Трус не играет в хоккей

— Помнишь, я говорил тебе о перспективном парне, Харламове? Вон он, под номером семнадцать, настоящий самородок. Тарасов с Кулагиным стоят плечом к плечу и внимательно наблюдают за происходящим на льду. Вернее, Борис Павлович следит за техникой игры своих подопечных, а Тарасов прикидывает, кого из ребят можно будет через пару лет забрать в ЦСКА. — Ты издеваешься? Да его в первом же серьёзном матче просто покалечат. Словно подтверждая слова Тарасова, один из спартаковцев с такой силой впечатывает субтильного семнадцатого в ограждение, что тот на какое-то время застывает на месте, изредка встряхивая головой. Потом, правда, сжимает крепче клюшку и с удивительной быстротой несётся вперёд: перехватывая шайбу, обходя защитников. Когда он забивает, Кулагин с гордостью говорит: — Вот! Видел? — Ну, видел, — небрежно бросает Тарасов, меряя взглядом катящегося мимо Харламова. Тот с задорной улыбкой проезжает почти вплотную, будто бы тоже говоря: «Вот! Видел?». — Только я тебе одно скажу, Борис Палыч, самородок или нет, а в команде он не работает. Не вижу я здесь слаженной работы. Не то. Кулагин тихо вздыхает и упрямо говорит: — Но ты присмотрись всё равно. После матча, мокрый как мышь, успевший обзавестись фонарём под глазом, Харламов плюхается на скамейку. И звонко, совсем ещё мальчишеским голосом говорит в спину Тарасову: — Здравствуйте, Анатолий Владимирович! Тот только чуть поворачивает голову и смотрит поверх очков. — Ну, здравствуй, юное дарование. Не тяжело одному голы-то забивать? От ироничного тона Харламов нисколько не тушуется, только блестит тёмными глазами из-под чёлки. — Совсем даже не тяжело, Анатолий Владимирович! — И откуда же ты такой взялся, а? — Из Чебаркуля приехал. — Чебаркуль, значит. Ну, бывай, Чебаркуль. Тарасов идёт к выходу, слыша за спиной нарастающее шушуканье остальных ребят, гомон и возню. Бойкий семнадцатый номер урвал слишком много внимания заслуженного тренера, и ему этого не простят. Тарасов вполне представляет себе интернатские порядки, а значит, Харламова, который ведёт себя так, будто как минимум в два раза выше и сильнее, чем есть, в ближайшее время ждёт весёлая жизнь. «И хорошо, — думает Тарасов, — лишний гонор с него собьют, и характер закалится». В следующий раз он видит Харламова спустя несколько месяцев и с любопытством отмечает произошедшие изменения. От Кулагина, у которого тот прочно закрепился в любимчиках — стоит признать, тренеры не чужды фаворитизма, — объективности в некоторых вопросах не дождёшься. Харламов нисколько не вытянулся, но слегка раздался в плечах. После падений и ударов о борт он продолжает игру как ни в чём не бывало. Тарасов не удивлён. Да и наслышан о дополнительных упражнениях после тренировок. Ему интересно другое. Семнадцатый теперь не то чтобы играет в одиночку, формально он делает всё верно, но Тарасов замечает — тот как бы сторонится остальных армейцев. За исключением Гуськова. Новый защитник весьма неплох, и Тарасов записывает его фамилию в блокнот, глядя, как смеётся Харламов, притиснутый к боку более рослого друга. Вблизи на смуглой физиономии Валеры можно разглядеть ссадины и выцветшие кровоподтёки, что для хоккея неудивительно; и, что важнее, теперь, сидя на скамейке, он дисциплинированно молчит, только смотрит пристально и исподлобья. Тарасов время от времени наведывается к Кулагину, никогда не упуская случая глянуть на тренировку или игру его ребят. Харламова он, конечно, держит в уме, но всё-таки тот мелковат, никакой конкуренции канадцам. И вот в один из таких визитов — случается. Помня бойкие обводки и удары Харламова на тренировке, на игре Тарасов не может не откомментировать вялую игру Борису Павловичу: — Смотри-ка, выдохся твой Чебаркуль, по льду едва ползает. — Сам не пойму, что с ним сегодня, веришь? — с беспокойством отвечает Кулагин. — Заболел, может? — А если заболел, так гони его со льда к чертям. Всё равно толку от него никакого, — ворчит Тарасов. И вдруг, перегнувшись через борт, кричит, выразительно жестикулируя: — Харламов, ты что, уснул? Туда давай! Тот вскидывается и бросается в сторону шайбы. Гол свой Харламов всё-таки забивает, но, глядя, какой деревянной походкой он уходит в сторону раздевалок, Тарасов сощуривается и идёт следом. Благо, Борис Павлович решает разобрать матч сразу же, по горячим следам. И пока он делится ценными соображениями, Тарасов, стоя рядом, внимательно следит за Харламовым, который, забившись в самый угол, одевается у стенки и явно бережёт левую руку. — Харламов, — неожиданно громко звучит голос Кулагина, отчего тот рывком разворачивается в сторону тренера. — С тобой что сегодня? Если заболел, так надо было на осмотре сказать, а не игру профанировать. Расстроил ты меня, Валера. Меж тем, скривившееся от резкого движения лицо и локоть, словно прилипший к левому боку, говорят Тарасову больше, чем могли бы сказать рентгеновские снимки. При этом он уверен, что сегодня Харламова не роняли, не притирали к борту, не делали ничего, что могло бы повредить ему рёбра. Не машина же его ,в самом деле, сбила. — Простите, это больше не повторится, — глухо отвечает тот. Позже Тарасов сидит в тренерской и лениво пьёт крепкий горячий чай. Кулагин вышел куда-то с полчаса назад, а уходить в его отсутствие Тарасов не считает правильным. Он слушает постепенно стихающие шаги расходящейся команды. В пустом коридоре звук гуляет ещё долго, даже когда ребята уже спускаются по лестнице. — Валер, ну я же помочь хочу! — басовитый голос Гуськова сложно не признать. Тарасов поворачивается в сторону двери. Есть вещи, которые тренеру никто и никогда не скажет, и, быть может, вот так подслушивать — низко, но он никогда не чурался любых, пусть не всегда красивых или даже грубых методов. — Молчи, Гусь. Сказал же, что не стану, — тихо отвечает Харламов. — Ты должен рассказать! Всё равно на осмотре вскроется. Сегодня просто повезло, что позвонили, когда твоя очередь была, и синяки ещё проступить не успели. — Пока скажу, что простудился. Потом, если про синяки спросят, что на бортик налетел. Всё нормально будет. — Да не будет нормально, Валер! Они ж как озверели! А если ты в хоккей не сможешь играть? Стоит оно того? — Я не стукач. Да и не смогут они мне ничего серьёзного сделать. Зассут. Это же исключение сто процентов. — Не знаю. Еще один такой случай — и, если ты не скажешь Борису Палычу, я сам расскажу. — Знаешь что, да пошёл ты, Гусь. Разнылся, как баба, — вяло огрызается Харламов. Тарасов в кабинете усмехается и прикладывается к стакану с остывшим чаем. Гуськов не просто хороший защитник, он ещё и преданный друг. Один только недостаток — москвич, а значит, в интернате Харламову он не помощник. Что-то назревает, и, предчувствуя это, Тарасов ещё чаще наведывается к Борису. И когда однажды команда не появляется на льду в назначенное время, Тарасов стремительным шагом направляется в раздевалку. Он не ошибся: в раздевалке толпятся абсолютно все. И в центре этого столпотворения — Кулагин с Харламовым. — Что здесь происходит? Почему команда ещё не на льду? Нестройный гомон моментально стихает. Только Борис несколько виновато произносит: — Анатолий Владимирович, у нас тут небольшой инцидент... Он сдвигается в сторону, и Тарасов наконец видит совершенно расхристанного Харламова, мокрого и с разбитым лицом. Тот стоит, опустив голову, понурый и затравленный, а по небольшому душному помещению плывёт отчётливый запах алкоголя. — Вот, явился на тренировку в таком виде, — продолжает Кулагин. — Ума не приложу, как его угораздило. И ведь говорит, не пил. — Я не пил, — коротко кивает в ответ Валера. — Да не пил он, Борис Палыч! — яростно кричит Гуськов. — Мы вместе на катке были. Только я домой обедать пошёл, а Валерка — в общагу. Остальные ребята отвечают Гусю недоверчивым хмыканьем. — Построились все, — резко бросает Тарасов. — А ты, Харламов, стой, где стоял. Парни выстраиваются вдоль скамей и вытягиваются по стойке смирно. — Если не пил, то потрудись объяснить, что же привело тебя в такое состояние. Харламов отвечает, неподвижно глядя прямо перед собой: — Шёл на тренировку через рощу. Меня схватили с двух сторон за руки и навешали. Кто это был, не знаю. Сколько их было, не помню. — Допустим. Хотя такие вопиющие проблемы с памятью заставляют задуматься о твоей пригодности как хоккеиста. Вдруг забудешь, где наши ворота, а где чужие. Но ты про запах всё-таки поясни, мне он в первую очередь интересен. — Я не пил, — мрачно повторяет Валера. — Ну-ну, — Тарасов прохаживается взад-вперёд. — Такое поведение, товарищи, порочит образ советского хоккеиста, надеюсь, никому не нужно объяснять, что это значит? Он делает паузу. Команда сосредоточенно молчит, однако глаза некоторых мальчишек прямо-таки горят, несколько даже безуспешно давят ухмылки. Гуськов порывается что-то сказать, но мнётся, осаженный взглядом Кулагина. — Это значит, с кем-то нам придётся попрощаться, — продолжает Тарасов, в упор смотря на Харламова. — Как думаете, ребята? — Привет Чебаркулю! Вещи до поезда донести, Харламов? — тут же звучит пара голосов. — Погодите, — поднимает руку Анатолий Владимирович, пресекая всякий шум. — Быть может, Харламов всё-таки надумал сказать в своё оправдание хотя бы пару слов. Но тот только сжимает кулаки, уставившись себе под ноги. — Что ж, — Тарасов подходит к нему вплотную и демонстративно тянет носом. — Судя по запаху, ты водки не выпил, а выкупался в ней. Харламов от неожиданности вскидывается, но быстро отводит взгляд. — Интересная мысль, кстати, — продолжает тренер. — Харламов, раздевайся. Недоумённо хмурясь, Валера скидывает ветровку и начинает расстёгивать рубашку. — Майку тоже снимай. Нет, брюки можешь оставить. Борис Павлович, ну-ка, понюхайте этого проштрафившегося. Кулагин, давно и правильно истолковавший происходящее, отвечает: — Не пахнет почти, Анатолий Владимирович. — Итак, показательная казнь отменяется, — с каким-то даже весельем сообщает Тарасов. — Всем переодеваться и на тренировку. Пока взмыленная команда с ускорением носится по кругу, Кулагин, вопреки обычному, не даёт им и минутной передышки, Тарасов зычно и чётко выговаривает: — Меня не волнует, кто это придумал. Мне совершенно плевать, какие и с кем у вас счёты. Головы надо занимать хоккеем, а не интригами, мать его так, Мадридского двора. Большинство из вас как было, так и останется серой массой именно поэтому. А ты, Харламов, чувство локтя лучше бы на льду проявлял, а не изображал мне партизана на допросе. Потом подключается Кулагин: — Если Харламов играет лучше, так на него равняться надо, а не травить! Мне за вас стыдно! Я из вас смену Советской сборной воспитываю, а не вредителей и негодяев! Ребята продолжают нарезать круги. И ничего, кроме тяжёлого дыхания, теперь не слышно. — Присмотреть бы за Харламовым, Анатолий Владимирович, — вполголоса вдруг говорит Кулагин. — Боюсь я за парня. — Мелкий он у тебя больно, вот и задирают, — недовольно отвечает Тарасов. Кулагин говорит ещё долго. Даже когда перебираются в тренерскую, он размахивает руками, убеждает. Сам же Тарасов, признаться, возражает только для вида. — Хорошо, — под конец говорит он. — Заберу я Харламова, от меня не убудет. В кабинете устрою. А ты давай его родителям звони, побеседуем. Родители Харламова соглашаются практически сразу. Это неудивительно, ведь не каждый же день выпадает такая возможность, и не каждому заслуженный тренер СССР делает такие предложения. Семейство, судя по разговору, не в курсе трудностей Валеры и происходящего в интернате, но просвещать их никто не собирается. *** Всю команду Кулагин задерживает после тренировки на дополнительные два часа уже с неделю. Ещё только проходя мимо зрительских кресел, Тарасов слышит: — ...двух тренеров, взрослых людей, наконец, вынудили вести себя как воспитательниц в пансионе для благородных девиц! Мало вас мамки дома занюхивали?!! — Борис Палыч, закругляйтесь. Нам с Харламовым ещё решать, — вполголоса напоминает он. — Да пора бы уж, Анатолий Владимирович. На новость, что жить он теперь будет у Тарасова дома, Валера реагирует странно. Он в момент весь заливается краской и принимается теребить край свитера. Ожидаемых возражений и возмущения, что он-де не маленький и присматривать за ним не нужно, тоже не следует. — Вы меня тренировать будете? — наконец выдавливает он сквозь стиснутые от волнения зубы. — А иначе зачем бы ты мне был нужен, Харламов? И учти, из интерната я тебя заберу, но в школе конфликты будешь решать сам. А филонить на льду станешь, поедешь назад в Чебаркуль. Понял? — Понял, Анатолий Владимирович! — Родителям позвони, они ждут. По телефону Харламов говорит недолго, но под конец всё более громко и сердито: — Нет, мама. Зачем тебе приезжать? Я же говорю: у меня всё хорошо. Я играю и забиваю, — и после паузы: — Мама, мне шестнадцать лет. Люди воевать в этом возрасте уходили. В других стреляли. Мама! Мне идти надо, мама! Он яростно грохает трубку на рычаг и пару минут сопит, меряя её недовольным взглядом. Заметив чужое внимание, он дёргается, чтобы отойти от стола, но смущённо замирает, едва не сбив локтем лампу. — Простите, мама почему-то всё время порывается приехать, хотя я говорил, что всё в порядке и обещал навестить на каникулах. — Иди, Валера, — с усталым вздохом прерывает его Тарасов. — Что? — Иди давай. Вещи свои собери. *** Над софой в кабинете Тарасов ещё накануне повесил полку для учебников, а сбоку придвинул сиротскую, как назвала её Нина, тумбочку. Харламов с небольшой спортивной сумкой в руках входит в квартиру, осторожно оглядываясь, как кот. И совершенно так же настороженно вытягивается и замирает, когда на звук захлопнувшейся двери из кухни выглядывает Нина. — Здравствуйте, Нина Григорьевна! — бодро здоровается он. — Здравствуй, Валера, проходи. Таня вернётся из булочной, и будем ужинать. Тарасов, уже разувшийся и повесивший куртку на вешалку, отрывисто командует: — Хватит топтаться в прихожей, пойдём, покажу, где будешь жить, — они идут в кабинет. — Здесь я работаю примерно с четырёх утра. Иногда всю ночь, — Тарасов указывает на стол, потом на лежанку: — Тут спишь ты. Буду мешать, накроешься одеялом. Я свой распорядок менять не стану. Не сообщать же, что специально сдвинул стол и переставил лампу, чтобы свет не падал на софу. В обычные дни Харламов подскакивает ни свет ни заря, делает зарядку на балконе и торопливо принимает контрастный душ. Часов с семи ванная безраздельно принадлежит женской части семейства Тарасова, поэтому ранние подъёмы — суровая необходимость. Сам Тарасов к этому времени давно уже выбрит и собран. Потом Валера пьёт чай, перешучиваясь с Таней, Галя по утрам всё больше предпочитает молчать, и бежит в школу. Что он там делает за час до начала уроков, Анатолий Владимирович не особенно интересуется, хотя изредка и требует показать дневник. Никаких выдающихся успехов в дневнике не наблюдается, как, впрочем, и двоек. Книжная полка у Харламова над головой быстро заполняется растрёпанными задачниками, учебниками и тетрадями. Появляются какие-то кубки, вымпелы, типичная мальчишеская мелочёвка. В выходные Валера на пару с кем-то из девочек старательно моет паркет во всей квартире, за что освобождён Ниной от мытья посуды. Всё постепенно входит в привычную колею. В один из таких дней Тарасов пишет в кабинете, отстранённо слушая смешки детей на кухне. Галя ушла в библиотеку, Нина отправилась в гастроном, а о его присутствии они, как водится, позабыли. — А вы чем-нибудь, кроме хоккея, интересуетесь, Валерий Борисович? — ёрничает Танька. Недавно она взяла моду цепляться к Харламову, обязательно называя по имени-отчеству. А тот не остаётся в долгу: — Конечно, Татьяна Анатольевна, футболом, например, интересуюсь. Отличный спорт, увлекательный. Вот вы, кроме фигурного катания, что любите? — Фигуристов, естественно! — хохочет та. — Но хоккеисты ведь лучше! Я это вам с уверенностью заявляю. — А вы докажите, Валерий Борисович, не верю! — Отчего же не доказать, Татьяна Анатольевна. — Тогда назначаю вас своим рыцарем. Будете совершать в мою честь подвиги и осыпать цветами. Тарасов кривится. Этого стоило ожидать, поселив в одной квартире двух подростков-ровесников. Когда вечером Харламов притаскивает неизвестно откуда охапку крупных садовых ромашек, Нина совершенно по-девичьи смеётся, а Таня, тщетно пытаясь изобразить строгость, спрашивает: — Ты где клумбу разорил, подлец? — Где бы ни разорил, но не возле нашего клуба точно! Купить цветов каждый может, а вот добыть их — настоящий подвиг! — шкодливо ухмыляется в ответ Валера. Тарасов, зашедший на кухню, чтобы налить себе чай, только вздыхает. Вообще он признаёт, Валера — хороший парень. Упорный, неизбалованный, увлечённый. Может быть, слишком вспыльчивый, но это даже хорошо, хоккей — всё-таки силовой спорт. Он всё ждёт того неловкого момента, когда случайно наткнётся на целующихся или держащихся за руки Харламова и Таньку. Ждёт, когда Нина расскажет ему, что дети вместе ходили на танцы или в кино. Но время идёт и идёт. Наконец ему кажется, что он нашёл причину. Отношения Харламова с деньгами ему — да и всей их семье — прекрасно известны. У родителей тот практически ничего не берёт, стипендию тратит исключительно на хоккейную амуницию. Ни танцами, ни кино не увлекается. Ещё в самом начале Тарасов имел с ним серьёзный разговор, когда выяснил, что в буфете Валера не ест, но и домой обедать не ходит тоже. Никто, конечно, Анатолию Владимировичу не доносил, просто когда он спросил об этом, Харламов честно ответил. Тарасов тогда, помнится, страшно оскорбился, кричал, доказывал. Но после этого Харламова словно бы отпустило. Он начал первым тянуться за хлебом и просить добавки, если борщ Нине особенно удавался. То есть, думает Тарасов, Валера комплексует, по поводу скромности своих ухаживаний. Или же не решается, опасаясь его неодобрения. И то, и другое вполне возможно. И об этом им придётся поговорить, как бы ни хотелось проблему проигнорировать. Он поднимается с постели, одевается в темноте и, накинув кофту, идёт на кухню за чаем, потом в кабинет. Садится за стол, зажигает лампу и смотрит туда, где спит Харламов. В полумраке поблёскивают открытые глаза. Иногда тот просыпается от света. Идёт пить или в уборную. Или просто некоторое время смотрит на Тарасова, медленно засыпая опять. Спит Валера с каким-то удивительно безмятежным выражением лица, зажав в кулаке уголок подушки и тихо, практически беззвучно, дыша. Если, конечно, не играет во сне в хоккей. Тогда он сопит, что-то бормочет и поминает Гуськова. Сейчас глубокая ночь. Все окончательно улеглись только часа два назад, и Анатолий Владимирович, впустую проворочавшись, решил поработать. Харламов же вместо того, чтобы отвернуться к стене и уснуть, садится на софе по-турецки. — Тоже уснуть не могу, — сообщает он приглушённо. — Мне казалось, вы мне вечером что-то сказать хотели. Но промолчали отчего-то. — Ты прав, Валера. Я хотел поговорить с тобой о Татьяне. Харламов нервно дёргает плечом, но молчит. Он даже поднимается на ноги и босиком идёт к столу, останавливаясь на границе бледного круга, который отбрасывает лампа. — Ты почему её в кино не сводишь? Или на танцы не пригласишь? Если думаешь, что я тебя ругать стану или запрещать, напрасно. Не скажу, что рад или одобряю, но если вы нравитесь друг другу… — Я не делаю этого, потому что не хочу, — едва ли не перебивает его Харламов. — Ладно тебе, Валера, ну что, мне шестнадцати лет не было? Было, и я знаю, как это бывает. — Вы правы, она мне нравится, она ваша дочь, и мне с ней проще, чем с Галей, веселее. Но я не хочу, понимаете? Она бы стала думать, будто это что-то значит, а я не хочу. Мне это неинтересно. — Что значит «неинтересно»? — требовательно переспрашивает Тарасов. Валера переминается на холодном полу. — Я хочу играть в хоккей. Хочу в ЦСКА. Хочу, чтобы вы взяли меня в Сборную. Хочу с канадцами сыграть. И кроме хоккея мне, Анатолий Владимирович, сейчас ничего не нужно. Он мне даже по ночам снится. — Что тебе снится, Харламов, я знаю. И получше тебя. Валера внезапно мучительно краснеет и отводит глаза. — Тогда не просите меня идти с Таней в кино. — Послушай, — устало вздыхает Тарасов. — Насчёт Таньки я понял и вопрос снял. Мне импонирует твоя увлечённость спортом, но это только до определённого момента хорошо. Потом станет вредить. Глядя, как непонимающе хмурится Харламов, продолжает: — Не понимаешь? Хорошо, я сейчас не как тренер с тобой говорю, а как старший товарищ, если угодно. Это естественная часть жизни. Для мужчины нормально хотеть быть с кем-то. Существуют, наконец, физиологические потребности организма. Рано или поздно нужно будет жениться. — Вы поэтому женились, Анатолий Владимирович? Тот не находится, что сказать, понимая, если он только раскроет рот, начнёт орать и всех разбудит. — Я всё понимаю. Потребности там, желание быть нужным. Но у вас же кровати стоят отдельно, каждая у своей стены. Я видел. Тарасов наконец хрипло выплёвывает: — Валера, ты охренел? Ты вообще понимаешь, что говоришь? Да как ты?.. — он со всей силы бьёт по столу, сметает чашку, заливая бумаги, и вылетает из кабинета, хлопнув дверью. Стекло на одной из створок идёт извилистой трещиной. В спальне Нина сонно шепчет: — Толя, что случилось? — Просто сквозняк. Спи. Утром он уходит на работу, не сказав никому ни слова. Семья, привычная к его вспышкам, с разговорами не пристаёт. По возвращении домой его встречает бодрое постукивание молотка: Харламов откуда-то принёс почти такое же точно стекло и вставляет его взамен треснувшего. Когда Тарасов проходит мимо, тот только зыркает без всякого раскаяния. Не то чтобы Анатолий Владимирович ожидал извинений: подросткам сложно признавать вину. И если уж совсем начистоту, не такую уж страшную вещь Харламов спросил. Наверняка и не думал как-то оскорбить Нину или их брак. Та относилась к Валере с неподдельной теплотой, и Харламов отвечал ей взаимностью, такое не изобразить при всём желании. Значит, можно было уравновешенно прояснить, что влюбился в жену без памяти, потому и замуж позвал. Вместо этого полыхнуло. Что как раз могло сказать больше необходимого. Нет, он уважает и любит Нину, слишком многое было пройдено ими вместе. Она поддерживала его во всём, терпела дурной характер. Подарила двух дочерей, наконец. Раздельные кровати его чувствам совершенно не мешают. Но вот от мысли, что может бродить у Харламова в голове, когда тот смотрит на их с Ниной узкие панцирные односпалки, начинает неконтролируемо колотить. Вот так злиться Тарасов может очень долго, поэтому облегчением становится, когда Кулагин увозит команду на сборы в Свердловск, потом — в спортлагерь в Ейске. Всю весну Тарасов проводит в делах, сеет рассаду, прореживает, ремонтирует теплицу на даче. Харламов в это время с грехом пополам сдаёт выпускные экзамены, хотя голова его явно забита чем угодно, кроме них. Лето за всеми этими делами наступает неожиданно, и Валера укатывает в Чебаркуль навестить родню. Возвращается он в начале августа, загоревший и чуть вытянувшийся, с белой незагорелой полосой от кепки или панамы на лбу. Привозит двух здоровенных вяленых лещей, которых якобы сам поймал на озёрах во время ночной рыбалки. Вечером Тарасов, засидевшись над схемами, вздрагивает от неожиданности, когда дверь в кабинет приоткрывается. — Разрешите? — Ты же тут спишь, Харламов, что за расшаркивания. Входи. Тот усаживается на софу и теребит верхнюю пуговицу на рубашке. — Я извиниться хотел, Анатолий Владимирович. За... тогда. Тарасову очень хочется спросить: «Это когда?», — но он ограничивается кивком. — Я ерунду сказал, не подумав. Простите, пожалуйста. — Ладно, Харламов, но учти, твоих суждений о моей жизни я не потерплю. Запретить тебе думать я, конечно, не могу, но впредь держи ценные соображения при себе. — Понял. Спасибо, — улыбается тот и тянется достать с полки книгу. Ближе к полуночи Тарасов начинает поглядывать в его сторону. Валера вовсю клюёт носом, но отчего-то не торопится ложиться. — Харламов, тебе, чтобы лечь спать, тоже особое приглашение нужно? Валера испуганно дёргается, просыпаясь, и откладывает книгу. Из ванной он возвращается практически бесшумно. Когда звякает пряжка ремня, Тарасов невольно вскидывает глаза на звук. Харламов стоит полубоком, прижав к бокам локти, и пытается как можно быстрее и незаметней раздеться. Само собой, от этого движения неуклюжие и неловкие, а процесс затягивается. Анатолий Владимирович собирается едко откомментировать такую внезапную стеснительность, но вдруг по непонятной причине возвращается к бумагам и изображает большую занятость. Утром за завтраком Тарасов ловит на себе внимательный Валерин взгляд: странное, непривычное выражение. Он думает спросить Харламова, в чём дело, но тут Галя заводит разговор о своей университетской практике. Всё свободное от тренировок время, а они у него благодаря усилиям Тарасова и Кулагина долгие и разнообразные, Харламов теперь проводит там же, в Ледовом. К Тане он ходит скорее по-дружески, а вот к армейцам просачивается на правах воспитанника самого Тарасова. Тот, к собственному удивлению, сразу Харламова не погнал, а после махнул на него рукой. И когда у команды заканчиваются шутки по поводу того, с каким поначалу одуревшим и восторженным видом Валера торчит на трибуне, приказывает надеть форму и собирать шайбы в перерывах. Всё заканчивается тем, что Харламов хвостом ходит за Михайловым, едва не заглядывает в рот Третьяку и трётся в раздевалке со взрослыми игроками. И глядя, как ребята на прощание хлопают его по спине и жмут руку, совсем как взрослому, Анатолий Владимирович внезапно понимает: многие из них с Валерой почти ровесники. В январе Харламову исполнится восемнадцать, тогда в квартире Тарасова с его семьёй станет жить не просто талантливый хоккеист-подросток, а вполне себе молодой мужчина. Что с этим делать, Тарасову решительно непонятно. Валера не ездит домой вместе с ним, хотя Анатолий Владимирович предлагал не единожды. Он приходит значительно позже, и Нина уже махнула рукой ждать его ужинать. Не то чтобы Тарасов не знал, какие дела задерживают Харламова: тот старательно повторяет виденное на тренировках старшего состава, оставаясь на льду до последнего, даже когда гасят свет. Возвращается он всегда ближе к полуночи, тихо открывая дверь своим ключом, и раз от раза становится всё более очевидным — он вырос. Тарасов, не объясняя себе причины, теперь старается отлучиться из кабинета, когда Валера готовится ко сну. Одевается Харламов стремительно, будто по тревоге. Раздевается, впрочем, аналогично, судя по тем случаям, что довелось наблюдать. В один из дней, против обыкновения, они оказываются в машине вдвоём. Тарасов собирается съязвить, мол, неужели в лесу что-то сдохло, но одна из дверей распахивается, и на заднее сидение плюхается весёлая, раскрасневшаяся Танька. — О, Валер, ты всё-таки решил со мной поехать? Отлично! Пап, остановишь по пути у кулинарии? Я хочу эклеров к чаю купить. — Что-то празднуем, Татьяна? — спрашивает Тарасов строго. — Со всеми твоими эклерами тебя партнёр скоро не поднимет. И так роняет регулярно. — Вот это и празднуем! Сделали сегодня сложную поддержку и всё откатали без падений. Имею право себя побаловать, ну правда же. Анатолий Владимирович усмехается и послушно делает остановку. За ужином Таня болтает без умолку, и когда её номер уже разобран и прокомментирован во всех подробностях едва не два раза, продолжает: — А вот Виталя, наш одиночник, у него такая пластика, не каждой девушке под силу столько в движении выразить. Но это и понятно, он же… —Таня! — шикает на неё мать. Но та упрямо продолжает: — А что? Это всегда было, так же, как в театре или балете. Вот про Рудольфа Нуреева слышали же? Все знают, просто делают вид, будто этого не существует. — Я видела, как он катается, талантливый мальчик, — помолчав, говорит Нина. — Но и правда, лучше бы девочкой родился. Харламов, забывшись, громко хлюпает чаем и закашливается. Этих мальчиков Тарасов отличает сразу и запоминает намертво. За всю немалую тренерскую карьеру он встречал их нередко. Но подобные натуры действительно тяготеют к чему-то более утончённому, вроде фигурного катания, гимнастики или спортивных танцев. Поэтому среди хоккеистов таких ребят можно пересчитать по пальцам. Тарасов знает их по именам, наблюдает за карьерой. Кто-то быстро выдыхался, кто-то действительно играет неплохо и, вероятно, способен показать неплохие результаты при должном старании и правильных тренировках. Он не мог бы поручиться, что не взял бы такого игрока в ЦСКА, окажись тот по-настоящему одарённым, но пока обходилось. Любой игрок был потенциально проблемным: любови, семейные неурядицы, симпатии и антипатии внутри команды, — всё это было отслеживаемо и шло в ход в процессе работы как рычаги давления. Особенные ребята тут были совершенно такими же, как остальные, за исключением одного: им, вчерашним детям, но с уже другим, изменившимся взглядом, нельзя было сказать: «Помирись с девушкой, пригласи её в кино», «Сходи с родителями познакомься» или «Да когда ты женишься уже». То есть приказать было можно, да только зачем? Кто-то потом действительно женился, кто-то спивался, кто-то уезжал за границу. Но за любой подобной историей — большая личная драма, и Тарасову не хотелось быть её причиной. И вот теперь отчего-то в груди тревожно и знакомо ёкает, стоит только встретиться глазами с Харламовым. Наверное, именно поэтому он теперь частенько навещает Кулагина на тренировках молодёжи. Валеру, судя по всему, оставили в покое. Большая часть ребят за эти два года сменилась, новичкам невдомёк, за какие заслуги Харламов живёт у тренера Анатолия Владимировича Тарасова, оставшиеся предпочитают открытой конфронтации словесные выпады. Вспыльчивый Харламов на удивление равнодушен к издёвкам. На играх он довольно сносно взаимодействует с остальными, но это скорее заслуга Гуськова, который всегда готов принять или подать пас. — Валера, пошли потом до метро, там, говорят, беляши вкусные продавали с утра, вдруг остались, — мечтательно щурится не так давно приехавший из Ленинграда Вася Алексеев. Они с Харламовым на скамейке перетягивают шнурки, прежде чем выйти на лёд. — Не могу, Вась, — отказывается тот, — я до девяти занят сегодня. — Да, Алексеев, ты тут недавно, поэтому запоминай, после наших тренировок у Харламова особые тренировки с Тарасовым. Тарасов, который занят разговором с Борисом Павловичем на другом конце арены, неожиданно отчётливо слышит эти фразы в некстати повисшей тишине. — А ты, Чернов, завидуешь, что ли? — с ленцой спрашивает Харламов. — Так ты попросись к Анатолию Владимировичу, может, понравишься, он и тебя тогда потренирует. По полной программе. Ребята разговаривают в полный голос, не замечая пристального внимания со стороны обоих тренеров. Чернов напрягается, сжимая кулаки, но тут Алексеев хохочет и хлопает Валеру по спине, выкатываясь на лёд. Харламов, сохраняя безмятежный вид, поднимается следом. Чернов же садится шнуроваться. Вроде бы инцидент исчерпан, и Кулагин со вздохом говорит: — Дима Чернов, конечно хорош, если требуется агрессивная игра, но вот как человек и личность никуда не годится: слушает и повторяет за другими всякую грязь. Никак ему мозги не вправить, Анатолий Владимирович. — А ты подожди, — невозмутимо советует Тарасов. — Либо сам одумается, либо нет. А глядишь, кто-нибудь ему в этом поможет. В начале зимы Харламов заявляется домой с заплывшей скулой и разбитыми в кровь кулаками. Женщины тут же развивают вокруг него бурную деятельность, тот на вопросы не отвечает, только смущённо улыбается на все ахи и охи. Анатолию Владимировичу быстро надоедает этот гвалт, он выставляет всех, кроме Валеры, с кухни и задаёт дежурные вопросы: — Зубы все целы, Харламов? Видишь нормально? Голова не кружится? — Да всё нормально, — говорит Валера, — не так уж меня и сильно. — Тогда вот тебе йод и перекись, помоги себе сам. Тарасов, чеканя шаг, выходит из кухни, зная, впрочем, что туда тут же ворвётся Танька и как следует обработает физиономию Харламова. На следующий день Тарасов ненадолго заглядывает на тренировку к молодым армейцам только затем, чтобы подтвердить свою догадку: Чернов с роскошным фонарём и распухшей челюстью сидит на скамейке и мрачно смотрит на лёд. Зима идёт своим чередом. В декабре Тарасова, несмотря на протесты, поздравляют с днём рождения всей командой. Хохот, крики «Качать именинника!» и шампанское пресечь удаётся далеко не сразу, к несчастью, никаких важных игр в ближайшее время не планируется. А настроение у ребят уже по-новогоднему разболтанное. Дома всё проходит в разы скромнее, семья в курсе, что он не любитель торжеств. Новогоднюю ночь они с Ниной проводят вдвоём: Галя празднует с университетскими товарищами, Таня уходит с друзьями на Красную площадь, Харламов тоже выветривается в неизвестном направлении. Без детей квартира кажется неожиданно опустевшей, Тарасов с женой в уютном молчании слушают бой курантов, смотрят «Голубой огонёк» и расходятся по разным комнатам, Нина спать, а он — работать. Все вместе первого числа они собираются только ближе к обеду. Последним является неожиданно мрачный Валера. Он сосредоточенно смотрит в тарелку и на Танин вопрос «У тебя что, похмелье?» рассеяно отвечает: «Наверное», — вместо того, чтобы, как положено, всё отрицать. В первый же день после праздников Тарасов отправляется к Кулагину, чтобы презентовать коллеге бутылку армянского коньяка. В тренерской того не оказывается, поэтому он идёт к раздевалкам и в коридоре натыкается на препирающихся Харламова с Гуськовым. — Откуда вообще эти бабы взялись? — разоряется Валера. — Блин, ну не помню я, пьяный был, пил, между прочим, столько же, сколько и ты. — А что мы у них в общаге-то забыли в итоге? — То и забыли, чего ты как маленький, Валер. Ну подумаешь, большое дело… Уже договаривая, Гуськов видит за спиной Харламова идущего в их сторону Анатолия Владимировича. — Может, и небольшое, — зло отвечает Валера, — только тебе разве не противно? На попытки прервать тираду Харламов реагирует предсказуемо: выдирает свой локоть из пальцев друга и начинает говорить громче: — Все эти: «Ой, а ты хоккеист? А покажешь свою клюшку, она у тебя, наверное, длинная?». Сиськи эти, которые тебе в лицо из выреза вываливают, поцелуи слюнявые. Как же мерзко, Гусь! — Валер, Тарасов, — убито шепчет Саша, когда тренер подходит вплотную. Харламов обрывает себя на полуслове, расправляет плечи и оборачивается. — Здравствуйте, Анатолий Владимирович, — говорит он в один голос с Гусем. Никакого смущения или вины Тарасов на его лице не обнаруживает, вот Гуськов покраснел так, что, кажется, вот-вот задымится. — Личные вопросы, товарищи, лучше обсуждать приватно, а не там, где вас может слышать каждый желающий. Или не желающий, — насмешливо смотрит поверх очков Тарасов и, не слушая оправданий Саши, спрашивает: — Кулагин где? — На трибунах вроде был, — мямлит тот. — Вы куда шли? Переодеваться? Вот и переодевайтесь, нечего в коридоре торчать. По иронии, день рождения Харламова следует практически сразу после этого случая. Обычно всё празднование ограничивается тем, что Нина печёт торт «Наполеон», и они вместе пьют чай за ужином. В прошлом году, правда, Валера отмочил странное: в лютый январский мороз притащил с десяток эскимо и искренне изумился, когда вернувшиеся домой девочки отказались его есть. Сейчас — случай особый, Харламову исполняется восемнадцать. И совершенно очевидно, что совершеннолетие он собирается встречать вне дома: вечером начищает ботинки и надевает отглаженную накануне рубашку, причёсывается у зеркала в прихожей. Танька даже суёт ему какой-то отцовский одеколон, но тот только отмахивается. Тарасов думает напутствовать его не попасть в вытрезвитель и вести себя достойно, но вместо этого размышляет, куда девать в общем-то уже молодого мужчину. Жить в одной квартире они скоро не смогут. Он и так долго тянул с решением. А ведь в ванной рядом с его бритвенными принадлежностями довольно давно появились вторые бритва и помазок. И когда Валера утром разговаривает с кем-то на кухне, его голос меньше всего напоминает прежний мальчишеский тенорок. Харламов натягивает шапку до самых бровей и шумно сбегает вниз по лестнице в подъезде. Можно поселить его в общежитии, размышляет меж тем Анатолий Владимирович, или снять комнату поближе к Ледовому. В таком возрасте хочется самостоятельности, ну и уединения, само собой. В ЦСКА он Харламова, конечно, не возьмёт. Пока, а года через два — три видно будет. Внутренне успокоившись, Тарасов до поздней ночи увлечённо чертит схемы, полностью погрузившись в работу, поэтому едва замечает, когда в замке поворачивается ключ. Он слышит нетвёрдые шаги в коридоре, как Валера разувается, несколько раз роняет куртку на пол и, наконец, пристраивает её на вешалку. Слышит щелчок двери ванной и звук воды. На часах половина третьего. Вода всё течёт и течёт, и Тарасов поневоле начинает прислушиваться. Когда спустя полчаса Валера так и не выходит, он осторожно стучится в дверь. — Харламов, ты там уснул? — он старается говорить негромко, хотя домашние и привыкли к его ночным хождениям, беспокоить их последнее дело. Тем более по такому ничтожному поводу, как хвативший лишку дурень. Душ выключается мгновенно. — Я сейчас выйду, — звучит из ванной приглушённое. Анатолий Владимирович жмёт плечами и идёт на кухню заварить крепкого чаю: Валере нужно будет попить перед сном. Когда тот прикрывает за собой дверь да так и замирает, прижавшись к ней лбом, Тарасов упирается взглядом в широкий разворот плеч и вымокшую неровными пятнами до самого ремня, липнущую к спине ткань рубашки. — В одежде ты, что ли, душ принимал? Харламов в ответ вздрагивает так, что звякает стекло, то самое, что он сам вставлял когда-то. Тарасов порывисто встаёт из-за стола. — Валера? — он делает несколько шагов к Харламову. — Тебе нехорошо? Тот разворачивается, прислоняясь к косяку и низко опустив голову. — Мне хорошо, Анатолий Владимирович. Просто замечательно. А дальше будет ещё лучше. Сам охренею, насколько здорово, — голос у него тряский, прерывистый, длинные по-битловски волосы падают на лицо. Хлёсткое обращение по фамилии сейчас крайне неуместно, поэтому Тарасов намеренно приглушает и смягчает фразу: — Ну чего ты, Валер? — Меня Гусь уговорил снова попробовать. Думает, я первый раз по пьяни плохо запомнил. — Харламов встряхивает головой, хмыкает и продолжает совсем уже бессвязно: — Ну, она меня, значит, за руку берёт и в комнату свою тянет. Подарок, мол, на день рождения. Как разделись, я даже не понял, она ещё сверху забралась и ёрзает. А потом смотрю — над кроватью ковёр плюшевый с оленями висит, бахрома атласная, и «стоп» себе думаю, что я вообще тут забыл да сколько здесь до меня побывало? Кому и что я доказываю? Так, знаете, смешно стало. Она мне, конечно, на прощание: «Импотент», — а я даже не расстроился нисколько. Тарасова поток нежданных откровений слегка ошарашивает, и он отступает назад, к столу. — В твоём возрасте всякое бывает. Правильно сделал, что не расстроился. Вот встретишь девушку, в которую влюбишься, наверняка иначе будет. — Меня другое расстраивает, — с пьяной основательностью продолжает Харламов. — Вы вот Бориса Павловича попросили со мной поговорить, неужели лично сказать не могли? Думали, я уговаривать стану, чтоб не прогоняли? Унижаться? Не стал бы. Не стану то есть. Просто вместо того, чтобы время тратить на всяких... я лучше буду здесь, с вами. — Ты о чём вообще? — Мне Борис Павлович намекнул, что съехать надо, пока не попросили. Я сам должен был догадаться. Вы же поняли, наверное, да? Поэтому мне нельзя больше? — Валера распрямляется и дёргает ворот рубахи, будто ему трудно дышать. Глаза у него неожиданно совершенно трезвые. Тарасов примирительно разводит руками. — Предлагаю договорить завтра. Я вот чаю тебе сделал. Попей и давай постель стели. Когда проспишься — всё обсудим. В два больших шага Харламов оказывается рядом и опрокидывает в себя стакан уже остывшего чая. — Завтра у меня будет сто причин, чтобы уйти молча. Нет уж, послушайте. Знаете, какие о вас слухи ходят? Да что я, конечно, знаете. И почему вы из футбола ушли, ни для кого не секрет. Как там Таня говорила, все делают вид, будто не было ничего. Но оно ведь было. А про меня — ну не могли вы не заметить! Не нравлюсь, да? Вот такой молодой, на всё готовый? Я в шестнадцать лет спать нормально не мог, боялся, что догадаетесь. Кровати ваши ещё. Я ведь ничего не прошу. Просто быть с вами, в хоккей играть. Я же, правда, хорошо играю. Мы бы «золото» олимпийское брали. Я же… — Ты вот что, Харламов, — веско роняет Анатолий Владимирович, прерывая его на полуслове. — Даже думать не смей то, что брякнул. У тебя сегодня день рождения, поэтому сейчас я тебя прощу. В следующий раз скажешь — нахер отсюда пойдёшь, не посмотрю, что мороз, а ты босиком. Я прекрасно осведомлён, о чём шепчутся по углам Чернов и ему подобные, плевать я на них хотел, понял? А относительно того, хорошо ты играешь или нет, уж позволь тренерам решать. Рано тебе ещё в ЦСКА, а может, и всегда будет рано. Они стоят почти вплотную друг к другу, но отступить, чтобы соблюсти необходимую дистанцию, неправильно и невозможно. Тарасов знает: отступи он сейчас, вся дурь, наполняющая молодую горячую голову, выльется в какое-нибудь безумие. И после уже нельзя будет... Не получится ничего исправить. — Анатолий Владимирович, я... Тарасов брезгливо стряхивает ледяные пальцы со своей руки. Внутри начинает приглушённо тикать счётчик: эмоции словно отсекает, мысли спокойные и деловитые, как бывало на фронте во время обстрела и как бывает всякий раз перед серьёзной игрой. Он взглядывает на Валеру ещё раз и убеждается — нихрена тот не понимает. Нихрена. — Ты чего хочешь, Харламов? Жизнь себе сломать? Тебе хоккей нужен или эта блажь горячечная? Валера отшатывается. — Я должен выбрать? — Да ничего ты не должен, — устало вздыхает Анатолий Владимирович. — Думаешь, не знаю, что в башке твоей дурной творится? — он отходит к окну и тяжело опускается в кресло. — Ты иди, что ли, на кухне посиди, пока я тут занят.