Антарктида

      Плохо помню, как мы выходили, как садились в машину, как ехали. Я видел полуразвалившееся, давно заброшенное здание. Меня не вели, я шёл сам. Возле здания валяются камни и кирпичи разных размеров. Я приостановился, взял один и положил в карман. Впереди идущий обернулся и усмехнулся: — Ох уж эти географы.       Я ничего не ответил, лишь продолжал ощупывать камушек в кармане. Маленькая частица огромного организма. Его края не острые, отсутствует симметрия, очевидно — это обломок кирпича. Кто-то разбил его о землю, и от него откололась часть. Маленькая часть. Я ещё раз перевернул камушек в кармане. Другая сторона — как другая жизнь. Это как тогда в Антарктиде. Ты находишь какие-то новые вещи и сразу ставишь их под микроскоп. Сразу, мгновенно, не раздумывая. Хоть ты и знаешь, что времени у тебя целая вечность, но ты торопишься. Заинтересованность. Обычное, детское любопытство.       Или дурачество? Что же это было в большей степени? Все дотошные критики точно знают, что ничего нового с помощью одного только микроскопа не увидишь. Нужен анализ, работа. А ты не думал об этой всей ерунде, когда делал это. Тебе было интересно, приятно. И ты действительно был рад тому, что можешь это делать. Ты восхищался собой? Нет.       Камушек раскололся на несколько частей, как когда-то чьи-то мысли. Только немного надавишь — мыслей как не было. Раскололись.       Идущий впереди подгоняет меня: — Дальше сам. Сохатый на третьем, найдёшь. Он тебя не ждёт, но ты всё равно сходи, проведай, что ли… — Киваю головой и прохожу в здание. Сейчас придётся рассказывать.       Или не придётся, ибо он мне сам всё расскажет. Потому что он всё знает, он всё видел. Или почти всё. И вот я захожу. Хоромы, это да. Нос забит, запахов не чувствую, но они есть, скорее всего, потому что Сохатый не может без запахов. Это его ароматические свечи распиханы по всем уголкам, это он всё время забывает проветрить. — Ну и рожа у тебя! — Слышу голос слева. — Как будто отравился. — Сам знаешь, что так и есть, — отвечаю я. — Грибы не пробовал? Помогает вроде бы. — Были у меня грибы. У меня много чего было, но грибов больше всего — их норвежцы оставили. А я один был, даже они ушли, а я остался. А грибы… От них спать хотелось и одновременно все харчи вылезали наружу. Я так и не понял, что это такое было, но ты же знаешь, что когда весна приходит, там тепло. Около двадцати пяти градусов. Знаешь же, что по льду ходить нельзя. Я ходил. По берегу. Я солнце видел, но оно зелёным отсвечивало. Ядрёным таким. Я ещё тогда подумал, что норвежцы вернуться могут, но они не вернулись. — А кошки куда делись? — спрашивает Сохатый закуривая. Он готов слушать, но если я начну падать, то он поймает. У него есть реакция, у меня нет сил. Вместе мы чего-то да стоим. — Кошки замёрзли. Сразу. — Может, ты их съел случайно? — смеётся. Заразительно так, аж противно и ударить хочется. Но после больнички я напичкан всякой аптечной дрянью и соображаю крайне фигово. Может, и к лучшему, а?       Думаю. Представляю, как трудно проглотить шерсть, как трудно есть с закрытыми глазами, потому что смотреть на это нельзя. Нет, я не мог. Не хочу, чтобы мог. Не хочу лишь потому, что это отвратительно. — Ты позеленел. Тазик нужен? — Обойдусь, спасибо.       Сохатый курит, улыбается и молчит. Потом прикуривает новую сигарету и протягивает мне. И молчим. Долго. Пепел сыпется на помятую рубашку и местами прожигает ткань. Как будто она от этого станет выглядеть хуже. Но хуже уже не будет. Будет только плохо инкрустированное хорошо. — Жвачку, что ли, возьми, а то мне твоя зелёная моська уже надоела. Не надо было тебя оставлять. Весь блеск из глаз испарился, осунулся, на Ленина в Мавзолее похож. — Не надо. — Что «не надо»? Словно люди чужие, ей-богу. — Оставлять не надо было. Мне эти снега осточертели, хоть каждый день Новый Год справляй. Были бы, конечно, ёлки… — я на секунду замолчал. — Норвежцы, кстати, не вернулись, но забрёл один швед, что само собой удивительно. Их же предки — викинги. Так наплавались да награбили, что их потомки даже за пределы страны не вылазят. — На шведов не наговаривай, я тоже швед. По прадедушке. — Я понимаю, что перебивать меня ты имеешь полное право… Но швед съел все грибы как закуску под шнапс и с сильнейшим отравлением уснул в снегу — вытаскивать пришлось. Не хватало мне, чтобы он в снегу помер.       Сохатый ждал. Он всю жизнь чего-то ждёт. Или кого-то. Я не спрашиваю, у него свои тайны, которых я не знаю, а вот у меня — свои, которые он тоже не знает.       Никогда не придавал значения мебели, в смысле, стоит и стоит. Хорошо, что не на проходе. Остальное переживу. У Сохатого же по этому поводу бзик. Где, когда и что. Он запоминает всё: от масляного пятна и синяка под глазом до расположения домов на улице. Зацепишь случайно его сапоги или возьмёшь сигарету — скандала не избежать. Я слаб. Слаб и беспомощен. Не стоило так самонадеянно отказываться.       Я всё же падаю. Встретиться телу с полом мешает Сохатый, старый добрый друг. Не меня одного так сильно потрепала жизнь — руки дрожат и у тебя. Герои умирают молодыми, только вот я не герой, а самый настоящий злодей. Может, кто-то считает иначе, тогда я ни за что не соглашусь с ними в одном: я не последний герой.       Сохатый укладывает меня на какие-то матрасы, которые жутко пахнут плесенью. Но мне не важно, мне уже вообще не важно. Сохатый уходит на несколько минут и возвращается снова. В его руках какие-то бумажки. Шелестит ими, перебирает, что-то откидывает за спину, будто это самый ненужный хлам. — Слушай, — говорит он, — вот ты мне казался умным человеком, даже очень умным. Но сейчас над тобой хочется смеяться. — Ты всегда надо мной смеёшься.       Сохатый молчит, но я знаю, что он сейчас что-то спросит. Что-то такое, на что я не отвечу. — Хорошо. Ты уже догнал, что я тебя буду спрашивать. Это я вижу. Ну, так что? Начнём? — Ты ж начнёшь… — Как тебя зовут?       Сволочь. Проклятая сволочь. У тебя в руках мой паспорт, скорее всего, мои медицинские справки, и ты ещё спрашиваешь. — Мне не нужно имя, чтобы существовать, понимаешь? Не нужно. Я не скажу, кто я, и никто не спросит. А если в новостях покажут мой портрет, то любой скажет: «Эй, жена, это тот человек из бара, я тебе рассказывал». Мой портрет будет безымянный, и никто не сможет сравнить кого-то со мной. — Саша, ты несёшь бред. — Я не… Иди ты к чёрту! Ты не понимаешь, что я пережил. Ты когда-нибудь взрывал свой дом? А я взрывал. Я лично это сделал. У меня ещё есть много того, из-за чего меня можно посадить, но я промолчу.       Я смотрю в стену и понимаю, что Сохатый будет смеяться. Долго, истерически. Будет наслаждаться мною и моей тупостью. Он просто ещё не понял, что балласт — он, а не я. — Мне кажется, ты голоден, но из еды только грибы норвежцев. Думаю, ты откажешься. Наелся уже ведь. Или нет?       Сжимаю руку в кулак, а Сохатый обходит меня вокруг и садится передо мной на корточки: — Ты будешь есть?       Киваю головой. У Сохатого было имя. До того момента, пока он сам его не забыл. До того момента, пока не увидел то, что запомнил навсегда. — Бери.       Ставит передо мной тарелку — о этот отвратительный запах. Настолько, что выворачивает наизнанку. Дрожащей рукой беру из тарелки эту отраву. На вкус как резина. Не жуётся. — Вспоминаешь 2003, да? — год, когда приехали туда. М-м, когда ещё ничего не знали. Когда все ещё думали, что это на год, не больше. — Ты как оставшийся в живых. — Только я не жив. Это всё интерпретация, противное повторение. Ты знаешь, где я, ведь ты тоже там. Ты — лишь сознанием, а я — всем своим существованием. Я в плену. И ты это знал изначально, да? — Я догадывался. Но не знал.       Бедный Сохатый. И я бедный. Давно уже выжили из ума. Мир вокруг нас — иллюзия воспалённого воображения. Только покажите мне человека, оставшегося в здравом уме.       Много думаю, много об этом пишу. И это моя последняя возможность на объяснения. Но я не стану использовать её, не буду объясняться. Быть может, мои корявые мемуары попадут к филологам, и они, быть может тоже, точно найдут скрытый смысл. Самое обидное, что даже если попадёт мой угловатый почерк к ним, то они всё равно его расшифруют. И отдадут в музей, чтоб он пылился под чистыми прозрачными стёклами витрин.       Уже тошно называть его Сохатым, но это единственный человек, имя которого я знаю. И не называть его по нему — самое обыкновенное кощунство. Звон: далёкий гонг не может успокоиться в голове. Мир плывёт, а яркие блики мерцают перед глазами. Я бы назвал это сотрясением, но меня никто не бил. — Эй, товарищ. Совсем плохо? Трупы и то краше.       Дальше… Дальше не слышу. Теперь я уж натурально падаю в обморок. Первый раз в жизни причём! Осталось только руку для полного счастья сломать. Обидно ведь будет провести своё существование без сломанных конечностей.       Откачают ли в этот раз? Не знаю. Доживу до завтра — попрошу у Сохатого Адамову голову, как символ бесстрашия перед смертью. Верно, мне нечего терять. Какой противный запах нашатыря. Ох, если бы я знал, где встречал его раньше. Работал врачом? Или, может, приводил в сознание такого, как я сам? С каждым новым вопросом мозг функционирует всё хуже и хуже.       Жду, когда вопросов накопится столько, что остатки серого вещества перестанут как-либо взаимодействовать с нервной системой. Встаю и держусь за голову. Нашатырь действует прекрасно, но если его пить… Не надо было его пить. Да и, в сущности, нам-то было всё равно, чем именно утолить жажду.       Сохатый кашляет в кулак, совсем как тот официант в баре: — Я подумал… А как долго ты оставался один? Я уехал, а ты крикнул мне вслед, что я предатель, и кинул в меня чем-то. Потом ты был один всю зиму. Как? — Вальдемар Виссуарн… — пробормотал я. Вспомнил документы в геологическом институте. В одной группе, за одним столом, одна и та же тема. Покорить Антарктиду. Я Петербуржец, а он… Я так и не понял, кто он и откуда.       Он неизвестен, не опознан, не исследован. Он — огромный неясный остров в океане, который ещё не открыли, не описали, ещё не исходили вдоль и поперёк. Он не женат, у него никого нет. После института был одним из тех, кто выбрал себе судьбу — открывать заново. Понимать снова. Изменять и переписывать уже написанное.       Ночами мы говорили о будущем. Я говорил определение, факт, но он не верил мне, заставлял искать это в книге. Я часами рылся в энциклопедиях, находил и считал себя победителем.       «Сохатый» — прилепилось к нему гораздо позже. Он слишком высок и худощав, ходил всё время сгорбившись. У него немецкое имя, означающее «властвующий», и он был практически незаметен. Противоречие. — Я работал. Я непрерывно работал, — отвечаю на вопрос. — По тебе видно.       Спасибо. Я знаю, что по мне видно. Было бы странно, если бы никто не заметил тридцатилетнего мужчину с огромными мешками под глазами, импульсивного параноика. Было бы странно.       Смотря на Сохатого, я понял одно: в этой жизни я не успел ни нормально влюбиться, ни научиться курить, ни напиться. А он всё в избытке сделал, зато какое наслаждение доставляет каждый день балансировать на лезвии бритвы. Опускаться на дно и при этом ковырять его гвоздиком. Смотреть в глаза тех, кто называет себя людьми, и не видеть искры.       Нам только кажется, что мы загадочные. На самом деле всё на поверхности, только вот они пока не споткнутся — не заметят. — О чём думаешь?       Сохатый не церемонится. Всё в лоб, так уж учили: — О том, что сытый поэт — это парадокс. — Врёшь. Дорогой, возьми, легче станет, — Вальдемар что-то протягивает мне. Что-то, о чём я неминуемо буду жалеть. — Что ты мне только под этим предлогом не втюхивал.       Похоже на сигару, но пахнет лучше. Нет, не так. Этот запах я бы воспел в стихах и песнях, от одного этого запаха голова уже и не кружится, и блаженная дрожь растекается по всему телу. Затягиваюсь и понимаю одно — попал. Иного рая не будет.       То, что это самосад, понимаю сразу — крепкий. Сохатый выращивает сам, и привыкания не вызывает. Абсолютно безобидный, но по рассказам я помню, что Сохатый химик. Доктор Наук — не иначе. — Расскажи, как ты вообще додумался до того, чтобы после взрыва уйти? Я, честно говоря, думал, что ты останешься там и сделаешь новую империю, станешь там императором и бесконечным властелином.       Рассказать? Хорошо. — Поджог. Это был поджог. Я сидел в домике на станции и ковырялся в образцах камней. Швед рядом сидел — он никогда не умел сидеть тихо: у него ведь вечно что-то чесалось, он копошился, закуривал, ходил по этому маленькому пространству. В общем, у него мало что получалось нормально делать, да и не понимали мы друг друга. Я английский-то плохо знаю, а шведский… Ну, ты понял. Я его выгнал на улицу, и он ушёл. У меня на полу лежали грелки, чтоб не так холодно было. Швед вышел, дверь захлопнул, с полки упала жидкость аммиака — я ею то, что водой не оттиралось, оттирал. Ну и баночка упала прямо на горелку эту. У меня перед глазами всё поплыло, хотел схватиться за бутыль с водой, помнишь, у нас стояла, я ее так и не допил, тогда… Не успел. На улице было около десяти градусов, окно открыл, в это окно и выбежал, — Начал рассказ я.       Я потянулся за стаканом с водой, но Сохатый одёрнул мою руку: — Врёшь, географ, — Он посмотрел на меня тем взглядом, каким обычно смотрят следователи, не верящие в твоё алиби. Он не верил мне, слишком уж я просто объяснил. Но я врал, и мы оба знали. — Это ты журналистам расскажешь, а я там был. Был с тобой там почти семь лет, и я не верю тому, что ты мне тут наплёл.       Он не верит потому, что не хочет верить. Он — исследователь, и если ему скажут, что он опоздал с открытием, он врежет тому, кто это сказал. Попробуйте отобрать у грибника белый гриб. Отберите у наркомана шприц или отберите у таксидермиста нетронутую шкуру оленя. Попробуйте. Вас ждёт ожидаемое фиаско.       Но я не расскажу ему. Если попросят сказать правду, то я никогда не скажу. Никогда. То, что произошло там, не укладывается в голове. Оно не в силах уложиться. Это как кафель на кору необтесанного дерева, как игла — не попадает в вену с первого раза, как насморк, который не лечится за одни сутки. Не получается. Не может получиться. Просто не может. А надо ли?       Сохатый сжал моё запястье. Я молчал, не хотел разговаривать. Мне надоело, я не видел в этом смысла. Или не хотел видеть?.. Или не мог. Сохатый надавил ногтями на запястье и вывернул его. Он забыл, что я давно не чувствую. Что последние три года я провёл в эйфории между временем, которое скакало как горный козёл, и между неспешным, порой надоедавшим медленным течением секунд. Я воспринимал действительность. Понимал её, а она понимала меня.       Я искал что-то, что помогло бы мне забыть, но оно лишь вновь и вновь напоминало. Я видел часы, видел, как бешено крутятся в разные стороны стрелки. Кто-то видел в этом бесконечность, радость и понимание, что всё в жизни не имеет конца. Я видел в этом ужас. Мне хватало одного взгляда на часы, что я больше не хотел смотреть. Загнал себя в угол, но выйти из него не смог. — Ты Лизу помнишь?       Лиза… Какая Лиза? Если та журналистка из «Комсомольской правды», то её сложно забыть, да. Напоминаю, если кто забыл.