В шкафу

Пока менторша — эта противная, морщинистая тощая карга мадам Бижу, ввалившаяся в кабинет в самую неподходящую минуту, — раздраженно сопит в своей паровозной манере и шарит по ящикам старого, отлакированного до леденцового блеска бегемотоподобного директорского стола, вросшего в толстый ворсистый ковер четырьмя мощными лапами, Руфус так же раздражённо дышит, вжатый носом в плечо Каллума, и проклинает про себя собственную недальновидность. Придумал тоже — решить исправить ведомость прогулов и не озаботиться тем, чтобы поставить Каллума на стражу! Всё равно от него пользы нет, только ворчит и читает нотации, пытаясь воззвать через не слишком совестливого и честного потомка к славным благородным духам дома Барма. Уж они-то ведомости не подделывали, господин Руфус! Уж они-то не прогуливали никаких уроков! Уж они-то — и бла-бла-бла, трещащий шум, что слышится порой из патефона, куда поставили, случайно перепутав, пустую пластинку винила, а потом пропущенные в привычной и надоевшей уже перепалке шаги за дверью, и вот он — шкаф. Добротный, крепкий директорский шкаф, в котором тот регулярно пытается вывести моль и вешает свои пальто, плащи, кашне и шляпы, в котором так тесно и душно, что кажется, будто тебя утрамбовали в сундук, последнее прибежище перед лицом уведомления родителей и нависшей, — исключительно по своей безалаберности — как расшатанный землетрясением валун, всамделишной угрозы наказания. Шкаф, а в нём — Каллум, сложившийся почти напополам, но отчего-то сохраняющий полнейшее спокойствие. Вот же, какая терпеливая жердь, — изображает из себя невольно знак вопроса и не ведет и ухом, а ведь после начнётся опять: уж они-то, господин мой Руфус, по шкафам не прятались! И жутко хочется наступить Каллуму заранее на ногу и ткнуть его в бок, и обозвать как-нибудь, и хочется ещё чихнуть и ругнуться, и сплюнуть, потому что на язык каким-то образом попала ворсинка с пальто, и вроде бы всё это вполне можно позволить себе, потому что старушка Бижу, благодарение богам, глуха как пробка. Оправданий и ответов она попросту не слышит, если не носит свой аппарат, которого сейчас, сквозь щёлку между дверец шкафа, в её заросшем седыми волосами ухе, к счастью, не наблюдается. Однако давать волю своему раздражению опасно, потому что получится причина новой нотации, которую слуга начнет зачитывать, как только они выберутся наружу. Поэтому Руфус молчит, злится и дышит, карга Бижу с сопением шуршит бумагами, а Каллум, как отчего-то странно ощущается, расплывается весь в непонятной улыбке, прислоняясь губами к торчащему на макушке Руфуса непослушному хохолку волос. — Ты его еще откуси, — шипит юный герцог. — Откуси, прожуй и съешь. — Не буду. Мне дорого моё здоровье. Но, если бы вы наконец-то подстриглись, я бы с гораздо большим комфортом переносил необходимость прятаться по всяким разным спонтанным местам, будучи в одной компании с вашей нечёсаной шевелюрой, мой молодой господин. Подумайте над этим, прежде чем в следующий раз куда-то меня вот так вот затаскивать... Голос у Каллума мягкий, насмешливый, и наступить в отместку на чужую ногу не получается — уж слишком он ловкий и жизнью наученный, слишком ехидный, чтобы так просто поддаться. Каллум придерживает своего господина за плечи: не расшибитесь в приступе гнева о стены, картонная ваша головушка, пусть умная, но всё равно картонная, а, значит, требующая о себе заботы. Каллум умеет всё делать как-то очень снисходительно, что бесит Руфуса, кажется, с самого первого дня их знакомства. От Каллума приятно пахнет. — Ты чем надушился, жердь? — бурчит ему в плечо Руфус. — Это же просто мыло, — смиренно объясняет слуга. — А никакая не туалетная вода. Куда мне, прислуге, подражать благородным — вам, например... Нет, ну каков нахал: одеколон тот — матушкин подарок, и не пользоваться им чревато обидой. Подарок, и Каллум об этом осведомлён, но всё равно ехидничает: «Красна девица, прямо на выданье, только я не собираюсь букет ваш ловить, не надейтесь». А сам-то лукавит, зараза, пахнет так, будто вывалялся в пряностях, — что за чушь несёт, какое к черту мыло? Если только не спрятал в карманах анис и гвоздику, станется с него подразнить... Но это легко можно выяснить. — Карманы выверни. — Это угроза, господин Руфус? И Руфус лезет к нему в карманы сам, с мстительным удовольствием выворачивая их наизнанку. Я тебе понасмешничаю, столб ты фонарный! Каллум хихикает, теряя всю свою невозмутимость, — очень боится щекотки. Ссоры и споры забыты, привет, дружеская возня, благословите, все боги мира, глухоту кошёлки Бижу, — главное, только из шкафа не вывалиться. И в темноте, в этом душном, душистом уже от непонятно почему исходящих от Каллума пряных праздничных запахов, мягко пружинящем в спину и бока полумраке, где мнутся пальто и падают с полки над головой круглые котелки-шляпы, оказывается так здорово возиться и щипать друг друга под рёбра, и пинать ногой, и шипеть друг другу страшным голосом «Тссс!», и затем, утомившись, уткнуться в чужое плечо, приобняв за спину. Ладно, старушка Бижу, можешь задержаться в кабинете подольше — шкафное заточение тоже имеет свои плюсы. — Масло для волос, — наконец снисходит Каллум. — Вот оно так и пахнет. Да у меня и пузырек его с собой. Достать? — Красна девица, — Руфус отыгрывается. Каллум, порывшись где-то за пазухой, показывает флакон и молча качает им перед герцогским носом. — Поэтому у тебя всегда такая идиотская прическа, да, Каллум? — Вы как всегда правы, мой молодой господин. Вам тоже подойдёт подобное. Руфус не возражает — ему весело — и, отобрав флакон, капает Каллуму на ловкие пальцы дивно пахнущее липкое масло, замирает в предвкушении, довольно жмурится, когда пальцы начинают растирать масло по его затылку. Попытка уложить почти отросшие за лето до плеч рыжие волосы, которые и гребешка-то не слушаются, — дело неблагодарное, но Каллум, кажется, тоже доволен и даже мурлычет себе что-то под нос. — Если поёшь, то пой громче, она всё равно не услышит. Роющаяся в папках с отчётностью Бижу, глухая тетеря, не более чем отдалённый и не воспринимаемый фон — как жужжащая муха, запутавшаяся в занавеске, и куда вещественней и ближе это самое, раздающееся над ухом мурлыканье, громче, впрочем, так и не ставшее, зато обдающее приятным теплом. Каллум пытается пригладить маслом торчащий хохолок, — а вот это кощунство! — и Руфус с возмущением отстраняется вбок. «Пардон», — сокрушённо отвечает слуга и с коротким смешком шлёпает о затылок щелбан. «Да стойте же смирно!» — одёргивает вновь взвившегося господина, потешаясь уже откровенно, и щедро мажет маслом ещё и шею Руфуса, и уши, которые незамедлительно алеют. Хорошо, что темно, не заметно, только масло течёт за шиворот, тёплое, нагревшееся от каллумовых рук, пропитывает белую рубашку — снять бы её вообще, чтобы не пачкать, раз вместо укладки волос получается тут какое-то ляпанье. Не успевает Руфус саркастично сообщить об этом, как Каллум — опять, зараза, вперёд своего господина — глубокомысленно говорит: жаль, мол, пачкать маслом одежду, и деятельно тянется к пуговицам. «Оторвёшь хоть одну — пришивать будешь сам», — доводит до его сведения герцог, на что его заверяют: мол, да-да, непременно, и по закону известного жанра что-то тут же звякает о дощатый пол. Но это почему-то не от рубашки — от брюк. — Сдурел?! — бушует Руфус. — Как я без пуговицы теперь? Штаны же свалятся! — Будете придерживать руками, — советует Каллум. — Или булавкой можно. Но я правда нечаянно. — Лопух! — Да пришью я, пришью… Вы видите, где она? — Укатилась куда-то. Ну, Каллум… Брюки, конечно же, падают прямо под ноги, и неловко оступившийся Руфус путается в них — хорошо, что самому ему падать некуда, потому что с одной стороны висящие на вешалках пальто, а с другой — криворукий слуга. «Криворукий» — с мстительным удовольствием повторяет Руфус вслух, больно прикладывается о стенку в попытке потянуться за брюками, ойкает и потирает плечо: чтобы поднять брюки, придётся сначала вытолкнуть Каллума из шкафа. Ощупывает заодно и голову: что он там наворотил, этот горе-парикмахер? На удивление, прическа ощущается очень даже сносно: приглаженные, аккуратно забранные назад волосы, скользкие только, будто влажные, — непривычно. Зато теперь вкусно пахнут. Надо бы вытереть руки — можно о свою рубашку, но лучше о каллумову, всё равно он виноват в том, что отлетела пуговица; слуга терпеливо сносит свою роль кухонного полотенца и даже не ворчит. «Никчёмушный, никчёмушный, бесполезный, — продолжает отчитывать его господин. — Я из-за тебя ударился». Каллум вздыхает и предлагает размассировать плечо — хоть как-то реабилитироваться. — И про пуговицу не забудь, — милостиво соглашается Руфус. Рубашку он пихает в руки Каллума с наказом не мять, размышляя меж тем, работает ли прачечная по субботам. «Слушай, а прачечная…» — начинает было, на что Каллум сразу же говорит «Да», потом — «Отнесу», потом не без ехидства (и быстро же оно вернулось) напоминает о необходимости заглянуть под кровать, где Руфус сможет наскрести в компанию к рубашке не меньше полудюжины не слишком свежих носков. «Кто вспомнил, тот и достает», — заявляет Руфус. Каллум вздыхает ещё раз и отвечает, что без прищепки на нос ни за какими носками не полезет. Он растирает Руфусу плечи и спину — размеренными мягкими движениями, думает вслух, где бы ему стащить бельевую прищепку, и Руфус его сначала слушает, готовый посоветовать спереть в той же прачечной, а потом расслабляется и прикрывает глаза. Массаж Каллум делает хорошо. Он даже, кажется, специально для этого и записывался на лечебный факультатив, хотя там учат ещё и всяким полезным медицинским мелочам: вправлять вывихи, останавливать кровотечение, уколы разные, перевязки… Вообще можно было бы подозревать ещё то, что Каллум мечтает стать доктором, если бы не его собственные слова, тоже немного ехидные, о природной хрупкости, которой отличаются некоторые отпрыски благородных семейств. Чаще всего они звучали так: «Ваза хрустальная», и изрекались при каждом случайно заполученном Руфусом синяке или даже содранном заусенце — и были бы обидными, если бы помимо ехидства в них скрыто не слышалась забота. Забота иногда причудливо даёт побочный эффект, и Руфус понимает это, когда ноющее плечо благодарно умолкает, а вот кое-что другое... ох. Теперь чертова пуговица отскочила бы вообще сама — настоящее позорище. И рубашка снята, нечем прикрыть, и так тяжело и тесно, и стыдно, и отчего-то ещё и приятно: не совсем бесполезный и не совсем криворукий, и надо просить его разминать плечи почаще, только вот это... что ж, это не каллумова забота, с этим можно разобраться самому. — Кхм... господин Руфус. Я так полагаю, я переусердствовал. Заметил, зараза, — но как, и почему, будто чтобы удостовериться, тянет свою выпачканную в масле для укладки волос нахальную руку туда, куда тянуть его никто не просит?! — Интересная реакция на массаж. Вы что же, всегда так? — Руку убери, и будет неинтересная, — краснеющий до слёз Руфус отпихивается. — Нет. А, может, и да, но тебя-то это волновать не должно, столб фонарный! — Ой, святая невинность, — Каллум, судя по интонации, закатывает глаза. — Что здесь такого страшного? Не знаете, что делать? — Знаю! Но... не в шкафу же и не при свидетелях! Само пройдёт, отстань... — Свидетель здесь один — если вы только не желаете пригласить сюда ещё старушку Бижу. — Придурок! — Ну, ну, не кипятитесь… Он ловит отбрыкивающегося господина и прижимает к себе, крепко обнимая поперёк груди, и смеётся, радостный, как будто выиграл в лотерею. «Это ведь вообще-то комплимент мне, нет?» — тут же становясь серьезным, озабоченно спрашивает. Ухо горит и жжется. И сквозь стыд уже проросло возмущение, и жутко хочется сей же момент, вырвавшись, пересчитать каллумовы зубы — пусть даже он вылетит от этого из шкафа прямиком к ногам Бижу и устроит ей микроинфаркт, но дальше терпеть Руфус не намерен. Он снова путается в свалившихся брюках, пытаясь пнуть Каллума каблуком, ругается и рычит, жалея о том, что у него нет ножа, — что там зубы считать, прирезал бы к черту! В своей излюбленной манере сохранения внешней серьезности Каллум насмешничает над ним, пока разозленный Руфус не высвобождает, наконец, одну руку и не залепляет ему рот ладонью. Но даже так, через пальцы, до него доносится последнее весёлое предложение: — Помочь вам, что ли, раз вы такой бессильный… — А вот возьми и помоги. Или ты трусишь? Боишься? Это уже не дружеская баталия или обмен дежурными колкостями, каждая из которых, как холостой заряд, не способна сильно царапнуть, — отпрянув, они настороженно смотрят в глаза друг друга, и кто тут кого куда загнал и насколько обидел, неясно. Каллум переступает на месте. Чем-то странным обернулась его шутка, превратилась в проверку на слабость, а это, как вслух высказанное сомнение в способности сделать несложное дело, не очень ладит с самолюбием. «Нет, я не боюсь», — роняет он, как гирю, и его голос звучит очень сухо. Не соответствуя тому, что сказал, половинчатый из-за тесноты директорского шкафа шаг Каллум делает с большой опаской. Он кажется готовым удрать — прямо так, через стену, выломав доски. Спасать дурака надо, с жалостью думает господин. — Я верю. Не сердись. Но ты меня хотя бы сперва поцелуй, а уже потом... — примиряюще говорит ему Руфус. Целоваться в шкафу с лучшим другом, особенно когда он высокий, не только смешно и нелепо, но и не очень удобно: приходится вставать на цыпочки, а Каллуму снова сгибаться, так что сначала они стукаются носами — крепко, чувствительно, отчего хихикают. Каллума хочется пощекотать ещё разок, но это, наверное, будет нечестно («А вот любопытно, все дылды так боятся щекотки?»), тем более что он совершает доброе дело — стаскивает с вешалки пару пальто, чтобы Руфус встал на них и чуть-чуть таким образом прибавил в росте. Потом они оба стукаются ещё и зубами — катастрофическое какое-то неумение целоваться, ещё и обоюдное, Руфус даже разбивает губу. «Ваза хрустальная», — укоризненно шепчет ему Каллум. Он весь тёплый-тёплый, улыбающийся чёрными в шкафном полумраке глазами, которые на самом деле светло-карие и очень похожи на орешки-фундук, подрастерявший способность к насмешничеству, потому что всё ещё немного робеет. Вот угораздило их — дальше-то что делать? — Реванш, — смело говорит Руфус и расстёгивает чужие брюки. Ему внезапно очень нравится тот факт, что его друг, на всё всегда имеющий в ответ или действие, или слова, только беспомощно давится воздухом, когда Руфус, сперва со смущением и некоторой боязливостью, а затем почти заинтересованно оглаживает пальцами затвердевший член. «Святая невинность, — возвращает шпильку Руфус. — И, кстати, скажи-ка: это твой рост причина того, что размер…» Ему придушенно отвечают, что, наверное, да, хотя точно не в курсе, и так же смело и даже развязно предлагают провести сравнение. Каллум отчаянно храбрится. Ну, извини, кто-то тут первый начал… Руфусу снова становится жаль его. — Закрой глаза и представь, что гуляешь по зелёному лугу с овечками. — Овечки, мой молодой господин, не трогают людей за причинные места. Ох... — Значит, я так себе овечка. — Вы — замечательный, хоть порой и несносный... Руфус оторопело смотрит на него, приоткрыв рот, и за эту оплошность его опять целуют — несколько более уверенно, чем в предыдущий раз, и гораздо более аккуратно и точно, наконец-то не наводя на мысль о столкновении в драке. Каллум быстро отстраняется, будто смутившись того, что они целуются по-настоящему. — А вы не боитесь? — спрашивает он с беспокойством. — Чего мне бояться? Ты же мой лучший друг. — Понимаете, то, что мы делаем… — Мне это нравится. А тебе — разве нет? — У всяких действий бывают последствия. — Фу, скучный… Им случалось воровать еду с кухни латвиджского общежития, бродить по подвалам, полным заплесневелых архивов и старых, неразличимых от сырости фотографий, лазить на самый верх ратушной башни, чтобы попытаться запустить давно заржавелый механизм огромного колокола, и заниматься ещё кучей дел, ну никак не подходящих наследнику благородной фамилии и его слуге. Каллум, как думал Руфус, многого не одобрял и иногда ворчал похлеще, чем сегодня, но всегда следовал за господином, как верная и неотъемлемая тень. Следовал за другом — и спасал его из ледника, когда захлопнулась тяжёлая, окованная сталью дверь, и тащил на спине, когда в темноте подвала Руфус, не доглядев, свалился с лестницы и вывихнул себе ступню, и при помощи самодельного рычага и перепугано звучащих нотаций высвобождал застрявшую между шестерней башенного механизма руку молодого герцога. Это приключение он тоже обязан разделить с ним. — Каллум. Если ты меня сейчас не обнимешь, я вывалюсь наружу и мало того, что напугаю Бижу, так ещё и набью себе пару шишек. Может, даже расшибу локоть или лоб. Смотри, я уже шатаюсь... — Не надо. Руфус утыкается в чужую грудь носом и ухмыляется — всё-таки он выиграл. — Только не раскаивайтесь после — зачем, почему, для чего, ох, кошмар-кошмар, — не остаётся в долгу Каллум. — Тогда ты тоже, — весело говорит Руфус. — Хотя синхронно рыдать вдвоём и рвать на себе волосы всё-таки уже скорее забавно, чем страшно… Лишней одежды на них обоих быстро не остаётся. А потом Каллум мягко разворачивает Руфуса спиной к себе и льёт остатки масла на ладонь. Ещё стыднее им, наверное, смотреть на него сейчас, всем этим благородным рыжеволосым дамам и господам, ныне покойным, но от этого, как любит твердить Каллум, не менее присутствующим («Поэтому ведите себя соответственно, мой молодой господин, да-да»), когда в рот плотно набивается суконная шерсть рукава директорского, пронафталиненного до последней ниточки давно вышедшего из моды клетчатого пальто, у которого такой смешной покрой — как треугольник. Когда сначала — непонятно и неприятно, почти больно, а потом за мерными движениями начинает нарастать что-то жаркое и восторженное, хрипло перехватывающее дыхание: острый, отдающийся судорогой незнакомый тёмный сладкий зуд — желающий утоления, просящий о нем, звучащий безмолвным криком. Но Руфус не просит — гордость, — лишь глухо роняет ругательства в сжатую зубами ткань пальто, вздрагивает, поддаваясь, впивается ногтями в ладони. Каллум горячо выдыхает в его взмокший затылок, скользкий от проклятого масла, и такими же скользкими, обжигающими, кажется, руками ласкает член. Сколько раз Руфус делал это сам с собой, не сосчитать, хотя кто это пугал его ещё в дремучем и зелёном детстве, — какой-то приезжий троюродный родственник, что ли? — что от определённых действий, которые совершают подросшие юноши наедине сами с собой, можно ослепнуть. Сколько раз делал, а теперь это делают с ним, да еще и так… гм, с такой стороны. Нет, о подобном он тоже наслышан, но чтобы с ним? Каллум? В шкафу? Осознание происходящего — как свет включили в зашторенной комнате — оказывается невероятно забавным, но только вместо смеха получается одно глухое «А», которое Руфус зарывает в пальто, пока Каллум выстанывает то же самое ему на ухо. И уши-то измазал маслом, зараза, чем их потом вытирать — рубашкой, что ли, а, впрочем, она и без того испачкана, и пуговица ещё эта убежавшая, заставить Каллума найти… Шерстяная ткань колет язык и дёсны, — гадость-то какая, — руки скользят, цепляются за многострадальный рукав, Бижу бубнит снаружи: «…и четыре козла в гимнастический зал, вот же выдумал, старый дурак…», перебирая какие-то бумаги директора. Руфус вздрагивает, горячая последняя судорога стягивает низ живота . И — ой, чёрт — кажется, пальто теперь тоже кандидат на стирку. Каллум наваливается сзади на плечо и замирает — всё тем же отдаленным фоном, только не шумовым, а осязательным, воспринимается горячая липкость своего и приникшего со спины тяжёлого, влажного от испарины тела. То, что только что случилось между ними, неожиданно остро касается ноздрей своим солоноватым запахом. Оно пахнет усталостью и потом, стекает по ногам, — и неожиданным открытием оказывается, что после подобного очень хочется спать. Или хотя бы прилечь — ну что за неудобный шкаф... — Жердь, ты сейчас свалишься. — Если к вашим ногам — то с радостью. — Тогда я тебя пну. — Печально. Мне показалось, что вы немного романтик... «Четыре козла ему — а плитку перестелить в вестибюле не хочет? Бессмысленные растраты...» — выплывает Бижу, мелькая в прямоугольной высокой щели между дверец своим сосредоточенным морщинистым профилем. Скребут по ковру её туфли, щёлкает, провернувшись, ручка входной двери в кабинет — щёлкает два раза, открыв дверь и закрыв. Вот кабинет и свободен, можно вылезти, — но сначала надо как-то отлепиться друг от друга, что не очень-то успешно пытается сделать сначала Каллум, потом Руфус. «Толкни дверцу ногой», — советует герцог и охает от неожиданности. Они вываливаются из шкафа, ошалевшие и перепачканные в масле, на какое-то мгновение ослепнув от яркого света, который после темноты шкафа щиплет до слёз. Каллум выгребает из душных недр спутавшийся комок одежды и пытается определить, где тут что и чьё. «А, пуговица ещё», — вспоминает и лезет было обратно. Но Руфус машет рукой — всё равно не найдёшь — и выуживает из общей кучи бельё, брюки и рубашку. Одеваются они молча, обнаруженный на столе графин с водой выпивают до дна, смотрят друг на друга и вдруг хохочут во всё горло. Как же всё забавно вышло. И немного ошеломительно — даже ноги до сих пор дрожат. Булавку для своих штанов Руфус заимствует из нижнего ящика стола-бегемота, пока Каллум, найдя в верхнем злополучную ведомость, вооружается тонким перочинным ножом и в качестве редкого одолжения сам подчищает своему господину половину гласящих о пропусках вытянутых, как овал, букв «О» — «отсутствие». — Больше нельзя, а то заподозрят, — по ходу дела объясняет он. – Я надеюсь, что вы понимаете. Руфус вздыхает. — Ага. Плечо у Каллума тоже тёплое, хоть и острое, высокое, и на него можно очень удобно устроить свой подбородок, рассматривая, как ловко движутся, стирая пометки чернил, длинные гибкие пальцы. Можно ещё и подышать ему в ухо, изображая для привлечения внимания фырканье. — Знаешь, я бы хотел ещё когда-нибудь спрятаться с тобой в шкафу. Каллум улыбается, не глядя на Руфуса, и аккуратно закрывает толстую тетрадь. Всё так же пахнет пряностями, зараза. Впрочем, теперь пахнут они оба. — Тогда давайте придём сюда завтра. Директор-то всё равно ещё неделю в отпуске...