How He Was A Traitor

Когда Моррисона назначают главой Овервотч, все дружно строятся в очередь (а точнее — в шеренгу), чтобы его поздравить. Когда Моррисона назначают главой Овервотч, в сердце Райса втыкают кривую грязную палку. И проворачивают на триста шестьдесят один градус по часовой стрелке. К сожалению, сердце при этом остаётся на месте, а бренное тело — в шеренге. Вот это подлость, чёрт подери. Нет, определённо, Джек заработал. Выстрадал, добился, заслужил, боролся долго и упорно, хотя никогда не стремился быть чьим-то начальником. Гэбриел знает, что он не очень любит командовать — он любит подчиняться, и речь идёт не о ком-то вышестоящем по званию. Нет лучшего в мире командира, чем пресловутое чувство долга и принадлежности своей родине. Оно похоже на обтёсанную гранитную глыбу с острыми гранями; всё такое величественное, непробиваемое, как пьедестал для будущего памятника, ради которого приходится выкладываться на всю катушку. И хорошо ещё, если памятник поставят при жизни, чтобы ты лично смог полюбоваться на свою каменную физиономию и с внутренним возмущением отметить, что нос у тебя вообще-то не как у еврея и подбородок не похож на передний бампер автомобиля. Хотя, если честно, у неизвестного скульптора Джеки вышел ну просто изумительным. Как настоящий, ей богу. Так, ерунда. Подарочек к повышению, скромно и со вкусом. Право, не стоит внимания. Гэбриэлу Райсу никогда не ставили памятников. Ни при жизни, ни после первой смерти. Он задаёт всего несколько вопросов. У автомата с кофе, после пресс-конференции, перед очередной миссией, пока их бравая зондеркоманда преступного мира летит на джете. Он всячески скрывает обуревающие его эмоции, но каждая реплика похожа на ржавый шуруп, который через силу заворачивают в новенькую гладкую доску. — Почему так внезапно? — Разве я был хуже? — Я сделал что-то не так? Да скажите, чёрт подери, где я накосячил! — Ты нигде не накосячил, — поясняет ему пресс-секретать ООН с искренним желанием достать руки из подмышек и не начать объяснять на пальцах. — Ты делал всё правильно и был молодцом; твои звёздные годы не прошли даром. Но надо же дать и другим реализовать себя на лидерском поприще, верно? Ты десять лет трудился на благо организации, но настала пора идти вперёд. «Ты вроде как ничего, сгодишься в качестве запаски, но Джеки нравится нам куда больше», — слышит Райс, включив смысловой фильтр. — «Он весь такой лояльный, целеустремлённый и правильный! И вообще, он просто душка и солнышко, а ты мрачный и суровый ниггер, которого и на агитационный плакат без слёз не напечатаешь». Гэбриел стискивает зубы и кулаки, едва удерживаясь от перелома чужой челюсти. Ему казалось, что он сделал всё, что мог. Ему тоже бывает больно быть недооценённым. Время идёт, и все делают вид, что ровным счётом ничего не произошло — и от этого даже больнее. Те же разговоры, те же улыбки, те же действия. Войти в здание, кивнуть Райнхардту, увернуться от клещей северного гнома-механика. В широкие окна сверху и сбоку светит белёсое швейцарское солнце, ложась на пол широкими плоскими многоугольниками; в нём видны облака невесомой пыли, от которой нестерпимо хочется чихать. Кондиционер снова работает слишком сильно, в кофейном автомате кончился сахар, а из приоткрытых дверей туалета едко несёт освежителем воздуха. За поворотом коридора шуршат уроненными бумагами и смеются. В тренировочном зале стрельба и яростные женские выкрики; не иначе как кто-то месит двухсоткилограммовую грушу уже сбитыми в кровь костяшками. Гэбриел неожиданно смотрит в непомерно высокий потолок и думает о том, что Джеки сейчас только что закончил завтракать, положив вилку на край тарелки, и вот-вот встанет из-за стола, опрокинув в себя последнюю каплю горячего чая. Потом он пойдёт в свой новый кабинет, который для Райса уже старый, и начнёт возиться с бумажками, решая очередные мировые проблемы. А Гэбриел не начнёт. Теперь он, если честно, вообще не понимает, что он тут делает в качестве обыкновенного рядового агента, не способного толком влиять хоть на что-либо. Всю свою жизнь он стремился далеко не к этому. Моррисон, наверное, тоже, и эта мысль заставляет помимо боли чувствовать горький привкус вины. А ещё через гигабайт неправильных мыслей Райс начинает знать наверняка, чья это вина и за что. Лучше бы по-прежнему шла война. Там всё просто и без заморочек. Видишь железного врага — мочи, сомневаешься — всё равно мочи, грехи всё равно как-нибудь спишутся; извините, перебдил, защищая человечество от механической заразы, которую оно само себе, такое умное, придумало. Отстрелялся, всех победил — молодец, герой, вот тебе медалька на широкую грудь и ветеранская пенсия во всю долгую и счастливую старость. Но бойня длилась не вечно, к большому счастью и великому сожалению; ей на смену пришли мир, покой и проклятая толерантность. Дурацкое слово и полнейший идиотизм, его подразумевающий. Гэбриел не помнил имена всех тех преступников, которых они ловили и сдавали властям на «растерзание», как не помнил и того, что они совершили. Зато их лица оттискивались на подкорке и всегда, день и ночь не давали спокойно жить. Наглые, грязные, бесконечно самоуверенные рожи с блестящими пустыми глазами, похожими на жирных мух. Их арестовываешь — они скалятся в тошнотворном убеждении, что всё у них будет на мази: и чудо-адвокат, и смягчение наказания, и преждевременное освобождение за примерное поведение. Про отсидные и говорить нечего. Их брали с поличным, тыкали в дерьмо по шею, связывали, сажали в камеру — а они молча издевались над стражами нового порядка, зная, что смерть им грозит в последнюю очередь. Они точно знали, что будут делать, когда выйдут из комфортной тюрьмы с раздельным душем, плоским телеком во всю стену и мягкими нарами. Сволочи. Ублюдки. Таких надо стрелять на месте. Шесть грамм свинца в затылок — вот весь их приговор, быстрый и честный. В конце концов, жёсткое воспитание даёт плодотворный результат. Всегда давало, как показывает история. Но разве кого-то сегодня можно в этом убедить? Теперь даже Джеки бесполезно рассказывать свою точку зрения. Это белокурое правильное солнышко всё равно не поймёт, что каких-то людей надо убивать хотя бы для профилактики. Райсу кажется, что в детстве Моррисон обожал комиксы про Капитана Америку. Нет, он знает о прошлом лучшего друга практически всё, но картина настолько навязчива, что никак от неё не отделаться. Воображение рисует Джеки шестилетним малышом в плаще из американского флага, полосатом велосипедном шлеме с кое-как приделанными крылышками и круглой крышкой от мусорного бака, тщательно разрисованной под звёздный щит. Наверняка Моррисону родители не пробовали объяснять, насколько нелепо и смешно он выглядит в этом корявом ширпотребе, ровно как и то, что таких идеальных героев не существует. Сейчас же мир в восторге от его правильности и энтузиазма, греясь в лучах чужой несгибаемой личности, которая изо всех сил тянет его в светлое несбыточное будущее. Все влюблены в этот наивный детский пафос, бетонные моральные принципы и белозубую улыбку. Все хотят быть похожими на Моррисона, который каждый день помогает обездоленным и помещает за решётку горсти злодеев. Все хвалят его, благодарят, возносят до небес, а он трогательно тупит синие глазки и говорит, что просто следует за велением своего сердца и долга. Право, нечему тут поражаться, незачем так беспощадно делать из него нового бога. Он всего-навсего человек. Самый обыкновенный. И делает обыкновенные для человека вещи. И вот тогда Гэбриел с ужасом начинает понимать: ООН приняла настолько верное решение, что все его пропитанные обидой аргументы превращаются в абсолютное ничто. Потому что, несмотря на все его усилия, самоотдачу и отчаянное стремление быть хорошим, Джеки всегда был, есть и будет гораздо лучше.