Jeux de Enfants

Утро для Дэвида везде неизбежно начиналось с зеркала; так было в Бельгии, в Германии, и так стало во Франции. Мать юноши не то чтобы пылала страстью к отражающим поверхностям, но любила рекурсию, любила чёткую форму квадратного куска стекла, висящего в аккурат напротив его кровати. Начало дня сталкивало его с его же лицом, и уже из этого он заключал, что день начинается всегда с плохого. Отняв голову от подушки, выпрямив спину и бегло глянув через зеркало в окно, он, юноша почти пятнадцати лет от роду, с некоей злостью различил наступление света. Начинать нынешний день ему не хотелось, правда, и тому была веская — по крайней мере, в его глазах — причина. Он прошедшую неделю целиком и полностью посвятил подготовке к важному событию — смене вида, рода и формы обучения; сказать иначе — к поступлению в Парижскую гимназию, такую, каких во всём городе пруд пруди, с нераздельным образованием, без профиля, без уклона — безо всего. Есть только две вещи, позволяющих этому заведению назвать себя гимназией: учёба по субботам и строгая дисциплина, бдительный надзор, всевидящее око, краем глаза видящее всех и каждого, ежемесячно пишущее, как последний стукач, отчёты об учениках и передающее их прямо родителям в руки. В этом и первая удручающая деталь — не самая радостная открывалась перед ним перспектива. Стараясь соответствовать почти армейским порядкам гимназии, Дэйв быстро заправил постель и быстро оделся, больше всего боясь прийти туда с опозданием; от осознания неизбежности своего туда зачисления, просто прийти в гимназию он боялся чуть меньше. Его лицо снова оказалось вписанным в квадрат зеркала. Руки то появлялись в отражении, то покидали его периметр; он старался причесать непослушные рыжие кудри, слишком длинные, чтобы их кончики попали на отображающую гладь. Лицо заморыша, лицо страдальца, безрогий рыжий фаустовский бес наблюдал с той стороны совсем безучастно. Он был худой, даже тощий, он был очень конопатый, немного смазливый на лицо, тонкогубый — а тонкогубость, как он сам считал, всегда делала людей похожими на грызунов; он был похож на хорька, на белку с огромными передними зубами. Он был лапоух и невысок, у него только-только начинал ломаться голос, он странно ходил, не умея равно держать обе ноги. У него были узкие лисьи глаза, карие, немного близорукие, и нос шестёркой, с потрохами выдающий тайну происхождения. Он весь состоял из поводов для шуток, был соткан из нелепости и неловкости отрочества. Он терпеть не мог находиться среди себе подобных. Новая школа, новые знакомства, и, возможно, новые друзья. О проблемах можно забыть, верно? — такие глупости он слышал вчера, и сегодня, сквозь даже ещё не спавшую пелену сна, очень от этого злился. Ему просто придётся терпеть. Дэйв знает наперёд, что будет обидно и временами очень плохо, что будет стресс, что неизбежно возникнут проблемы, что ассимиляция в коллективе у него займёт от долгого года до не менее долгих двух. Будут люди, к нему абсолютно лояльные. Будут люди, которым он будет неприятен. Будут люди... В его обществе до сих пор находились только его мать и отчим, да ещё один человек, с кем его принудительно, но некрепко связали мнимыми узами дружбы родители. Он был одинок, и он ничего не хотел с этим делать. Он хотел бы оставаться безучастным, хотел быть спокойным, в упор не видеть суматохи, — а она непременно начнётся. Он был инертен, его мало что могло заинтересовать; нездоровое отсутствие интереса к жизни, впрочем, компенсировалось у него весьма странным хобби — приступами вуайеризма безо всякого эротического подтекста. Он наблюдал за людьми от скуки, вовсе не от желания заиметь на них компромат, и следил, бывало, месяцами, и выуживал из увиденного подробности. Он так следил, например, за месье Луи де Вивом, смотрителем гимназии, важной шишкой, и потому уже понимал, что он него приходится ждать только беды. Ещё понимал, что сегодня ему с ним придётся встретиться. Дэйв угадывал события наступившего дня, бурчал под нос, стараясь совладать с расчёской, но последняя резко дёргала волосы, выдирала, и горела кожа головы, и путались вместе с локонами мысли. Было ужасно странно, и самому ему казалось, что он возится с причёской уже целую вечность; закончив и собрав хвост на затылке, он покинул дом, негромко хлопнув дверью. Отныне зеркало пустовало. Будущее сулило проблемы — времени до начала занятий у него оставалось не так уж и много, а шёл он размеренно, нехотя, неспособный себя заставить ускорить шаг. По бокам вымощенной жёлтой брусчаткой улицы, которую он видел впервые, пусть и знал, что идти нужно именно по ней, пестрели клумбы с почти увядшими осенними цветами, виднелись лавочки и раскиданная на них разноцветная дребедень вроде флажков, которыми обычно украшают платцы в честь праздников. Он нашёл время окинуть взглядом округу, и это его несколько затормозило. Впереди зардели клёны, норовящие ветвями пролезть сквозь узоры на гротескном, украшенном металлическими вихрами заборе. Гладкая асфальтированная дорога вела к широкой двустворчатой двери. Двор гимназии пустовал. Дэйв выудил наручные часы из бокового кармана рюкзака, выяснив, что опоздал почти на восемь минут. Значит, сбудется встреча с Луи; вон он, в мятом костюме, приземистый, почти лысый, спешит до него добраться раньше, чем он забежит в здание. Юноша, правда, не двигался, смирился с судьбой, его успели нагнать... Де Вив развернулся возле него и безо всякого приветствия принялся подгонять его к корпусу, то и дело тыкая ему кончиками пальцев промеж лопаток. Луи был, в общем-то, Veilchen¹, а грубость в нём — напускная; Дэйв своими глазами видел его по утрам, когда гимназисты уже занимались в классах, стоящим на стадионе или, бывало, сидящим где-нибудь на бордюре и не мигая смотрящим в небо. Он часто прохаживался вокруг корпуса, оглядывал скудное содержимое клумб, белёные стволы деревьев, редко говорил с людьми и старался не попадаться на глаза большинству учителей. Из него вышел бы, наверное, хороший фотограф, коренастый, нелюдимый, педантичный, как и все съёмщики дикой природы; без условностей из него получился средней паршивости смотритель, ленивый и очень, очень замкнутый. По пути Дэвид не услышал от него ни единого слова. Когда они подошли к двери класса, смотритель стучать в дверь не стал; не стал и Дэйв, только перевёл дух и, под пристальным взглядом Луи, направленным прямиком туда, куда раньше он легко тыкал пальцами, открыл дверь. Сделал шаг вперёд, ещё один, ещё... Дверь за его спиной захлопнулась. Хлопок её привлёк внимание присутствующих, и все они глянули на замершего в почти что армейской стойке Дэвида одновременно. Пьер Бернар, классный руководитель, прервал оглашение правил школьного устава, глянул на него сквозь очки — не без сердитого прищура — и качнул головой. — Дэвид Скотт Мастейн, — он указал на него ладонью, повернувшись к ученикам, — прошу любить и жаловать. Переехал из Германии... — Из Бельгии, — чуть слышно буркнул Дэйв. Впрочем, незамеченной его реплика не осталась — учитель поджал губы и выдержал короткую паузу. Класс у Дэйва был самый что ни на есть французский: сплошь французы, не особо приветливые, аккуратного вида, половина — в шарфах. Французы любят стабильность, а Мастейн её только что грубо нарушил; знал, конечно, что его появлению никто особенно рад не будет, но от сидящих в классе он не услышал — как и от смотрителя — приветствия, и вообще вели они себя так, будто он был минуту назад, когда его представлял учитель, а сейчас его нет — исчез сам собою, испарился, не существует. — В общем, Дэвид. Занимайте любое свободное место, прошу вас. Это, наверное, была какая-то французская шутка — свободное место было только одно, в самом конце класса, у окна. Там ученики почему-то сидели по одному, неизвестно, в наказание или просто от отсутствия в этот день их соседей. На среднем ряду он заприметил юношу, разглядывавшего его неприлично долго, но без презрения, с каким-то даже интересом. Дэвид на него старался долго не смотреть — не хотел смутить; он отвернулся и сосредоточенно внимал речи учителя, но спустя буквально пару минут ему наскучил и месье Бернар, обладатель до ужаса гнусавого голоса, и сам оглашаемый школьный устав. Взгляд его невольно вернулся к юноше со среднего ряда. Тот удивительно отличался от большинства учеников: на француза не походил, держался раскованно; выглядел совсем не так, как подобает обитателю пасмурной Франции — имел лёгкий загар на бледной, отдающей солнечным бежем, коже, волосы, очень чёрные и очень кудрявые, густые тёмные брови, тёмные карие радужки... Он был даже чем-то похож на испанца, но очень мягкие черты лица, очень крупные глаза, будто чем-то подведённые, претили грубоватому образу сефарда. Он был несколько женоподобен — от пресловутой мягкости черт, от общей худобы тела и от, наверное, длины волос; последние у него были даже длиннее, чем у Дэйва. Он был, конечно, красив, особенно на фоне своих одноклассников, и двигался изящно, немного манерно: вот его тонкие пальцы снимают с ручки колпачок, выводят пару слов на вырванном из тетради клетчатом листе, а позже небрежно его сминают... Дэйв засмотрелся, оглядывал мягкие движения рук и столь же мягкие, постепенные перемены в его мимике, и от этого даже не сразу заметил, что скомканный лист полетел именно в его сторону. Он еле успел поймать его перед самым лицом. Небрежно разбросанные на нём французские буквы, после нескольких попыток дешифровки, сложились в предложение... предложение о встрече после уроков. Мастейн проигнорировал зародившиеся опасения и отправил согласие, выведенное вспотевшей ладонью на обратной стороне листа, на соседнюю парту.