О любви человеческой, эльфийской и мировой...

       — Я ведь сплю? — Хриплый бас глухо разрушил звенящую от тишины темноту.       — Не знаю… — едва слышно выдохнул женский голос.       — Не хочу просыпаться. — Тяжелое дыхание, резкий звон железных цепей, чуть улавливаемый стон боли и успокаивающее шипение.       Эти реальные сны были даны мне в ощущениях, запахах и звуках. Я никогда не видела своего собеседника, но ощущала его телом и душой. Его боль — застарелая, насыщенная — впиталась в каменные стены, тоска и одиночество плотным коконом оплетали его тело, не хуже стальных цепей приковывая к полу. Он так скучал. По свету, звукам, ощущениям.       Когда я первый раз оказалась здесь, он даже не сразу среагировал, думая, что спит. И он до сих пор думает, что это сон. Так думаю и я, поэтому ничему не удивляюсь. Хотя два зеленых тусклых огня в темноте напугали меня в первый раз чуть ли не до обморока. Но он молча сидел и не двигался, пока мое зашедшееся в ужасе сердце приходило в норму. Так прошли наши первые три встречи. Я боялась подойти — он физически не мог. Каждый раз просыпаясь в маленькой однушке на окраине Москвы, я пыталась осознать, что это было и что мне с этим сделать. Понимая, что ничего сделать нельзя, я пожимала плечами и с головой ныряла в ежедневную круговерть суеты. Работа-дом-работа — давно отработанный маршрут. А ночью я снова возвращалась в темноту с тлеющими зелеными углями.       Кто из нас первым решился заговорить, ни я, ни он уже не помним. Да и неважно все это. Привыкнув к этому месту, я стала четче ощущать гостя моего сна. Во сне ведь случается всякое. Боль и одиночество с каждым разом пронзали меня все сильнее и сильнее, вызывая жгучие слезы. Протянутая в темноту рука наткнулась на стальную цепь, дужку кандалов и горячечно-теплую кожу. Он ощутимо вздрогнул — зеленые огни засверкали ярче и повернулись ко мне. Я же испуганно вздохнула, отдернув руку и ожидая нападения. Но ничего не происходило. Так мы и просидели до утра.       — Расскажи мне что-нибудь. — Ввиду негласно принятых правил, мы никогда громко не разговаривали. Ничего громче шепота, потому что иначе по коридорам разносилось гулкое эхо, пугающее нас обоих.       И я рассказывала. Рассказывала сказки, цитировала по памяти стихи и тихо пела песни, ощущая его молчаливую благодарность. Он был прикован ровно в центре этой комнаты. Ледяные цепи приковывали его руки к стенам, ноги — к полу. Он едва мог сложить руки на груди, не мог лечь на спину, размять ноги. Это все я узнала, когда исследовала клеть, в которой оказалась. Каждый раз оказываясь тут, я устраивалась за его спиной, позволяя опереться на себя, давая отдых уставшим рукам.       Мы изучали друг друга прикосновениями, тихими разговорами, уютным молчанием. Эти сны стали не только его, но и моим спасением. Мы оба были жертвами одиночества. Хотя мое никак нельзя было сравнить с его.       Он вздрогнул, слегка ударившись затылком о мой подбородок.       — Прости. — Звякнули цепи, когтистая, сильная, горячая ладонь осторожно коснулась моего лица, ища повреждения.       — Ничего. Задремал?       Кивок, он вернулся в прежнее положение, откинувшись на мое плечо. Тяжелый, но я потерплю. Рукой дотянувшись до его волос, осторожно перебираю жесткие пряди. Тишину снова разрушало только хриплое дыхание мужчины. Вот уже год мы видимся с ним каждую ночь. Эти сны стали моим спасением — только с ним я ощущала себя нужной. Я не обольщалась. Его бы устроил любой посетитель, но я тихо радовалась тому, что тут нахожусь именно я. Эта болезненная радость отдавала горечью. Не только он не хотел просыпаться.       С каждым разом я все больше и больше привязывалась к этому мужчине. От осознания, что это всего лишь сон, на глаза наворачивались горькие слезы. Хотелось верить, что где-то есть человек, которому нужна моя забота.       — Ты плачешь? — Сильная рука коснулась мокрой щеки. Да, я плачу. Я такая слабая. — Почему? — И так хочется верить, что ему не все равно.       — Я тоже не хочу просыпаться. –Надломленный болезненный всхлип — и на его плече полились уже не сдерживаемые ничем слезы. Хотелось выть от тоски и боли, но я кусала губу, сдерживая порыв. Ему куда хуже, чем мне, я не в праве…       Он встает; звучно звенят кандалы, когда он перехватывает меня, прижимая к горячей груди. Так больно, так горько, так не хочется просыпаться, вновь окунаясь в серую круговерть будней — безликих и одинаковых. Объятья, горячая кожа под щекой и руками. Я обхватила его в ответ, сжимая крепче. Хочу остаться тут. Пусть в темноте, но с ним. Губы изогнулись в кривой усмешке. Вроде, считала себя взрослой циничной теткой, а стоило хоть кому-то принять мою заботу — тут же превратилась в глупую девчонку лет двенадцати, верящую в любовь с первого взгляда и принца на белом мерседесе. Так хотелось, как в фентезийных книгах, открыть ему свое сознание, чтобы он сам увидел все эмоции, которые вызывает во мне одно его существование. Это сон, так ведь? Так пусть меня любят хотя бы во сне. Пусть через пару минут я открою глаза и буду долго смотреть на белый потолок, глотая слезы и кусая губы, чтобы не переполошить соседей, копошащихся за тонкими стенами хрущевки, жутким воем раненного зверя. Влюбиться в сон. Могу, умею, практикую! Истерический смех напугал моего зеленоглазого. А, плевать.       Я привстала, обвивая его шею, и впилась в его губы поцелуем. Это мой сон? Мой. Значит, буду чудить. Я фактически ощущала его удивление, робость. Но он ответил…       …Я проснулась на диване в своей квартире. Мокрая от слез подушка, неприятно стянувшаяся на щеках кожа. Душа ныла так, что, казалось, сердце просто разорвется. Кто бы мог подумать, что первая любовь придет ко мне в тридцать лет и… так. Болезненное оцепенение нарушил звук вибрирующего мобильника. Действительности как всегда начхать на мелкую букашку-человечишку. Боль в груди все не утихала, разливаясь по всему телу, но мне было плевать. Хотелось вновь уснуть, вернуться в темноту с зелеными углями его глаз под плотной повязкой.       Рука до треска сжала свободную рубашку, боль никак не хотела проходить, грудную клетку сдавило, перекрывая кислород. Кажется, пришло мое время. Врач давно мне говорил, что мне противопоказаны сильные эмоции. Вот и сейчас никаких эмоций от приближающейся смерти — только сожаление, что он сегодня меня не дождется. Боль достигла своего пика, и меня не стало…

***

      …Ощущение падения сменилось жгучей, острой болью. Меня с силой впечатало боком в стену — раздался хруст. Вопль потонул в жутком грохоте, все вокруг дрожало и осыпалось. С шероховатой стены меня стряхнуло на пол, как мокрую тряпку, от души приложив еще о пол и камнем по голове…       Меня окружало черное марево с красноватыми вспышками боли. Было… никак. Не хотелось ни просыпаться, ни выплывать из этой пустоты. Иногда меня пытались будить: вливали в рот какие-то то вязкие, то горькие лекарства, и я проваливалась обратно.       Последнее время меня будили все реже. Либо я выздоравливаю, что вряд ли, либо просто устали за меня бороться. Ну что ж, никчемное окончание не менее никчемной жизни.       Я тихонько выдохнула, и моя онемевшая тушка начала проваливаться вниз. Тьма стала шершавой по ощущениям, я бы могла зацепиться за нее и выкарабкаться, но желания не было. То, чем я являлась, постепенно растворялось. «Вот и все» — всплыло в сознании, когда меня хлестнул, как плетью, басистый рык: «Не смей!» — Уютная было тьма оскалилась тысячью глоток, плотоядно рыча на пришельца. «Она моя, полукровка. Она согласилась.» — Многоголосый безликий шепот пробрал до поджилок. Что бы это ни было, я туда больше не хочу!       Я дернулась, цепляясь за ничто, пытаясь вырваться. Нет уж, если я и сдохну, то не так. Русские так просто не сдаются.       Безликое нечто оплело меня щупальцами, пытаясь утянуть обратно, но я рвалась в сторону знакомого голоса. Он тоже рычал и рвался в мою сторону, когда я из последних сил протянула вперед руку, вцепившись в его сильную ладонь, как черт в грешную душу. Скорее меня разорвет на тысячи маленьких частиц, чем я от нее отцеплюсь. Плотоядная темень с воем отпустила, затаившись по углам, боясь исходящей лунным светом мощной крылатой фигуры. — Ну что же ты, держись! — Сильный рывок, едва не вырвавший мне руку из сустава и я…       …я делаю судорожный вдох. Закашлялась, заорала, после — заскулила от боли, сворачиваясь в клубок, стараясь уложить тело так, чтобы в ребра, ногу и руку не вгрызались тысячи зубастых крокодильчиков. В голове стоял туман и мерный гул, как в колоколе. Дико тошнило. Тело судорожно подергивалось. — Хвала Элуне. Давай, дыши моя хороша… — Облегченный женский голос оборвался. Я попыталась открыть глаза, но перед ними кружились какие-то безумные цветные пятна. Тошнота накатила с удвоенной силой, так что я закрыла глаза обратно. — Не может быть… — Жесткая женская рука с силой сжала мою челюсть, поворачивая к себе. Я глухо вскрикнула, зажмуриваясь от боли. — Леди Майев! — Меня чуть ли не отшвырнули обратно, что стало последней каплей и я вырубилась.       Просыпаться привязанной ремнями к кровати — то еще ощущение. Тело мощно затекло, мышцы ныли, ну хоть кости не болели. Голова все еще кружилась, но уже почти не тошнило, что радовало неимоверно. Памятуя о прошлом пробуждении, осторожно открываю один глаз: темный каменный потолок, как в рукотворной пещере, пытался завернуться сам в себя, но уже не так активно, так что я рискнула осмотреться уже нормально. Мрачная комната, судя по стенам и правда вырубленная в скале, не отличалась просторностью, напоминая келью монахов. Из мебели были только односпальная лежанка, к которой я была прикручена прочными ремнями, сундук для барахла, письменный стол с многочисленными ящиками, да табурет у обитой железом дубовой двери, на котором дремала… Да не может быть.       Я зажмурилась до белых звездочек, позже — резко распахнув квадратные, судя по ощущениям, глаза. Слишком сильно меня, что-ли, о стену стукнуло? Но на дремлющую на табурете девушку никак иначе отреагировать не получалось. Если ядрено-фиолетовые волосы и татуировки в виде кленовых листьев вокруг глаз еще кое-как вписывались в мою реальность, с помощью краски и не такое можно сотворить, а татухи ей даже шли, но длиннющие, широкие у основания и плавно сужающиеся к концам уши и ненормально синюшная кожа вызывали крушение шаблонов. Мой судорожный вдох разбудил караульную. Она мгновенно открыла глаза, схватив за рукоять большое круглое лезвие, похожее на зазубренную индийскую чакру локоть на локоть. Глаза синюшной девушки тоже мало напоминали человеческие. Голубоватые, светящиеся в полумраке, как два светодиода, без белков. Тьфу-тьфу-тьфу, не приснись, не приснись.       Я дернулась от нее на другой конец кровати, вовсе забыв про ремни. Хорошо, они про меня не забыли, а-то лежать бы мне на полу. Мы таращились друг на друга в полумраке где-то с полминуты, после чего остроухая, не поворачиваясь ко мне спиной, открыла дверь и шепнула что-то в коридор. Судя по удаляющемуся скрипу кожи и звону доспехов, за дверью стояла еще одна стражница. Синяя вернулась на табуретку, не сводя со стены надо мной холодного равнодушного взгляда. Ох, чует моя задняя интуиция, что я вляпалась по самые свои бедные уши. Если не по маковку. — Д-добрый вечер. — Равнодушный взгляд перевели на меня. Я вздрогнула и затихла, тщетно пытаясь свернуться клубочком.       В принципе, если опустить детали и нетривиальную расцветку, остроухую можно было назвать даже красивой. Правильные, тонкие черты лица, большие миндалевидные глазищи, лебединая шея, ладная фигурка, обтянутая кожей и латными доспехами из зеленоватого металла. Рост не ниже двух метров. Если улыбнется хоть чуть-чуть, вообще красавицей станет. А так на ледяное изваяние похожа.       Звенящую тишину комнаты нарушили чьи-то громкие голоса. Две женщины выясняли что-то на повышенных тонах. –…не позволю калечить живое существо без предварительной проверки! Если с ее головы упадет хоть волос, я немедленно напишу об этом госпоже Тиранде, и… — Первый голос отдавал старческим фальцетом, хоть и звучал довольно мелодично. — В отсутствие леди Майев я имею право поступать с захватчиком так, как считаю нужным. — Второй был грубоват, несколько истеричен, с надрывом. — Мы не можем стопроцентно утверждать, что тело леди Шадаре было захвачено демоном. Это могло быть последствием магической бури, вызванной взрывом амулета щита. — Настаивал первый голос. — Вас для того и пригласили, чтобы вы установили, что за сущность вселилась в тело. — Третий голос был тих и хриповат — обволакивал, словно бархат.       Дверь с грохотом распахнули, заставив меня вздрогнуть. Первой в келью ворвалась полностью закованная в зеленые доспехи женщина. Она раздраженно передернула плечами и в массивных, украшенных загнутыми лезвиями, наплечниках, отошла в самое мало освещенное место комнаты, сливаясь с тенями и прожигая меня из темноты зелеными отсветами прорезей для глаз в шлеме в виде стилизованной птичьей головы. Тяжелый плащ с меховой опушкой и лезвиями по краю укутал ее фигуру, сделав похожей на хищную птицу. — Оставьте нас, — кинула она стражнице. Та кивнула и вышла.       Второй зашла пожилая остроухая. Ее кожа была не менее сногсшибательного зеленоватого цвета в тон насыщенно зеленым волосам. В принципе, внешне ее возраст никак не отражался, но было что-то во взгляде… Что-то такое вечное. Она окинула меня цепким оценивающим взглядом медика, отметив что-то для себя, скривилась, быстро пересекла расстояние от двери до моей кровати, встав около койки на одно колено. — Не бойся меня, я тебе ничего плохого не сделаю. — женщина приятно улыбнулась, занося над моей перетянутой бинтами грудью руку, засветившуюся ярким золотистым светом. Да ну нафиг! А ну, как облучит еще чем-то, кто этих зеленых человечков знает? Я стиснула зубы и зажмурилась, чувствуя, как от ужаса встают дыбом волоски по всему телу, а сердце пытается выскочить из груди. — Надо же, она меня не пускает! — Голос у зеленоволосой был удивленно-восторженный. Как у орнитолога, обнаружившего в силках птеродактиля. Господи, как жить хочется! В уголках глаз начала скапливаться соленая влага. Страшно было до чертиков. — Ну что ты, милая. Я ничего тебе не сделаю, я хотела всего лишь осмотреть тебя и залечить раны.       Я часто заморгала, судорожно икая. Не нужны мне такие сомнительные средства лечения. Пусть само проходит. — Что мы с ней возимся? Не это ли доказательство ее демонической природы? Она отвергает лекарский свет Элуны! — Закованная в металл женщина, не размениваясь больше на слова, подхватила чакрам и занесла его над моей головой. Последнее, что помню — удивление и недоумение, крупными буквами написанное на лице пожилой остроухой, распахнувшую с ноги дверь, в проеме которой застыли две стражницы, и опускающееся на меня ребристое лезвие чакрама. После этого — вспышка и темнота.