Антарктида

      Кто придумал так класть плитку? Изуродовали весь центр. Так ещё и бежишь, спотыкаешься. А это, кстати говоря, отвлекает от убеждений, в которые сам себя пытаешься упаковать. Доводов, что могли бы доказать нереальность всего произошедшего, становилось всё меньше. Я видел взрыв Антарктиды.       Нет, не Атлантики и не Атлантиды. А именно Антарктиды. Хотя, Господи, кому я вру? Не видел, а даже участвовал. Вот получилось так и всё. Значит, надо было так. Правда, порой хочется поймать за шкирку первого попавшегося прохожего и всё ему рассказать. В такие моменты я щипаю себя побольнее и, со всей силы сжимая пальцами лямку портфеля, забегаю в переулок.       Мне страшно, что я проболтаюсь. Кто поверит тридцатилетнему мужику сомнительной наружности? С этими нервотрёпками и переживаниями у меня развилась никотиновая зависимость. Количество сигарет уменьшается на одну пачку каждый божий день. Я просто живу в этом чёртовом дыме.       Телевидение об этом умалчивает. Им заплатили, а, может, даже пригрозили. Но в новостях всё чаще транслируют что-то про погодные условия и аномальный подъём температур. Они не дураки — понимают, что придёт момент, когда им придётся всё рассказать. Вот они и готовят народ морально. Потом будет так: мол, они же предупреждали.       Причём убеждают-то весьма недурно. Два раза в неделю хожу в бар и наблюдаю за реакцией людей. Забавные они. Беспокоятся, нервничают. А я молча пью молоко и усмехаюсь в куртку. Но всё же один человек заметил, что я хожу в бар исключительно по средам и никогда — в пятницу, как все остальные. Всё тот же человек понял, что я не выношу белый цвет алкоголя. Но, тем не менее, пью молоко. И, логика, что ж ты творишь, зараза!       Это всё Антарктида. Тогда, стоя на этом материке, я отчего-то знал всё. Порою даже больше, чем надо было. Я был не один. Я всегда был с кем-то. На той антарктической станции нас было двое. Я и Сохатый. Но Сохатый уплыл. Задолго до того, как я понял, что надо уходить.       Он был умён. Даже слишком. Наши руководители отправили его туда в качестве балласта, а меня как проводника. Но в итоге балластом оказался я. Сохатый считает — я мёртв. Ну и пусть. Я же и не пытаюсь что-то доказать, как-то высказаться, вылезти из своего убежища. Оно мне не надо.       Кафель. Белый кафель. Положен через пень колоду. Положен так, будто его клало множество разных мастеров. Мастеров, которые в жизни ничего не клали. Ну, или клали на то, как надо класть. Это ж у нас нормально, это ж все могут, это приемлемо.       Если бы мне сказали, что я буду таким нервным после этой экспедиции, я бы, наверное, рассмеялся. Но это было тогда. А сейчас я бы крепко сжал в кармане сигарету, отчего она бы распалась, а фильтр отделился.       Всё было интереснее, чем просто: упал, очнулся гипс. Туда так просто ни один из нас не попал. Даже в качестве балласта. Особенно в качестве балласта.       Отец был географом. Вещал мне о далёких странах и сомнительных планах. Лет двадцать назад заметил, как он сжигал свои рукописи, и незаметно утащил у него добрую их часть. Я думал, что он не заметил. Однако, кто и где он сейчас — загадка, если и вовсе не секрет. Надежд на меня не было никаких. Хулиган и бестолочь — это двумя если словами. Или — как говорила мать — сомнительно здоровая бестолочь. Быть может, учись я лучше, меня ждала бы более завидная участь. Может, меня бы и не отправили туда. Никто ничего бы не заподозрил, а битое стекло не валялось бы под ногами.       Поздно. Поздно ныть. Никто не услышит. Я чудом спасшийся чудак. Который знает, что сидит на цепи. А что есть свобода? Это ничего. Это мысль и цель. А мысль никто ещё не трогал. За мной следят. Надо думать. Кто следит? Бармен? Человек в продуктовом? Дворник? Мать? Кто? Никто. Я не нужен никому. Если бы я имел хоть какую-то ценность — меня бы искали. И искали бы недолго.       Мужчина, который заметил мои странные посещения увеселительного заведения, подошёл ближе. Я не обернулся, но знал, что он близко. С чего я вообще взял, что он следит? Да вот просто в голову шандарахнуло и паранойя решила действовать.       Там было тихо. На материке не было звуков. Разве что иногда пролетали птицы. Это была белая тишина. Такой тишины нет и не будет нигде. Люди думают, что самое тихое происходит ночью. А что, если ночь длится все шесть месяцев?       Сохатый называл меня по имени. А его я забыл. Временно, наверное. Так кто ж я там и здесь? Ещё будучи в экспедиции, мы гордо называли себя геохимиками. Изучали всё подряд. Я не химик. Я не умею обращаться с реактивами. Да я даже из школьной ничего не помню, а вот географом был неплохим. Даже что-то преподавал. Обучал какую-то часть питерских студентов, интересовавшихся туризмом. Выпускал, да и не только молодежь своего горного института в мир большой. Вот только ни один выпускник мне ещё не встречался снова. Но в тот день… — Мужчина, извините… Я хотел только спросить… — Я тоже много чего хочу спросить, — Мысль вслух. Сразу провал. Нельзя думать вслух. Особенно, если не видишь собеседника. — Кто же я? — Снова промах. Меня могут забрать в психбольницу. А там… Чёрт, думать не хочется. — Я хотел спросить… вы собираетесь домой? Мы закрываемся.       Промах. Ещё один. Это был не мужчина. Один из официантов. Просто подрабатывающий юноша. Я спутал. Промах. Да я и не записывался в провидцы. Что он там говорит? Закрываются? Ну что ж, такое тоже порой случается. Я тоже закрыться могу. Бесконечно промазываю по целям. Ещё ни разу не попал в десятку. Скорее, она попадает в меня. Здесь нет цели у людей, здесь у цели есть люди. Нет. Нет. Нет. Я так не могу. Каша в голове. Мысли спутались в клубок. Сколько я выпил? Мало. Сохатый называл это опьянением от жизни.       Я много думаю, и официант неловко кашляет в кулак. У него работа, обязанности. А я — так, очередной простачок. Глупо. Определённо глупо цепляться за всё. Но иначе уже не могу. Я выбился из звена, да и проблема даже не в этом. В это звено я никогда и не был вписан.       На улице становится легче. Надо пережить, перекантоваться, хотя… Какое к чёрту «надо»? Главное — это выдержать до рассвета. У меня вроде был дом, но настало то время, когда чему-либо доверять опасно. Даже себе. Особенно себе.       Хорошая лавочка. Удобная. Надо откинуться и попытаться вспомнить. Какая досада! Не заметил человека, сидящего на другом конце лавочки. Он с интересом разглядывал меня, будто подопытную мышь, над которой проводят очередной эксперимент.       Это тот из бара. Или нет. А может Сохатый? Без малейшего понятия. Я не знаю, где он и с кем он. Заметив моё внимание, мне предложили колбасу. Привыкший ко всему невозможному я согласился. Колбаса была вкусной и грызлась, как семечки, в ней даже, вроде бы, было мясо. Незнакомец рассказывал, что у него сын живёт в Италии и колбаса оттуда же. Я испугался и спросил: — Чем же я её заслужил? Она, верно, безумно дорогая.       Незнакомца забавляла моя реакция. — Да что Вы! Что Вы! На нашу валюту эта, как вы выразились, «безумно дорогая колбаса» стоит всего сто рублей за палку.       Человек начинал мне нравиться. Слишком поздно я вспомнил, что меня могли отравить. Вообще при желании я и сам мог бы его отравить. Отравить ему жизнь рассказом. Всего парой слов. Сделать так, чтобы он не мог спать. Мужчина что-то достаёт из пакета, не смотрю на него. Я не могу уснуть на скамейке, потому что я знаю, где мой дом.       Я взорвал этот самый дом. Боялся атомного взрыва, но это был хлопок. Боялся радиации, но было мало дыма. Я боялся, что его услышат, но белая тишина поглощала все звуки. Любые звуки. Ты мог бы крикнуть, но не смог бы услышать себя. Мог заплакать, но не смог бы понять отчего. Твои слёзы были бы простым доказательством твоей слабости, твоего неумения. Ты доказал, что ты — балласт, а не проводник.       Тебя учат не бояться, но в лето на Антарктиде ты понимаешь, что не умеешь себя держать в руках. Температура поднимается до двадцати градусов. Тепло, ты начинаешь ходить по горячим тёмным камням и, наконец, осознаёшь.       Тепло.       Но не так, как будет вскоре.       Сохатый умел сделать из тихого дня целую катастрофу. Он ничего не боялся, ему не от кого было защищаться, ему не для кого было сохраняться. Этому человеку было достаточно того, что он живёт сейчас. Сохатый часто говорил мне, что Южный океан вокруг нас — ничего не значащая прорубь, и по ней можно плыть обратно к материку. К мысу Доброй Надежды домой. Почти домой. Он мечтал о невозможном, но не достиг его. А я увидел невозможное. То, о чём даже он не мечтал. Я понял это. Невозможность можно понять, если постараться.       Я встал со скамейки. — Вам далеко идти? Может, я могу помочь? — спрашивает мужчина. Да, мне нужна помощь. Но какая? Я и сам не знаю, ничего не знаю. Совершенно ничего. — Помогите.       Я не прошу. Я констатирую факт. Он поможет, я уверен в этом. Он знает что-то. Знающие люди в этом мире — не пустой звук. Они что-то да значат, просто не подчиняются правилам. — Вы выглядите несколько подавленно. Пойдёмте ко мне, я угощу Вас кофе с коньяком. — Кофе на ночь вредно. — В таком случае только коньяком. Или чего сами захотите.       Этот человек обращается ко мне на «Вы», так говорят интеллигентные люди. Ещё и сэр. Или меня уважают, или надо мной издеваются. Он что-то рассказывает. Забавный. Начни рассказывать я, он бы долго не выдержал. А я и не начну. Мне полезно узнать побольше о нём. Он должен мне доверять. Канал Грибоедова. Здесь он живёт? Очевидно, да. Большой дом, до которого не суждено добраться архитекторам. Пытается попасть ключом в замок. Сунул мне свою сумку. Уже не наивность — глупость.       Уютно. У него есть свой дом, своя квартира, но ныть я не буду. Выбор сделан. — И много ты помнишь? — Вы про что? — Ну же, не молчи. С ума сойдёшь ещё. А я прекрасно знаю, такое не забывают. Сохатый не забыл. Его вера и надежда живы. — Почему мы живы? Почему нас не убрали? — Кто уберёт? Тараканы из подвала? Свидетелей не убирают, мы много знаем. Можем пригодиться, если что. Отдохни, приятель. Я помогу.       Становится легче, да и зима в душе отступила, пришла весенняя слякоть. Но не мне говорить про наличие души. Пью водку с коньяком, а он отказался. Этот непонятный тип сидит и пишет какое-то письмо. Потом спрошу имя этого фрукта, а может, и своё вспомню. Притащить неизвестного тебе человека к себе домой — очень героический поступок, если честно.       Пусть мы и уничтожили вместе Антарктиду. Нет… Не мы… Мы ничего не уничтожали — это нас всё уничтожало. — Ты хоть с кем-то говоришь?       Нет, ни с кем никогда. И вообще, какого я тут забыл? Я здесь не живу, мой дом в другом месте. Мой дом — Антарктида, и его теперь нет. Для меня нет. — Продолжайте.       Нет, никогда. Никогда, слышите?       Я встал из-за стола и отправился в прихожую. Мужчина спокойно наблюдает за мной.       Наблюдатель — самая жуткая работа. Он похож на бдителя закона. Это напугало меня. Он мог сколько угодно говорить мне, что является обыкновенным человеком, но я-то знаю, что это не так. — Вы знаете, кто я?       Нет. И мне незачем знать. Я ничего Вам не сказал, ничего Вам не хочу рассказывать, и Вы не услышите того, о чём я подумал.       Вам это не надо. Это никому не нужно, даже мне порой. Откуда этот человек знает про Сохатого? Я же не говорил ему… Я ему вообще НИЧЕГО не говорил.       Он знает. Он всё знает. Великая Рука Всевышнего дала ему ум и знание. Но ни то, ни другое ему не помогает. Ему не нужно это, ведь если есть машина разума, которая проглатывает информацию, обрабатывая её… то он может быть кем угодно, но не будет тем, кто знает. По-настоящему знает. Запрещено. Знаю.       Запрещено. Какое ёмкое слово. «Нельзя» — не передаёт всей гаммы чувств. Над «запрещено» никто не зацикливается. Запрещено — значит запрещено. Но все эти табу для меня пустой звук. Всё очень ёмко. Всё слишком быстро. Недавно я остался без дома, вчера пил в баре за Сохатого, сегодня уже дремлю в кресле незнакомца. Доживу ли я до завтра? Может, звёзды и врут. Доживу. Точнее, дожил. Дышу, мыслю, чувствую, пока существую.

***

      В шею вонзаются тысячи иголок. Отлежал. В кресле больше спать не буду, тем более под этим старым пледом, пахнущим пылью. Завтрак в стоимость проживания не входит. Тычки в спину — сколько угодно. — Негодяй ты. Так долго спать! Я испугаться успела. Смотри сюда! Внимательно смотри… Последний раз показывают…       Смотреть было на что. Яркая картинка быстро въедалась в мозг. По экрану крутили изображение той самой Антарктиды. Тётенька за тридцать испуганно махала руками, открывала рот, как рыба на суше, и всячески мельтешила. Из всего балагана мне было ясно одно.       Они теперь знают.       Мозги плавились сначала медленно, но на достигнутом темпе не останавливались. Через час у меня поднялась температура и началась жутчайшая лихорадка. Я бредил. Из разборчивого произносил только: «Сохатый. Сохатый! Сохатый не мог меня бросить. Сохатый, они знают! Сохатый…» — Успокойся ты, иначе врачей вызывать придётся. Знаешь ли, сколько случаев у них помимо твоего? Такие же люди — не с цепи собаки. Ты ляг пока, глаза закрой, а я компресс сделаю. Проснёшься и полегчает. К Сохатому твоему поедем.       К Сохатому поедем… Нет, не надо к нему ехать. Да и куда ехать-то? На Южное кладбище, что ли… Надо закрыть глаза.       Закрываю — и всё вновь белоснежное. Всё белое до безумия. Это не отдельная белизна — она сплошная. Повсеместная. Вездесущая. Она моя. В ушах звенит, голова раскалывается. Слышу какие-то разговоры, но не понимаю языка. Слышу бессмысленные отрывки стихотворений. Счёт. Кто-то считает у меня над ухом. Один… Два… Пятнадцать… Семьдесят восемь… Три миллиарда…       Слышу крик. Бесконтрольный крик полоумного. Слышу взрыв. Нет! Скорее, удар. В стену, думается. Или головой, костяшками? Или челюстью.       Где я? Почему мне ставят компрессы? Я болен? Да, я болен. Это не грипп, не ветрянка, не переходный возраст. Это Антарктида.       Антарктиду путают с Арктикой — это другое. Антарктида тает, но с ней меньше бедствий. Она с юга, дальше от людей, практически независима от других. Арктика зависима и от Арктики зависимы. Даже северное побережье России зависимо. Южная Америка и Антарктида независимы.       Кто-то взял мою руку, начинаю вырываться, но не открываю глаза. Женская рука проходит по моей и мягко прикасается ко лбу. Это не медсестра, медсестра менее заботлива. У неё таких, как я, полно. Кто это? У меня есть сестра. Я помню, что когда я видел её в последний раз — ей было семнадцать. Мне — четырнадцать.       Глаза не открываю. Нет. Сестра? Я плохо её помню. Особенно плохо помню лицо. У неё длинные холодные пальцы — это я не помню, знаю.       Робко приоткрываю глаз. Это точно она. Ошибиться можно в чём угодно, но не в этом, и будьте же уверены — ошибки ваши не простят и не забудут. Тем лучше не делать их вовсе. — Можешь не притворяться. Я тебя насквозь вижу.       В дрожь бросает от таких заявлений, но я не жадный. На! Смотри! Я прост и понятен всем. Кроме себя, конечно же. Активные действия. Вот в чём секрет существования. У меня получается лишь чувствовать и эти самые чувства описывать. Говорил мне Сохатый: не создан этот мир для меня. Или я для него. — Хорошо, я ухожу. Что делать, надеюсь, ты знаешь. Это касается вас двоих.       Уходит, а мне что остаётся? Бессмысленно лежать в кресле или на диване и ждать, когда мне по-настоящему помогут? — Стой! Позволь мне увидеть цвет твоих глаз. — И всё? Что же это тебе даст? — Ты уйдёшь не бесследно. — Какой же ты дурачок, братец. Если человек уходит, то это не значит, что навсегда.       Попытаюсь поверить, а глаза ведь карие. С этим прочным коньячным оттенком. Ушла она точно не бесследно. — Зачем приходила, хочешь узнать? Она что-то вроде твоего ангела-хранителя. Пришла, представилась и начала тебя лечить одними ей ведомыми способами. Да и небезопасно здесь для нас. Она советовала уехать. Что глаза выпучил? — А твой ангел-хранитель… он кто? — Меня-то жизнь не особо нагружает. Есть такие. Их жизнь не особо любит и ценит, но подачки делает. Я понял, вещей у тебя не имеется. Как приедем — купим новые. — Не надо новых! И куда на этот раз? Она там будет? — Она? — надо мной смеются. — Это её дом.       Ехать куда-то? Снова… Я, кажется, уже говорил о том, что нельзя никому ничего говорить. Если даже намёк — то это всё. Совсем всё.