Записки о них

Ричард не плачет; Ричард методично рассекает себе руку отцовским кинжалом, и пальцы его вовсе не дрожат – в них нет сомнений, ведь это происходит уже сотый раз, а может тысячный, кто разберет, кто вспомнит. Так проще и так правильней; плевать на остальное. Боль тела изгоняет боль из душ, ведь так его учит Эсператия. И он, отравленный стыдом с бесчестьем вперемежку, бессильно привалившись к ледяной стене, устало опускает влажные ресницы. Алые капли неторопливо и степенно набухают вдоль длинных царапин, собираются в маслянистый ручей, оплетая руку рубиновым браслетом. Ричард вздыхает уже почти спокойно и не сразу замечает, что больше не один. Алва стремительно подходит, хватает его за запястье и разворачивает руку к свету из окна. Дик запоздало вскидывается и роняет нож; теперь он весь дрожит, не только пальцы. Какое ж тут спокойствие, когда колотит страхом понимания: его застали и раскрыли. Алва долгих пять ударов сердца бесстрастно наблюдает за тем, как кровь течет по белой коже. Глаза его чернеют пустотой зрачков, не выражая ничего: ни омерзения, ни состраданья. - Что это значит? – требовательно спрашивает он, сдавливая запястье Ричарда своими сильными, не знающими пощады пальцами. Окделл молчит, пряча глаза за длинными тяжелыми ресницами, но Ворон хочет знать – и он узнает. - Отвечай. Ричард выдирает руку, размазывает кровь по пальцам, зажимает рану. - Порезался, - и шепчет хрипло, силясь хоть отчасти унять бешено колотящееся сердце. Дышать с каждым мгновением становится все труднее. Наверное, он бледнеет, потому что восковое лицо Алвы вдруг смягчается. Герцог опускается перед ним на колени, хочет взять за плечи, но Ричард отшатывается, врезаясь спиной в стену. Ему совсем не больно, только нечем дышать. Карминовыми пальцами Дик рвет крючки тугого колета, раздирает в клочья завязки у рубашки. Алва следит за ним как за опасным зверем все так же вскинув руки в незавершённом выпаде навстречу. - Отойдите… - хрипит Ричард, уже не понимая, кто перед ним, что перед ним. Глаза застилает багровая пелена. Каждый вдох грозится разорвать стянутые спазмом легкие и режет гортань стеклянной крошкой. Ричард пытается дышать на счет, но сбивается на третьем и обессиленно приваливается к твердой стене взмокшим виском. - Ричард? – зовет его Алва. – Окделл? Да чтоб тебя Чужой… Дик! Ну же, Дик! Тот слабо отбивается, пытаясь оттолкнуть, но герцог Алва слишком уж настойчив, и он сильнее, он – обеспокоен? Ричарду мерзко и противно, душно, не вздохнуть. Ему все кажется, все это кажется. Сознание ускользает, погружая его в багровый сумрак, но даже там Дик не перестает ощущать ни на секунду чужие руки – неуверенные и какие-то слишком осторожные для Алвы. А после оглушает тишина. - Больше пяти десятков шрамов разной степени давности, - качает головой морисский лекарь. Алва молчит, глядя в огонь перед собой. Его точеный профиль подсвечен золотыми отблесками, - хоть сейчас чеканить по металлу, так резко и опасно лежат тени, подчеркивая скулы, упрямо сжатый рот и залегшую между бровей морщинку. - Все они нанесены одной рукой, - негромко шепчет он, сжимая в пальцах подлокотник кресла. Лекарь медлит, он топчется на месте, но все же покидает кабинет. С ним расплатились, больше он не нужен. Кто он такой, чтоб спорить с соберано? Он сделал все, что мог, что должен. Молчаливый слуга провожает его к выходу.