже. Он все плотнее вжимается мне в спину, лицом утыкается в затылок, и от его горячего, рваного дыхания по шее ползут мурашки. Его руки стискивают меня все крепче, и я прибавляю и прибавляю скорость, стремясь как можно быстрее добраться до квартиры, чтобы наконец-то уже понять, что же вообще с ним творится.       До нашего логова уже рукой подать, я уже собираюсь выкрикнуть что-то ободряющее, и тут курякинская ладонь сдвигается вниз и накрывает мой пах. Бля-я-я-ядь! Я от неожиданности виляю рулем и едва успеваю отвернуть «Веспу» от ближайшей стены. С визгом торможу у двери и буквально скатываюсь с мотороллера, выворачиваясь из лапающих меня рук. Хватаю Курякина за шиворот и дергаю к себе, он валится вбок вместе с «Веспой» и повисает на мне всей своей тушей. В бедро мне упирается каменно-твердое, и Курякин сдавленно стонет.       Вашу ж мать! Пытаюсь вздернуть русского выше, но ноги его не держат, и я почти волоку его на себе, сдавленно рыча от злости и тревоги. Быстрее бы добраться до квартиры, там я обязательно что-нибудь придумаю, Курякин очухается, и все будет как прежде.       Я сваливаю Курякина в прихожей и спешу на кухню. Когда я возвращаюсь, он так и сидит на полу и тупо смотрит на подсунутый под нос ковш с водой.       — Пей! — Командую я. Он не шевелится, и я повышаю голос: — Пей, кому сказал, дубина!       Не дожидаясь ответа, хватаю его за челюсть и тяну вниз, одновременно лью в приоткрытый рот воду. Он давится и захлебывается, но я не отпускаю, пока ковш не пустеет. Отшвыриваю посудину и тащу русского в ванную. Он не стоит на ногах и я почти волоку его по полу за шиворот, как нашкодившего пса. Курякин загребает конечностями и хрипит, усиливая сходство. Тычу его мордой в ванну, как в лужу.       — А теперь блюй! Не уверен, что сильно поможет, но, может, какая-то часть дряни выйдет. Ну давай, не стесняйся, чего уж теперь, — закрываю дверь и прислоняюсь к ней лбом, пытаясь успокоиться. Просто и технично сработали, суки! Не хочешь работать на спецслужбы, а послать комитетчика прямым текстом кишка тонка? Сунь официантке пару купюр, пусть угостит его заряженным напитком, а потом бери тепленьким: хочешь — сам подкарауль в переулке, а хочешь — отдай компании отморозков на развлечение, еще и фотографий понаделать можно, чтоб уж наверняка агента засветить.       В ванной начинает шуметь вода, и я позволяю себе отойти перекурить ненадолго. Пусть Большевик освежится, может, полегчает.       Когда я возвращаюсь, струя душа все так же шелестит на одной ноте, будто льется на неподвижное тело. Я осторожно приотворяю дверь и тут же, выругавшись, распахиваю ее полностью. Курякин как был, в одежде и обуви, лежит, не шевелясь, в ванне, и потоки воды стекают по запрокинутому лицу.       Сгребаю его в охапку и чуть не отскакиваю назад — вода ледяная!       — Мать твою советскую за ногу, Большевик, ты совсем ебанулся? Инфаркт хочешь схватить или переохлаждение? — Я опять, ругаясь, тащу его на себе, и вода стекает с тяжелого холодного тела, тут же пропитывая мою рубашку. Сгружаю Курякина в кресло в спальне и начинаю стаскивать с него одежду. Он не шевелится, только трясется с закрытыми глазами и молчит. И лишь когда я начинаю сдирать с него штаны, он дергается и пытается меня отпихнуть. Замерзшие руки не слушаются, и я успеваю заметить, что его возбуждение никуда не исчезло. Делаю вид, что ничего не замечаю, и, содрав с Курякина все до последней нитки, укладываю его в постель, где он моментально сворачивается под одеялом в клубок.       Я снимаю промокшую рубашку и иду греть воду для чая. Хорошая доза алкоголя — эффективное средство при переохлаждении, но нельзя, черт знает, как он ляжет на принятую дурь. Когда я присаживаюсь на край кровати с чашкой горячего чая в руках, Курякин открывает глаза, горящие, совершенно больные, и глядит в упор. Я вдруг замечаю, что он свернулся в три погибели, стиснув коленями кисти рук и подтянув ноги к груди, и до меня как-то внезапно доходит, что холод — далеко не главная причина безостановочно бьющей его дрожи. Курякина трясет от желания, и именно это желание он пытается задавить, зажать в себе, и, судя по всему, собирается стоять насмерть.       — Не сработает, Большевик. — Сочувственно качаю головой. — Это не сработает, поверь. Силой воли химию не победишь.       — И что предлагаешь? — С трудом выговаривает он.       — Попробуй расслабиться. — Курякин недоуменно глядит на меня, и я поясняю: — Сними напряжение.       Он все еще молчит, и я делаю пару наглядных жестов:       — По-пионерски, Большевик. Или пионеры не дрочат?       Он темнеет лицом и отворачивается: — Не хочу…       — Да почему? Что здесь такого? — Уже начиная злиться, повышаю голос. — Чего ломаешься-то? Партия не велит?       — Противно, — бурчит он.       И вот тут я злюсь по-настоящему.       — Проти-и-и-ивно? Ах ты ж непорочное, твою мать, создание! Коммунистический красный ангел! Ну ладно, так и быть, побуду тогда при тебе чертом! — Сдираю с него одеяло. — Повернись сюда! Мордой ко мне повернулся, кому сказал?!       Такого Курякин явно не ждет и от удивления почти не сопротивляется, когда я хватаю его за запястье и накрываю его ледяной ладонью его же собственный член. — Вот, и ничего сложного, давай теперь сам!       Но он медлит, и я ослабляю хватку. Мои пальцы скользят по кисти, касаются кончиками выглядывающей головки. Курякин передергивается всем телом и судорожно выдыхает воздух. Его рука выскальзывает из-под моей и накрывает сверху, вжимая мою ладонь в каменно-перенапряженный член. Курякин громко стонет, запрокидывая голову, и я с удивлением слышу свой стон, эхом вторящий ему. Медленно сжимаю пальцы вокруг длинного горячего ствола, веду их вверх, а потом вниз, сдвигая нежную кожицу. Курякин вдруг обхватывает мою руку обеими ладонями, с силой сжимает и сам толкается в мой кулак, пронзая наши сплетенные пальцы. Дикая сила, так долго терзавшая его, наконец, находит путь наружу, и Курякин, Илья сдается ей.       Он почти нечеловечески красив сейчас, и я, забыв обо всем, гляжу во все глаза, любуясь сильным, блестящим от пота телом, изгибающимся в экстазе, впитываю рваные хриплые стоны, слетающие с искусанных губ. Мой собственный член болезненно ноет от возбуждения, стиснутый тканью брюк, но я не обращаю внимания, весь поглощенный явившимся мне чудом. Илья уж близок, я чувствую это по усиливающейся дрожи, по тому, как он сбивается с ритма и все сильнее сжимает мою руку. И, наконец, член в моей руке содрогается, обильно заливая наши пальцы горячей жидкостью.       — Да, вот так, так, — шепчу я неслышно в его долгий протяжный стон. Кусаю губы, почти кончая следом, и одновременно почему-то чувствую подступающие слезы.       Илья обмякает, ослабляя хватку, и я освобождаю руку, нежно проводя напоследок по шелковистой горячей коже. Шатаясь, поднимаюсь на ноги с твердым намерением пойти на кухню и нажраться в честь того, что я, похоже, совершил непоправимую ошибку. Но выйти за дверь не успеваю, слышу за спиной хриплое:       — Наполеон!       — Да? — Я с удивлением оборачиваюсь — он впервые назвал меня по имени.       — Останься. — Я медлю, и он тихо добавляет: — Пожалуйста.       Возвращаюсь и снова усаживаюсь на край кровати.       — Тебе лучше? — Спрашиваю.       Илья отводит взгляд и, закусив губу, коротко мотает головой. Я и сам уже вижу, что возбуждение чуть пригасло, но далеко не утихло совсем.       — Повторим? — Стараюсь держать ровный дружеский тон, но он опять мотает головой.       — Не так. — Илья смущен, но выдерживает мой взгляд. — Мне мало.       — А как? — Я боюсь предлагать свои варианты. «Нет», думаю про себя, «пожалуйста, нет».       — Ты знаешь. — Отрывисто говорит он. — Помоги. Пожалуйста.       — Нет! — Вырывается у меня почти помимо воли.       — Почему? — Удивляется Илья и после паузы добавляет: — Ты же хотел.       Бля-я-я-ядь! Да, я хотел. И хочу. Давно хочу, почти с самого начала. И даже всевозможные поползновения по этому поводу совершал. Намекал, флиртовал, подпаивал, играл, будто невзначай, мышцой и выпрыгивал из шкуры на заданиях. И ничего. Гребаный агент КГБ товарищ Илья Курякин смотрел на меня и видел исключительно светлое будущее коммунизма. И я отступился, поуспокоился даже как-то на его счет. Бывает. У кого музыкального слуха нет, у кого голоса, а товарищу Курякину недодали чувственности и широты сексуального кругозора. Готов ли я сменить напарника по такому поводу? Да ни за что, мать вашу! И ломать его никому не позволю. В том числе и себе.       В том и проблема. Не нужно быть Нострадамусом, чтобы понять, что завтрашний очухавшийся, трезвый, прежний товарищ Курякин сначала тонким слоем размажет меня по всем горизонтальным поверхностям, а затем потребует у Олега перевода. А если куратор откажется — то потребует вечного перевода в Сибирь.       Не стоит оно того, правда. Даже ради того, чтобы свихнуться от счастья в его объятиях.       — Ты понимаешь, что завтра будет все по-другому, Курякин? — Уверенно, с напором говорю ему. — Ты понимаешь, что это не ты просишь, а та дурь в тебе? Что завтра…       — Да насрать мне на завтра! — Вдруг рявкает он, и я невольно вздрагиваю. — Я сдохну раньше! Хреново мне, понимаешь? Горит все внутри, не могу больше. Помнишь стул дяди Руди, Соло? Так я бы сейчас махнулся не глядя!       Илья молчит какое-то время, смотрит на меня в упор, в глазах боль и дикий, отчаянный голод.       — Выеби меня, Наполеон. — Почти спокойно говорит он, но я вижу, чего это спокойствие ему стоит. — Прошу тебя. Пожалуйста, выеби.       Как же мне больно, господи, как же больно от необходимости выбрать, каким способом мне его потерять.       — Я все сделаю, Илья, — ровно говорю я, — я помогу. * * *       Я ищу в чемодане массажное масло, потом раздеваюсь, все это время чувствуя спиной тяжелый, горячий взгляд. Незаметно перевожу дыхание, стараясь взять себя в руки, гоню подступающую тоску — чего уж теперь, в самом-то деле. Решение принято, и все, что я теперь могу — сделать идеальным наш первый раз. Единственный раз.       Я ложусь рядом с ним и легко очерчиваю кончиками пальцев линию плеча и ключиц, но Илья не хочет ждать — вновь ловит мою руку и тянет ее вниз, одновременно раздвигая ноги. Он хрипло и неровно дышит, порой срываясь в глухой короткий стон, и никак не может лежать неподвижно, то подаваясь навстречу, то чуть отступая. Все его тело, кажется, живет своей собственной жизнью, невзирая на попытки разума обуздать бушующую плоть.       Скольжу в него смазанными пальцами, Илья непроизвольно вскидывается, шире разводя колени. Он тесный и невероятно горячий, словно и вправду горит заживо, и я не могу сдержать стона, представляя, как он сожмется вокруг меня. Хочу его просто нестерпимо, но заставляю себя не торопиться. Илья вцепляется в меня, нетерпеливо ерзает, толчками движется навстречу. Такой жадный, непривычный без своей ледяной брони, он открывается всем своим существом миру, нет, только мне, и оттого в груди тянет жарко и больно.       - Давай уже, ну, — в его голосе настоящая мука, и я больше не в силах противиться жажде, терзающей нас обоих. Погружаюсь в него как можно медленнее, пытаюсь дать ему время привыкнуть, но Илья рывком насаживается глубже, выбивая крик из нас обоих. Ему еще больно, я вижу, как искажается его лицо, но возбуждение сильнее. Илья обхватывает меня ногами и рвется, стремится вперед, вдавливая меня до упора во влажную, раскаленную тесноту. В нем еще лучше, чем я мечтал, и я окончательно теряю рассудок. Жадно вбиваюсь в него, захлебываясь наслаждением, и Илья, вцепившись в меня, тонет вместе со мной.       Удовольствие пробивает багровой молнией, я балансирую на грани, удерживаюсь изо всех сил, чтоб не сорваться первым. Сжимаю в ладони перевозбужденный член, дрочу жестко, в такт толчкам и, уже валясь в оргазм, утягиваю Илью за собой. Он кричит, заливая спермой свой содрогающийся живот, и замирает в моих объятиях. Смотрю на него, взмыленного и удовлетворенного, смотрю, как в последний раз. Как же хочется накрыть его изгрызенные губы своими, втянуть в поцелуй, долгий и упоительный, и, сплетаясь языками, пить его горячее дыхание. Но нельзя. Рамки дружеской помощи этого не предусматривают.       Когда дрожь Ильи утихает, а дыхание выравнивается, с сожалением разжимаю руки и встаю с постели. Достаю сигарету из пачки, прикуриваю и затягиваюсь изо всех сил. Резкая доза никотина обжигает гортань, и на нее так просто списать жжение в глазах и комок в горле.       — Будешь? — Оборачиваюсь через плечо. К моему удивлению, Илья кивает. Окей, прикуриваю вторую и, прихватив пепельницу, возвращаюсь в постель. Вручаю ему сигарету и вытягиваюсь на второй половине кровати, пристроив пепельницу на простыню между нами.       Мы курим, молча глядя в потолок. Илья слегка покашливает после затяжки, и я вяло думаю, завязал ли он когда-то или пробует курить чуть не впервые. Сознательно и планомерно забиваю мысли всякой ерундой, только бы не думать, что, когда сигарета кончится, с ней вместе кончится и все остальное. И начнется жизнь без него.       Почти синхронно затягиваемся в последний раз, сталкиваемся руками над пепельницей. Чувствую, как его пальцы проходятся по моей кисти, задерживаются, накрывая ладонью. Поворачиваюсь и встречаю взгляд в упор, и в нем все тот же незатушенный темный, голодный огонь.       Осторожно переворачиваю кисть, скольжу кончиками пальцев по его ладони, и его рука сжимается, переплетаясь с моей. Дыхание Ильи тяжелеет, он непроизвольно облизывает сохнущие губы.       — Еще? — С надеждой шепчу я, и, когда он кивает, мне хочется то ли рассмеяться, то ли вознести молитву.       Убираю пепельницу и придвигаюсь ближе. Укладываюсь щекой на пульсирующую впадинку под грудиной, где сходятся ребра, и слушаю, как гулко стучит его беспокойное сердце, как легкие качают воздух — несомненные доказательства его жизни. Трусь лицом о живот, наслаждаясь ощущениями упругости мышц и гладкости кожи, вдыхаю запах его тела, приправленный запахом пота и подсохшего семени. Я сдвигаюсь ниже и встречаю губами уже вновь возбужденный член. Вожу по стволу лицом, вжимаюсь плотнее, чувствуя кожей его пульсацию и дурея от ощущений. Илья потрясенно выдыхает, но я не даю ему опомниться и накрываю член губами, беря до самого горла. Вздох сменяется стоном, и я двигаю головой назад, а когда вновь насаживаюсь до упора и одновременно вставляю сразу два пальца, Илья кричит в голос.       «Все для тебя» — хочется мне сказать, — «что захочешь и как захочешь», но не могу вслух, и потому — вот так, молча отдавая ему всего себя, заходясь от переполняющих меня эмоций.       Крепче сжимаю губы и скольжу языком по стволу, пока головка снова и снова не упирается в стенки горла, пальцев в нем уже три, и я намерен добавить четвертый — Илье сейчас не нужна нежность, ему нужно быстро, и жестко, и много. Он хрипит, вцепившись мне в волосы, и дергая бедрами навстречу. Я сдавливаю основание его члена — кончить сейчас я ему не позволю, Илья еще не получил того, что просил.       И не позволяю — он почти срывается в оргазм, но я наготове, тут же прекращаю все ласки и сжимаю его член, давя разрядку. Илья содрогается и судорожно стонет, разрываясь от возбуждения. Я для верности выжидаю с полминуты, и сам удерживаясь из последних сил, а потом приподнимаю его за бедра и с размаху въезжаю по самые яйца, с ходу начиная долбить его быстро и без всякой жалости.       — Ох, блядь, да! — Рычит он довольно. Хватается за спинку кровати, стискивает меня ногами и сам движется навстречу резко и голодно. Мы остервенело трахаемся, потеряв счет времени, наплевав, что кровать скрипит и шатается, грозя развалиться, а наши крики могут перебудить весь дом. Я бы и ядерный взрыв за окном не заметил, пока обезумевший от желания Илья извивается на моем члене.       Я вот-вот кончу, но нельзя, и я отстраняюсь, чтобы применить уже испытанный метод к себе. Илья болезненно и разочарованно стонет, но я уже готов продолжать.       — Иди сюда! — Тяну его на себя, укладываясь на спину, и он седлает мои бедра, пронзая себя моим членом. — А теперь сам! — Командую я, и Илья послушно подчиняется.       Пользуясь тем, что возбуждение чуть отступило, смотрю на него во все глаза и не могу насмотреться, хочу запомнить его таким, ведь другого случая не будет. Скрытный и нелюдимый, бешеный, до абсурда верный цепной пес Страны Советов Илья Курякин сейчас — само воплощение желания. Он тяжелый, покорно-горячий и ненасытно-жадный, он насаживается на мой член и стонет от наслаждения. Он настолько открыт в этот миг, распахнут до самого последнего уголка души, он буквально светится каждой клеточкой своего существа, и я не выдерживаю — настолько мне хочется сказать, как я благодарен, что он позволил мне увидеть себя таким.       Я сажусь и обнимаю Илью, стискиваю до боли, хочу слиться с ним, сплавиться в единое целое, хочу запечатлеть его в себе. Он невозможно прекрасен, я дышу и живу им в этот миг, и я больше не могу — притягиваю к себе его голову и наконец-то целую в губы, кусаю, мну, трахаю его рот языком. И он внезапно отвечает с неменьшей силой и страстью. Я нашариваю его член и ласкаю в такт, и вскоре Илья содрогается в моих объятиях и глухо стонет мне в рот, заливая спермой наши сцепившиеся тела. И это миг пронзительного, наивысшего счастья.       Илью кроет откатом, и он начинает срубаться почти моментально. Я ложусь рядом и утыкаюсь носом в его плечо. В конце концов, у меня есть еще эти несколько часов. * * *       Просыпаюсь я закономерно один. Встаю и начинаю одеваться, прислушиваясь к абсолютной тишине в квартире. Мне до одури страшно. Он либо уже ушел, либо сделает это при первой возможности, и я ничего не смогу сделать. Ирония судьбы, черт побери — я получил то, чего так долго желал, и этим все непоправимо похерил.       Выглядываю из спальни — Илья неподвижно сидит на кухне спиной ко мне.       — Привет. — Произношу как можно нейтральнее, даже не зная, как к нему теперь обратиться. По прозвищу не хочется, по фамилии — глупо, а как хочется, по имени — нельзя. Илья вздрагивает и молчит, его и без того напряженная спина отчетливо каменеет. Я знал, что будет хреново, но не ожидал, до какой степени. Я поворачиваюсь, чтобы свалить в ванную и там хоть как-то забиться ненадолго, зажаться, пережить самые первые мгновения боли, прежде чем я смогу вновь держать лицо и делать вид, что все в порядке.       — Соло, — вдруг говорит он, и я замираю в дверях. Знаю, что он скажет, вариантов тут немного: «я ухожу», «я тебя убью», «я подал прошение о переводе», «я тебя никогда не прощу», «как ты мог, урод». Я готов вцепиться в него и никуда не отпускать, валяться в ногах и умолять о прощении, захлебываясь словами, соплями и слюнями, но я точно знаю — бесполезно. Он. Не. Простит. Точка. Поэтому я просто жду приговора.       — Спасибо, — неожиданно говорит он. И я чуть не падаю.       — За что? — Каркаю я, цепляясь за косяк — ноги не держат.       — За то, что помог. Во всем. Я помню, я просил. — Илья вдруг разворачивается всем телом и смотрит в упор. В его взгляде боль, и решимость, и презрение к себе. — И спасибо, что забрал. Не представляю, что бы вчера со мной было без тебя. Я бы… — его лицо перекашивается, и он замолкает.       — Эй-эй, Курякин! — Не помню, как оказываюсь рядом, хватаю его за плечи и с силой встряхиваю, смотрю в упор со всей силой и твердостью, на какую способен.       — Ты ни в чем не виноват, ты понял? Ты не виноват! Можешь дать мне в морду, но самоедством я тебе упиваться не позволю, усек? Хочешь — вини меня!       Илья мотает головой, и его закаменевшие плечи чуть расслабляются под моими ладонями.       — Я не знаю, что мне делать. — Глухо говорит он и резко отворачивается в сторону, словно не хочет, чтобы я видел его лицо. — Мне пиздецки хреново, Ковбой.       — Знаю. Мне тоже, Большевик. — Неловко прижимаю его спину к своему боку, стискивая пальцами плечо. — Только не бросай меня, ладно? Давай разгребать это вместе, пожалуйста!       Чуть помедлив, Илья коротко кивает. Облегченно перевожу дыхание. Это больше, чем я смел надеяться после того, как решил, что все окончательно испорчено. Я знаю, что все еще ни хрена не в порядке и уж точно не будет в ближайшем будущем. Но то, что сейчас Илья молчит, привалившись к моему боку, дает мне главное — надежду. На то, что самый нужный человек в моей жизни однажды сможет примирить в своей душе долг перед родиной, советское воспитание, коммунистические идеалы и — нас. Что это самое «мы» вообще когда-нибудь будет. И я надеюсь.