Сердце волка

      Дурной он. Глаза бешеные, злые, не человеческие вовсе. И с ним постоянно словно в самой гуще битвы. Постоянная опасность. И не верится даже в то, что он действительно спит, разве что закрывает глаза, откидываясь на кресле. Пытаясь доказать своё абсолютно земное происхождение. Пытаясь доказать, что с ним я в безопасности. Пытаясь доказать, что готов защищать в любую секунду любого часа.       Дурной.       А мне кажется, что я мысли его слышу. Тихий-тихий шепот страниц книг, которые он неизменно таскает с собой через всю Америку, плеск холодных вод зимнего Портленда, шум ползущей по гравию машины - словно предыдущих двадцать пять лет я не прислушивался к этому, не прислушивался к нему. А сейчас накатывает, как от десятка шотов виски за раз, накрывает с головой этим: “пожалуйста, пусть я проснусь и всё будет как раньше! Пусть всё будет как раньше!”. И я вторю, где-то там, где его опека меня не доконает, я смотрю на себя в череде этих зеркал и стёкол: “Пусть все будет как раньше! Пусть у нас всё получится и всё будет как раньше!”. Но ничего не получается, но ничего не возвращается на свои места, но на моей руке всё еще отпечаток чужой ладони, а в его глазах всё еще мелькает то, непроглядно-черное.       Ничего не вернуть, Сэм, потому что, в самом деле, нам с тобой нечего возвращать и некуда возвращаться.       Закрыть дверь номера на ключ, а ключ проглотить. Дождаться глухого звука - ключ миновал пищевод, приземляясь сразу на дно брюшины - всё, теперь можно идти. Зло не найдет Сэма, потому что Дин спрятал его. Зло не найдет Сэма, в этой дыре Сэма вообще никто не найдет.       Он лучше меня всё знает. И понимание у него иное. Разница в том, что я знаю, что мне кроме него нечего терять, а он так не считает. Думает, каждый человек в мире - наша личная ответственность. Наша семья. Все семь миллиардов для него важны, так что временами, я чувствую, как он теряет меня на фоне такой массовки. И я рад бы обидеться, но не получается. Я мог сколько угодно орать о том, что кровь демонов сделала из него монстра, но правда была в том, что он всегда был лучше всех, кого я когда-либо знал. Ну, вместе с мамой. Вместе с мамой они были самыми лучшими в мире людьми.       И как было невыносимо ненавидеть себя за то, что винил его в её смерти. Как невыносимо…       Я же вижу, что он и об этом знает. Злится на себя, и старается доказать не мне, не миру, самому себе, что не виноват. Что не зря выжил.       Старается, но раз за разом терпит неудачи.       В споре о том, кто из нас больше себя ненавидит проигравших бы не было.       Каждая пятая рюмка за счёт заведения. Хорошо, что алкоголь не растворяет железо.       Из того, о чем я жалею больше всего - так это о том, что не существует специальных курсов по психопатии. Чтобы раз, походил в какой-нибудь отстойник дважды в неделю, и вставили бы тебе в череп зонд, отключающий эмоции. Делать своё дело, не задумываясь о верности, правильности, крови на руках и этой грёбанной “семейности”. Нахер семью. Будь у меня выбор - я бы выбрал приют. Чтобы как у Джеймса Бонда или Бэтмена - никого дороже костюма от Тома Форда. И плевать, что я не ношу костюмов, а кино не похоже на реальность. Но за одну возможность выбора…       Любовь делает уязвимым. И, в первую очередь, того, кого ты любишь.       Вот, например, Сэм - я о нём забочусь, он влипает в дерьмо. Вот, например, я - продавший душу за Сэма. Вот, например, Кастиэль - полюбил людей и объединил двух самых жалких кретинов. Люди - это все вокруг, от которых Кас прётся. Двое жалких кретинов - это конечно мы с Сэмом. Хотя нет, Кас даже более жалкий кретин.       Как мы спасем мир, если мы друг друга едва ли можем спасти?       Существуй курсы по психопатии, проблем бы ни у кого не было.       Не человеческие у него глаза. Всегда были. Изменчивый цвет, никак не поймёшь какой из них ложный, какой из всех этих - серые, голубые, зеленые, карие - всего лишь маскировка, реакция на свет, погоду и настроение. А теперь я злюсь, что вижу тьму в отблесках, а отблески слепят, отблески такой яркости, будто ему вкрутили в глазные яблоки дальние фары. Вместо эмоций - ярость, вместо чувств - боль, вместо мыслей - просьба.       Какой нам мир, когда у нас самих война?       Конечно, это всё моя вина. Это я отобрал у него последний шанс на нормальную жизнь. Это я стал причиной всего происходящего. Я, следовавший за Джоном, я, так боящийся одиночества. Я, пьющий в этом самом сраном одиночестве и жалеющий себя. Хотя, если учесть, что через десять минут я буду жалеть себя на весьма объемной груди блондинки у бара - философию можно отложить.       Дорогая, у меня внутри три тонны сожалений, пол литра виски и железный ключ. Дорогая, вытрахай из меня мою боль. Дорогая, я намотаю твои волосы на кулак и буду громко стонать. Дорогая, как жаль, что ты не мировое зло, потому что, в самом деле, мне нужно трахать не тебя. Дорогая, дорогая, дорогая, Сэм, дорогая, дорогая, дорогая, чёрт бы тебя побрал, дорогая, дорогая, дорогая, этот дебил остался один, дорогая... ***       И снова Портленд. В жопу печати, в жопу Люцифера, в жопу планы на будущее. Тут до одури красивая осень. Настолько, что вместо номера мотеля мы с придурком заваливаемся под ближайший желтеющий клен, с парой кофе из ближайшего магазина. Детка стоит рядом и, как ей и положено, смотрится невероятно на фоне оранжево-красного. - Сучка.       Мысли читает. Проверить бы его на предмет употребления всякого демонического дерьма… - Придурок.       Но как-нибудь потом. Когда придет зима, и станет так холодно, что будет впору звонить демонам и просить перенести все печати в Калифорнию или Майами. Бежать от этой зимы, бежать от неминуемого конца света, бежать от крылатых психов, дурных легенд и друзей отца.       Вот он - Портленд, вот тут только удолбанная не-библейская тварь, это прямо-таки отпуск. Сэм пытается лечь так, чтобы риск пролить кофе на книгу, которую он стащил мимоходом с местной исторической кафедры свелся к минимуму, пыхтит, возится в листве. Ему бы самому вместо этой охоты сидеть и учиться. Только чему-то правильному и безопасному.       А вместо этого, мы пытаемся выжить и сохранить рассудок.       Я должен был его убить, если верить Джону.       Я должен буду его убить, если Джон был прав.       Я никогда его не убью, даже если он окончательно съедет с катушек и начнет убивать всех без разбора. Я даже не стану защищаться, если он решит убить и меня.       Джону надо было дать мне умереть. Тогда, возможно, у мира была бы надежда.       Двойной эспрессо, милый брат, как твоё сердце выдерживает столько кофеина? Как твоё сердце бьётся, если ты загоняешь его, так же, как мир загоняет тебя?       Волк, загнанный в угол не скулит, как псина. Волк, загнанный в угол превращается в камикадзе и тащит с собой в ад всех, кого может.       У тебя сердце волка, милый Сэм.       Эта чертова охота, этот черствый и бездушный мир, это жалкое подобие жизни – нет, Сэм этого не заслуживал. Сэм заслужил большой светлый дом, Сэм заслужил малышку Джесс, Сэм заслужил весь кленовый сироп мира и безлимитный интернет. А еще, Сэм заслужил спокойствия.       Это всё моя вина.       Слишком много боли.       И какими бы путями мы не шли, куда бы не сворачивала дорога, мы всё равно приближались к аду. Сэм винил себя, в самом деле, ему стоило винить меня. Он должен был орать на меня, отыгрываться за всю эту гниль, мстить за просранное будущее. Хотя бы иногда срываться по-настоящему, хоть иногда искренне желать вывернуть мне кишки наружу, поплясать на моих костях, но он не хотел. Он никогда не хотел причинить мне боль, причинить боль миру.       Когда я не был массовкой, я был для него всем.       И тогда он спасал и меня.       Сорок лет в аду, четыре месяца вне него, невыносимое чувство вины, пожирающая изнутри запятнанность. Блядская демоница, блядский крылатый говнюк, блядская семья, блядская жизнь.       Как, в самом деле, тошно понимать, что ни одна моя мысль не прошла мимо этой патлатой макушки. Знать, что ничего из непроизнесённого на самом деле не тайна. Что эмпатия – не вымысел писателей-фантастов, а вполне реальное явление. Что если щемит, вот тут, в груди – это не сердечный приступ, и даже не невралгия, а всего лишь чужая тоска по тому, чего никогда не будет.       Да какая уж чужая, в самом-то деле.       Мы оба тоскуем по той жизни.       Более того, мы оба по ней скорбим.       Девочки, не смотрите в сторону двух мальчиков под раскидистым кленом. У этих мальчиков в голове только спасение мира, у этих мальчиков в голове только семейное дело, эти мальчики, как Клайд и Бонии, только вместо Клайда – депрессивный алкоголик Динни, а место Бонни – лохматая гуманистка Саманта. Девочки, эти мальчики прокляты всеми несуществующими тварями мира, девочки, от них одни только беды.       Хотя, подождите, нет.       Хороший трах, а дальше – да, одни только беды.       Правда, монашка-лесбиянка никак не может очухаться от своей потери. Как бы я не понимал его горе, отказ от всего, что могло приносить удовольствие навевало на определенные мысли.       Сэм пытался отбелить себя. Сэм как наркоман, только вместо наркотика у него – религия, черное и белое, рай и ад. Он не знал меры, он не мог придерживаться чего-то одного, он мог только кататься на американских горках, самим же им и придуманным – либо святой, либо грешник. Потом снова святой, а потом врата ада. Снова святой, а теперь нет, теперь он с руками по локоть в крови, и встаёт на колени, и вымаливает прощения у того, кого не существует, у того, кому он никогда не был нужен.       А потом и у меня.       В отличии от вседержимого и вездесущего, я всегда сообщал Сэму о прощении.       И почему ему только так сильно нравилось верить в высшие силы?       Будь я на месте высшей силы, хотя бы знакомой, типа Кастиэля, я бы стёр себе и Сэму память.       Клянусь, мы бы оба предпочли пускать слюни на казённые подушки психбольницы.       Но только, чтобы это было срежиссированно не нами. Чтобы это была не наша вина. Чтобы хоть в чем-то не было нашей вины.       А так, всё, что остается – это отчаянно желать подсыпать брату экстази в кофе и вытрясти из него правду, всю, любую. А потом, когда эффект пройдет – сводить в бар. А потом забрать его куда-нибудь, где нас никто не найдет, куда-нибудь, где не ловит сеть, где нет ни ангелов, ни демонов, ни апокалипсиса. Туда, где защитные знаки впечатаны в саму землю, и ничего страшнее порывов ветра 15 миль в секунду не происходило с самого пришествия Иисуса Христа.       Всё, что остается – это только желать.       Хотя, почему бы и не экстази?       Девочки, ваш сигнал всё-таки принят. Штурман корабля срочно нуждается в дозаправке. Девочки, хоть одну из вас зовут Алиса? Мне нужен чеширский кот и шляпник, мне нужен чай и синие грибы, а взамен, обещаю, самой большой болью в вашей жизни окажется потерянный носочек.       Мне всего лишь хочется сделать как лучше.       Даже если я знаю, что лучше не будет.       Даже если я могу признаться себе в том, что иногда цель не результат, а сама попытка. ***       «Я снова будто в колледже» - и из всех раз, когда мы допрашивали, выискивали, мотались по профессорам, этот придурок выбрал именно тот, в который мы всего лишь прошли мимо университета осенью. Дрянная Портлендская осень.       Дилер Грегори, например, сечет фишку. Знает, что студенты вернулись из маменькиных домов, знает, что оттянуться и забыться – круче, чем зарыться с головой в нудные учебники. Знает, что Алиса, тьфу ты, Трейси – болтливая сучка, и справедливо полагает, что рано или поздно, вместо чувака, желающего приторчать, ему попадется коп, если не федерал.       «Вот эта штука, Babylon Feeling, понимаешь? Товар – высший класс! Мажет очумительно!»       Сукин сын. Будто мне есть дело до того, стоит ли на таблетке сертификат качества, и сколько мудаков замарали руки, чтобы доставить её до меня. Равно как и плевал я на его предложение взять с запасом. Нет, он конечно втюхивает мне поверх еще какого-то дерьма, всюду вставляет своё «понимаешь?», но что тут понимать? Но какая мне, мать его, разница?       Я собираюсь накачать собственного брата наркотой, всё, что мне сейчас нужно – это тишина и немного пива. Выпить, смириться с тем, что я грёбанный кретин, и всё-таки не отступиться от идиотской затеи.       С другой стороны, моя затея самая адекватная. Я хотя бы не собираюсь зомбировать Сэма.       И вообще, могу сделать вид, что понятия не имею, как наркотик попал к нему в организм.       Потом, конечно, придётся признаться, но потом – понятие растяжимое.       У Сэма чутье. Чертово охотничье чутье, он разбавляет всю выпивку в мотеле святой водой, он носит святую воду с собой, он подливает святую воду в пиво копа, которого он расспрашивает под видом выпускника местного университета, пока я подмешиваю в его кофе кристалл экстази. Дрянь должна получиться – горькое с горьким, но таблетки не растворяются, а запихивать Сэму в глотку цветную пилюлю нет желания.       У нас должно было остаться минут двадцать – полчаса максимум, до того, как братишку пропрёт на откровения. Правда, потом, если я верно помню, его пропрёт танцевать или делать что-нибудь такое же долбанутое, но сначала будет откровенность. А значит, самое время вернуться в мотель.       Чутье Сэма могу обмануть только я. Дерьмово то, что это правило работает и в обратную сторону. ***       На самом деле, Сэма начинает штырить еще до того, как мы добираемся до мотеля. В салоне детки он начинает покачиваться в такт Джони Кэшу, которого до того пытался заглушить собственным бубнежем, жмурит глаза, растекается по сидению. Эту лосиную тушу приходится едва ли не вытаскивать из детки силком – надо было внимательнее прислушиваться к тому чеширскому мудозвону. Девочка-ресепшн-касса хмыкает настолько громко, что кажется, хочет доказать всему району, что «раздельные кровати» - наебалово и отмазки. Девочка-ресепшн-касса, ну в кого же ты такая мразь? Я ведь даже не динамил тебя, не трахал и бросал, я ведь просто прошел мимо, не трогай Сэма, Сэм тут не при чем.       На самом деле, только Сэм и при чем.       Сначала он говорит о том, что ему хорошо, что ему легко, так, словно все внутренности разом вынули, словно ангел прикоснулся к нему своим плешивым крылом. Несет что-то про отпущение грехов, не подозревая, что это воздействие наркотика, расслабляется, дышит глубоко-глубоко, разваливается на замызганном мотельном ковре. Я увожу его рассуждения в сторону семьи, в сторону вечного побега от реальности, в сторону бесконечной войны, в сторону нас.       Наверное, зря.       Спустя минуту он сворачивается на ковре. Спустя две – начинает мелко трястись. Спустя еще пять я не выдерживаю и обнимаю его, пытаясь прекратить эту нескончаемую исповедь.       «Мне больно» - шепчет Сэм, пытаясь спрятать в руках лицо, - «Мне так больно, Дин. Мне должно быть больнее, но я не справлюсь, я ни с чем не могу справиться, я так устал, пожалуйста, Дин, я хочу прекратить эту чертову боль.» И прошибает сильнее, чем раньше, словно я сожрал грёбанный наркотик вместе с ним, словно я на его месте – скрюченный, скорчившийся, пытающийся избежать собственного дурного сознания. Собственного прошлого. Самого себя.       «Помоги мне, Дин» - шепчет брат, - «Сделай так, чтобы я не чувствовал.»       Но я не могу. Я не могу ни сделать, ни рассказать как. Я искал способ. Я его не нашел.       «Подмени её» - зачем-то отвечаю я, - «Найди то, что оттеснит её. Найди то, что сможет её заменить». Может, я просто и сам хочу в это верить.       Потом он срывается с места, подскакивает, начинает ходить по номеру, включает музыку. Потом он покачивается ей в такт, открывает ноутбук, рвётся к оружию, возвращается к ноутбуку – хотел бы я знать зачем – вытаскивает из стопки на столе какую-то книгу, слишком быстро перелистывает, потом он танцует вместе с ноутбуком, потом он танцует с моими руками, потом он танцует со мной.       Забытая книга открыта на странице со жнецами.       Вместо одного обдолбанного придурка, в номере мотеля их двое. ***       Сэма снова вшторивает на эмоции, он обнимает меня и рассказывает моему плечу о том, что однажды они вздохнут свободно, однажды это ощущение – всепоглощающее счастье – будет доступно и мне, о том, что однажды больно будет только где-то в далёком прошлом: они купят дом у моря и будут выращивать овец, состригать с них шерсть и вязать носки; Сэм будет печь блины и делать яичницу с беконом, а потом они будут ходить на пляж, и обязательно заведут собаку – большого черного лабрадора, назовут его каким-нибудь ничего не значащим именем, вроде «Рекс» и перестанут пить кофе; они будут беречь здоровье и считать калории; будут петь старые роковые хиты в караоке; будут играть в монополию, и, может быть, изредка читать газеты, потому что, в большинстве случаев, газеты будет сжирать пес.       И это будущее, которое, в самом деле, никогда не сможет наступить, вырывается из него, выплёскивается, как выплёскивается вода из переполненного сосуда, вот только вместо пола, вокруг мокро только у меня на щеках. Сэм продолжает что-то бормотать, а я только и могу, что поглаживать его по плечу, не давая поднять голову.       Не надо, Сэмми, твоего старшего брата разрывает на куски.       Не надо, Сэмми, я и так отнял у тебя нормальную жизнь, зачем же ты свои мечты связываешь со мной?       Какие к черту овцы, Сэмми, ну какие к черту овцы?       Я жить без тебя не могу, а тебя постоянно хотят убить, ну почему ты думаешь про овец?       Перестань. ***       «Ты думаешь, я не понял?!» - орёт, словно полицейская сирена, - «Дин, я ожидал от тебя чего угодно, но не наркоты!».       Да простит меня господь за всё это разочарование в голосе Сэма. Да простит меня господь и низвергнет в глубины ада снова – чисто для профилактики.       Я знал, что это дурная затея.       А потом Сэм срывается со своей кровати, где он проспал – сколько? – часов шесть, от силы. Срывается прямиком к моей куртке, лезет во внутренний карман, шипит что-то матерное себе под нос.       Естественно, он находит и таблетки, и кристаллы, и чек за бензин, и счёт за мотель, естественно, он находит во внутреннем кармане моей куртки пачку презервативов и значок агента фбр, он находит там даже ключи от детки, чего уж греха таить. Вот только, он пытается найти там мою совесть, он пытается найти там всю мою братскую любовь и причины, побудившие меня сделать то, что я сделал.       Очевидно, не находит.       Ах, как же жаль, Элли, ты не мой Гудвин, а я не твой Страшила.       Ты никогда не подаришь мне мозг, а я никогда не верну тебя домой.       «Может, скажешь что-нибудь?!» - а что я могу сказать? «Ори тише, Сэм, а то сбежится весь мотель, готов поспорить, в этой дыре то шоу, что сейчас закатываешь ты – редкое явление» или «Я так виноват, милый брат, но ты – скрытная мразь, а я не умею защищать тебя от того, о чем не знаю»? Конечно, нет.       Он будет злиться, будет орать, но это пройдет. Всегда проходило.       Он всегда меня прощает.       Возможно, что в самом деле, он меня и не винит.       «Может, скажу, что я действительно мудак» - всё-таки идти на попятный не в моём стиле, - «может, посоветую отомстить».       «Да какая, нахуй, месть?» - о, теперь всё точно плохо. Сэм не матерится, Сэм – грёбанный мистер Совершенство, непотребство из его рта – знак похлеще нашествия саранчи и массовой гибели кормового скота.       Я всё еще не жалею.       «Хотя, подожди!» - вдруг прекращает свои метания по номеру Сэм, - «Подожди!». Такое впечатление, что я от него бежать собрался. Куда мне бежать-то? Ключи от детки у него, кредитки в детке, а умение зарабатывать на бильярде или покере буквально полминуты назад меня покинуло.       Такое случается. Пропил. Потерял. Забыл.       Брат ковыряется в таблетках, с таким умным видом, что несмотря на совсем не милую картину, я начинаю улыбаться.       Так и знал, что этот кретин в колледже и похлеще меня отжигал.       Что только не случается с младшими братьями, когда их отпускают на вольные хлеба. Этот вот, наивно полагает, что он действительно сбежал тогда, а не был отпущен.       Но мы-то с Джоном (вытащите его уже из Ада, пожалуйста) знаем правду. Бобби вроде тоже в курсе. Столько с Джоном пить, Бобби в курсе всех Джоновых шкатулок с секретами…       «Сидеть!» - о, а вот и командный тон прорезался. И поссать уже нельзя. Ладно, не надо на меня смотреть такими злобными глазами. Сижу.       «Вот эту» - тыкает мне чуть ли не в лицо, - «прямо сейчас. И никаких кукушечьих гнезд, понял?». Тоже мне, умник сыскался. Не собирался я его дурить. Месть, так месть, почему бы и нет? Закидываю таблетку в рот, и не запивая, глотаю. Интересно, теперь-то мне можно отлить?       Можно. Но только под надзором. Ничего, это мы тоже проезжали. А потом Сэм делает очень странную вещь.       Он съедает такую же таблетку из кучи, предавая остальные ошметки счастья на съедение толчку.       Говорю же, нас здесь два наркомана. ***       «Сэм», - не выдерживаю я, - «Это что за хуйня?»       «Экстази, идиот», - ухмыляется брат. Что-то не припомню за ним того, что вытворяет мой организм сейчас. Вчера ему было не так… Точно не так.       «Это хуевая месть, Сэм», - говорю я. «Это охуенная месть, только выпусти меня отсюда» - не говорю я. Хотел бы, но сразу после похода к толчку Сэм оповестил о том, что мне стоит не рыпаться дальше трёх метров в любую сторону, включая ту, о которой он не сказал.       Первые двадцать минут всё было нормально. Ну, получил ноутбуком в плечо, это ничего, терпимо. Следующие двадцать – становилось как-то беззаботно хорошо, и даже то, что захотелось скинуть шмотки и обнять мягкий мотельный плед не показалось чем-то страшным. Сэм включил какую-то еболу по радио, сначала не нравилось, потом стало фиолетово.       Потом ящик Пандоры всё-таки открылся.       «Сэм, ты такой молодец, я сожрал эту штуку, мне так хорошо, спасибо, Сэмми».       Молчит. Вижу, ему тоже хорошо, но почему-то он молчит, музыку, может слушает, а может обнимает плед, а может вспоминает что-нибудь хорошее, такое же светлое, как то, что изнутри бьётся ключом.       «Будет еще лучше» - улыбается Сэм.       «А мне на надо лучше, мне так хорошо, как тебе. Мне так хорошо, Сэмми, я весь мир могу обнять. Тебе тоже хорошо, так зачем лучше? Знаешь же, когда лучше, чем хорошо – то плохо» - слезаю с кровати переключить радиостанцию, приёмник жужжит, но находит что-то мелодичное, что не хочется переключать. Хочется жмуриться, как кот и поставлять голову под поглаживания. Лезу к Сэму и подставляю голову под поглаживания. Готов поклясться, мне и говорить не надо, чтобы он понял, что мне нужно. Понимает.       «Сэм, вот чего ты хочешь? Хочешь овец? Давай плюнем на всё и поедем, ну куда там? В Швецию? Где эти скотоводческие бумы? Хочешь, прекратим войну? Милый брат, ты сделал меня таким счастливым, чего ты хочешь?» - шепчу я ему куда-то в подмышку. В подмышке тепло, и носу тепло, только вот эта чёртова ткань…       Но Сэм примитивно хочет, чтобы я заткнулся, закрывает мне рот рукой и начинает мычать в такт музыке.       Видишь, Сэмми, какой я полезный? Я нашел песню, которая тебе нравится, я не делаю её потише. Я не пою ее. Видишь, какой я молодец? Практически такой же молодец, как и ты. Практически такой же…       «Тмм прмоммт мфмл» - бормочу я горячей и сухой ладони брата. Тот усмехается как-то особенно тепло – я чувствую, я знаю – и всё-таки возвращает мне право голоса. И правильно, мне столько нужно сказать, мне в стольком нужно признаться, мне нужно поделиться с тобой, сейчас я подниму голову и расскажу, что - но я забываю что.       Самые красивые цветы – пионы. В них нет вычурности, в них так много естественности, так много стремления расти – выше, шире. В пионах есть какое-то разочарование – я так хотел быть розой, почему же не стал? Почему же не смог, если я так стараюсь?       Почему я не смог быть лучше ради тебя, милый брат?       Когда я умру – не носи мне на могилу пионы. Не носи мне цветов. Приходи ко мне сам. Ты намного красивее пионов.       Ты намного красивее всех. Ради тебя стоит уничтожить целый мир - шепчут за меня мои губы. Сэм хмурится, вижу, что хмурится, знаю, что он даже не смущен – напуган. И я напуган вместе с ним. Это дерьмово, потому что ответа на вопрос «зачем я ляпнул эту херню» у меня нет, а дотошности Сэма всегда хватало на нас двоих, и я вижу – слышу – как крутятся шестерёнки в этой сверхпрошаренной голове. Но он удивляет меня. Удивляет себя.       «А ради тебя целому миру стоит жить» - и тут же, с усмешкой – «потому что с тебя станется воскреснуть и веками читать нотации». «Придурок» - добавляет он.       «Сучка» - парирую я, и дышать становится как-то легче, хотя после этих таблеток легче уже некуда, - «Я не читаю нотации, я просто – - просто ебешь мне мозг за то, что потратил твои нервы» - заканчивает за меня он. Неправильно заканчивает, но всё равно смешно, и сквозь смех я отвечаю: «просто надеюсь вбить в твою дурную башку, что тебе нужно вести себя хорошо и не расстраивать Джона, который следит за тобой с небес»       «Да ты и сам не веришь в ту херню, которую сейчас сказал»       «Зато веришь ты» - и Сэм теряется на пол секунды, прекращает спор.       Мы можем спорить вечно, но зачем?       «Мы такие идиоты» - подвожу черту я.       «Если бы Бобби слышал – он бы тобой гордился. Поехали в бар?»       Киваю. И мы встаем и едем, несмотря на то, что хочется лежать и кутаться в мотельное покрывало, и перебирать эти длинные волосы пальцами, и говорить ни о чем, ни о чем, ни о чем вечность.       Мы будем танцевать и трогать кого-нибудь мягкого, и танцевать и пить, а потом блевать – если верить чеширскому коту. Сэм, стой, ну какой, блять, бар, если на улице пять утра?       Согласен, плевать.       Живем уже дважды, самое время отрываться на полную катушку. ****       «Это не вампир» - констатирует Сэм из-за своего лептопа, - «Это Соукоянт.»       Задрот, точно. Помимо лептопа на столе просматриваются стащенная книга, две газеты – за то время, что мы здесь – пол-литровый стакан с двойным (или тройным) эспрессо, мобильник и дневник Джона.       «И что это за дерьмо?» - приходится пару раз провести по лицу ладонью – отходняки от употребленной дури не дают нормально сосредоточиться, зато абсолютно не хочется закинуться снова – карьера Сида Вишеса несовместима с охотой, да и потерять эту Ненси, делающую смачный глоток из бумажного стакана, я себе позволить не могу.       Я не могу позволить это миру.       «Соукоянт – это такая забавная тварь, которая днём немощная старушка, а ночью – шаровая молния. Высасывает кровь из тела жертвы…»       «Слушай, википедия, прочти лекцию потом, скажи мне как её убить.»       «Найти кожу и посолить в кастрюльке» - рычит в ответ Сэм.       «А серьёзно?»       «Серьёзней некуда.»       Вот тебе и Портлендские каникулы. Теперь нам нужно отслеживать шаровую молнию, прикидывающуюся кошелкой, испытывая при этом дикое похмелье. Это Сэму все нипочем – справимся, сделаем, отходосы – для мудаков, остановим зло, спасём людей.       Грёбанный мистер Совершенство. ****       На самом деле это было очень просто. На самом деле это было во много раз проще, чем обычно.       Тварь жила на каком-то отшибе и жрала туристов, пока её отшиб не приметили местные власти и не потребовали разрешения на это самое проживание. То есть мудаков не волновали годами пропадающие люди, но их волновали налоги. Кошелка не растерялась и сожрала всех подчистую. На такой шумок приползли и мы. Правда, не рассчитывали на то, что старуха, пять минут назад наливавшая нам «травяной чай по рецепту подруги Бекки из Гринвуда» скинет свою старческую кожу и будет гонять нас по своему дранному лесу до утра. Спасибо, опять же, Джону за тренировки. И Сэму – придурок припас некоторое количество резинового барахла в багажнике детки, потому что знает – мы всегда влипаем в самый центр сверхъестественного дерьма.       Где-то в половину третьего мы разделились, я к отшибу, Сэм – плутать по лесу так, чтобы тварь не заподозрила в нас охотников. Тварь не заподозрила. Больше того – у неё дома нашлась и кастрюля, и соль – спасибо, что не пришлось тащить её мерзкие ошметки до детки. Где-то в половину четвертого придурок меня нашел, оставшиеся полчаса до рассвета пришлось снова бегать по лесу.       Оно того стоило, в конце концов.       Туристы спасены.       Хотя людей, которые выбирают для похода самые непроходимые и непримечательные леса, в самом-то деле, уже не спасти.       Как и нас.       Как и нас. ***       «Нам надо поговорить» - первое, что произносит Сэм в шесть вечера, когда я продираю глаза. В самом деле, Сэм? Нам надо поговорить – да мы только и говорим сутками напролет.       Нет, если ты хочешь сказать: «я хочу напиться и танцевать на барной стойке, что ты думаешь об этом, Дин?» или «мне кажется, я часто трахаю тебе мозги, давай я заткнусь на пару дней?», но ты же этого не скажешь, братишка. Ты скажешь, что что-то скрыл, или что-то сделал не так, или что-то заметил за мной, или в чем-то забыл признаться и теперь тебе совестно, ты скажешь, как тебе жаль, что мне пришлось умереть, или что-нибудь такое же болезненное, что мне в действительности захочется умереть снова.       Я так устал, Сэм, я так устал от этого.       Я не хочу с тобой говорить.       Я бы посадил тебя в клетку и запер на ключ. А ключ бы проглотил. И никому и никогда не дал бы пинать меня в живот – чтобы ключ не вывалился, и я бы был самым лучшим супергероем, только бы ты молчал и был счастлив и не доёбывался до меня, когда я только проснулся и скорее хочу есть, чем думать.       Я не хочу с тобой говорить настолько, что кажется, однажды себя прикончу.       «Чего?» - просто, ровно, равнодушно. Попробуй, доберись до меня, когда меня во мне нет.       «Экстази. Зачем?» - ну да. Чего я удивляюсь. Это же Сэм. Сэму надо знать всё. Теперь особенно – когда его мозг не затуманен разноцветными таблетками.       «Ставил экперимент» - язвлю, - «воздействие легких наркотиков на зубрил со стажем».       Сэм хмурится, буравит меня взглядом, потом бросает: «чего мне еще от тебя ждать?»       Будто я знаю, чего мне от меня ждать.       Будто действительно хочу знать, чего мне от себя ждать.       «Я не знаю.»       Я не знаю – я не знаю – я – не – знаю…       Зато я знаю, что сегодня буду пить. Знаю, что завтра мы откопаем какое-нибудь дело, или припрутся крылатые мудаки, и знаю, что снова будет адский марафон в никуда, и не захочется просыпаться вообще. Знаю, что с тем откровением, с теми эмоциями, которые я видел от него, с его чертовыми эмоциями мне не совладать и не справиться, знаю, что хотел знать, но этого знать не хочу, я ошибся, но я знал, что ошибаюсь, я знаю…       «Этого не повторится. И подобного тоже. Считай, что твой зад в полной безопасности».       «Я никогда не буду в безопасности». Ну зачем же ты так? зачем ты так       «Мне нужно кофе и что-нибудь пожрать. Ты едешь?»       Едет. Потому что нужно есть что-то, кроме самого себя. Особенно сейчас. Особенно нам. А самобичевание лучше отложить.       Лет на сотню. ***       Я не сплю. Он тоже не спит. Переворачивается с боку на бок – и это тогда, когда мы оба привыкли просто падать куда придётся, закрывать глаза и мгновенно вырубаться, чтобы проснуться через три-четыре часа.       Он не спал в машине, а мы ехали часов десять, из осени в отчаянное лето, осталось еще столько же.       Выключить чёртову голову. Выключить голову. Взять и вырубиться. Найти айпад в одной из сумок, включить что-то ненавязчивое в наушниках и забыться. Моя голова сломана, сможет ли музыка выключить её? Сможет ли музыка заставить меня не думать о том, что происходит вокруг, что происходит внутри?       Подсчитываю минуты в голове, на восьмой сбиваюсь – четыреста с чем-то там секунд, и встаю. Если я не могу спать - самое время принести пользу обществу и найти что-то важнее призрака в Финиксе. Там конечно тепло, но если где-то будут снимать очередную печать, пока мы с придурком греем спинки на горячем песочке…       «Апокалипсис наступил из-за того, что было холодно и Сэм и Дин Винчестеры, Лоуренс, Канзас, слишком мерзли для обеспечения безопасности вселенского масштаба. Райская администрация приносит свои извинения. Для получения визы в новый светлый постапокалиптический мир просьба собрать все ваши лучшие поступки в коробку, получить рекомендации от ангельского братства и проследовать в зал ожидания – вас проинформируют о вердикте.       Если ваших хороших поступков будет недостаточно, настоятельно советуем соорудить бункер и молиться господу нашему вседержимому и вездесущему, но не здесь (как только его отпуск закончится он рассмотрит все ваши предложения).       Аминь.» или       «Уважаемые жители Земли, наступил апокалипсис. Просим прощения за причинённые неудобства. Пожалуйста, сохраняйте спокойствие, молитесь и не плошайте, как братья Винчестеры. Тепло сейчас – не самое важное, самое важное – это ваша душа.       Мы вывернем её наизнанку, пока вы будете смотреть, как ваши любимые умирают, потому что ангельские войска переложили свою ответственность на двух кретинов.       Спасибо за внимание.       Кричите «аллилуйя» вместе с нами и помните: Бог обязательно услышит ваши молитвы».       Да, пожалуй, с этих придурков станется заявить что-то подобное.       Сэм вертится на кровати еще минут двадцать – если верить часам его лептопа, потом как-то особенно устало вздыхает и поднимается. Накидывает на меня одеяло, садится рядом.       Мы справимся с любым дерьмом – хочется мне сказать ему. Но вместо этого я киваю в благодарность за одеяло и возвращаюсь к сводкам аномальностей за неделю. Можно подумать, что всё будет хорошо.       Но поверить нельзя ни в коем случае. ***       Но поверить нельзя ни в коем случае. Ни в коем случае, придурок, понимаешь?       Не понимает. Не понимает, ну какого черта он ничего не понимает?!       Клянётся в своей светлой вере – ну сколько можно – вертится перед крылатыми, будто не они наделали столько дерьма, будто не они втащили нас в это.       Сэмми, мой малыш Сэмми, уж лучше бы я и правда не воскресал.       Нет, он трахал демоницу, он нарушил все обещания, он убил грёбанную тучу всего, в том числе и пару случайных людей, но нет, он верит в бога, но нет, он верит в ангелов, но нет, он верит ангелам. А мне верить он не может, потому что я последний говнюк. «А ну иди сюда!» - срываюсь я, после пятой за неделю библейской лекции – «Иди сюда, проповедник сраный!». Сэм закатывает глаза и вообще покидает номер.       С-с-сука.       А скользкие подлые черви – мысли Сэма по поводу бесчисленного дерьма – я затолкаю ему в задницу. Надо думать, что в такой тьме тараканьей они загнутся и зачахнут – удобрять их там явно никто не будет.       Нет, я не могу его отпустить.       Жесткий хват – хлеще техасского лассо – отгибай мои пальцы по одному, но в конце ты не получишь ноль.       Ты не воссияешь, как утреннее солнце, потому что мы с тобой одной крови, и кровь эта взывает к тени.       «Да отъебись ты от меня!» - делает вид, что я правда отъебусь. Шуточки шутит, да возраст не тот, чтобы это имело хоть какой-то эффект. Заталкиваю его обратно в номер – очередные соседи разочарованы – концерта не будет. А если и будет - то исключительно звуковой, потому что я этого кретина никуда не отпущу.       Ну, я то так думаю ровно до тех пор, пока кулак малыша не прилетает мне в левую щеку.       «Правую не подставлю» - невозмутимо. Ох, знали бы крылатые ублюдки, чего мне далась эта невозмутимость – перестали бы во мне сомневаться. А вот в своей вере – точно бы засомневались. Осталось подвести к этой умной мысли брата. «Ты кусок аморального дерьма!» - а вот так меня никто не называл. Что-то новенькое.       «Продолжай» - только говорю ему я, прижимая к стене. Странно, что он еще не вывернулся из захвата – руки наверняка ломит, а нос опухнет к утру – не хило я его впечатал в стену. В комплекте с моей щекой – смотреться мы будем, как пара ублюдков на условно-досрочном. Но да ладно, нам не привыкать.       «Как ты можешь, блять, быть таким?!» - звук отскакивает от стены целенаправленно в мои барабанные перепонки: «К тебе ангелы спустились, а ты, мать твою, атеист! Тебе бы всё по барам! Как девушек менять, так ты первый, как мир спасать – так все тебя пытаются наебать!»       Вот что значит философская тема. Даже задумываюсь.       Нет, серьёзно.       Девушки – это де-е-е-евушки. Они хорошие, у них мягкое тело и смешинки в глазах. У них красивые волосы и с ними легко – если они не пытаются, как вот эта патлатая стерва – ебать мозг. А мир… А мир дерьмо. Нет, люди хорошие, но мир – дерьмо. Зато в нём есть музыка. И детка. И эта патлатая стерва.       Философия окончена.       «А у тебя есть причина им верить? Вот папочка спустится – с ним и поговорю!»       «Пидорас!» - а это было громче – «Пусти меня, блять!»       Я ржу.       В порыве ревности они сбивали стаканы, столы, и вышибали стены. В порыве ревности затевали войны – подумай, милый брат, стою ли я войны? Стою ли я стен, столов и стаканов?       Я стою не больше четвертака, подкинутого в воздух.       Я стою не больше кучи грязного белья, которую мы оставили в Портленде.       Я не стою тебя.       «Моя жизнь не стоит твоей. Прекрати.»       От меня остались одни куски и целиком меня не соберешь. А ты, смотри, живой. С горящими глазами, красный, злой, дышащий так яростно, так по-настоящему. С начинающим опухать носом, с этим умом и этой наивностью, я так бы хотел быть тобой, но я – это я, а меня разрывает от неправильности, разрывает от ответственности, разрывает от боли за тех, кого я не знаю и не узнаю никогда, и не узнал только потому, что не успел спасти.       «Я не хочу не успеть спасти тебя.»       «Ты опоздал.»       Как с бетонной стеной: куда я опоздал? Когда? Я здесь, я рядом: «Всё будет хорошо.»       «Не будет, я на демонской крови! Уже ничего не будет хорошо!»       А говорили, чтобы попасть в ад нужно умереть.       Врали.       Оторвите им языки и сожгите их пальцы – за то, что посмели совершить такой обман.       Сорок первый год в аду, день сто семьдесят восьмой – это не закончится ни-ко-гда. ***       Я молчу пока он раздевается. Я молчу пока он заходит ко мне в душ. Я молчу, когда он обнимает меня – нет, правда, здесь вообще что-то можно сказать?       И шрамы, столько шрамов, включая тот на шее, после которого, по логике, не живут, я вижу его чуть склонив голову вниз – я не хочу смотреть и смотрю – мерно поднимается его грудь от дыхания, мерно пульсирует сонная артерия, мерно вода стекает вниз, туда, где темно. В этой дыре дерьмово со светом, и это хорошо, потому что я ничего не хочу видеть.       Я не хочу видеть, как его руки скользят по моему телу, не хочу видеть, как краснеют его щёки: «Прости, пожалуйста, прости меня», не хочу, но он не может по-другому, а я не хочу признать, что согласен.       И эти вечные вопросы – ну почему?! – а вы пара? Нет, мы не пара, разве что кретинов.       Я запутался, Сэм, я не хочу видеть, как тону в этом зыбком и тёмном, неправильном, инородном, противоестественном, ирреальном…       Его руки на мне – повсюду, вместе с водой они скользят, вьются двумя змеями, эти длинные сильные руки, и я не перепутаю его ни с кем, даже если захочу.       Я хочу, Сэм, я хочу перепутать тебя.       Я не хочу.       Пожалуйста, прекрати.       Я убью тебя, если ты перестанешь.       Потому что моё дыхание сбивается и приходится дышать глубже и чаще, кажется, я свалюсь в обморок от того, что не хочу и хочу, от того, что могу, и что нельзя. Но он прижимается сильнее, но у него стоит, но у меня стоит, и как-то легко выходит так, что бежать вроде бы уже поздно.       Да впрочем, как всегда. Чего я удивляюсь.       Но когда он прижимает меня всем своим телом к потрепанной временем стене кабинки, я просыпаюсь. Не потому что надо, а потому что позволить ему вести – это как посадить его рядом с ядерной бомбой и поставить таймер на десять минут – рванёт на второй. Я толкаю стену позади себя, и, спасибо Джону за тренировки – ну зачем я вспомнил его сейчас – наступает моя очередь зажимать Сэма.       Малышка Ло, кто научил тебя быть такой развратной? Я не верю, что это врождённый дар.       Малышка Ло, ты замахнулась не на того. Малышка, он слишком коварен, он пользуется тобой, малышка, беги, прошу тебя, беги.       Он стонет так тихо, но так сладко, и в шуме воды я жажду украсть этот стон, подло сорвать его с таких невозможных губ; как же с них срывались грязные слова, если они способны на такие звуки?       Я проклинаю тебя, о запретный плод, что свергнёт меня ниже всех глубин. Я проклинаю и вкушаю, ибо отец заклинал защищать тебя, а я столь подл, что змей-искуситель в смущении свернулся узлом. Я столь подл, а ты столь горяч, боже, Сэм, чёрт тебя дери!       И ничего кроме, всё лишнее отступает, и хватает всего лишь скольжения, трения, ближе, сильнее. Его руки вслед за змеем – в смущении, и он уже не может их контролировать. И я, проклятый всеми я, упиваюсь этой беспомощностью, этой открытостью. Мне нужно больше: мне нужно вжиться в него, въесться под кожу, впитаться с водой, со стонами, с всхлипами. Раствориться в нём и никогда не вернуться в своё – бренное, грубое.       Я кусаю, мой Адам, творение-не-рук-человеческих.       Куда-то в шею, как недокормленный вампир. Там останется синяк – дополнением к старым, хорошо, что с носа сошла опухоль и ничего не мешает тебе упираться им мне в лоб.       Мой-мой-мой-мой-мой-никому-никогда-ни-за-что… ***       «Это синяк или ты снова увлёкся рисованием?» - до дружеского подтрунивания недостаточно, но как-то надо разговаривать. Даже если неловко. Даже если не о чём. Вчера этот придурок балаболил, как арабы на рынке, а теперь молча приносит кофе и утыкается в ноутбук. Нет, хуже, чем было, уже не будет. Не позволю. В этой игре нет точек возврата, и играем мы в неё вдвоём.       «Я с тобой в душ больше не пойду.» - Холодно. Вредно. Интересно, он сам-то себе верит?       «Пойдешь» - спокойно парируя я. И пойдет, и побежит, и полетит, если припрет, а припрет и не раз. Я своему опыту верю.       Учитывая то, что он отделался дрочкой, а не чем-то большим, это уже дело чести.       «А есть еще что-то, о чём мы можем говорить?» - на огонёк заглянуло и раздражение. Интересно, кого он на этот раз винит: себя или меня?       «Можем поговорить о демонской крови.»       «Не можем.»       «Можем.»       Элли, у меня есть одно только сердце, его-то я тебе и отдам.       В аду появилось удовольствие, но это не отменяет того, что из него надо вылезать. В аду появилось терпение, но это не значит, что оно не может закончиться. В аду появилась усталость – такая отчетливая, что хоть удавись. Сэмовы глаза отливают зеленым, и, может быть, усталость мне только чудится. Сэмовы глаза отливают зеленым – и это достаточно хороший цвет, чтобы я и в самом деле отъебался. До нового раунда. До нового срыва.       До нового апокалипсиса.