Пыльный мир

Она была в чем-то скучным, пыльным человеком: проводила дни за книгами и бумагами, запирала себя в коробке-квартире, готовила строго по рецепту, стирала только так, как указано на бирках, убиралась через каждые два дня, потому что таков был наказ ее мамы. Друзей у нее не было; их место занимали привычки. Выпить чашку эспрессо с утра, по воскресеньям готовить булочки, зимой готовить глинтвейн, на Рождество вязать сестре носки, отправлять ровно по три письма в год на родину, каждый месяц заканчивать какой-нибудь рассказ. Рассказы, кстати, у нее были тоже пыльными, копились в стопках на столе и под столом, на полках и в шкафах; с их страниц не соскакивали эльфы и не слетали феи, там не обитали мрачные курящие маньяки и детективы в неизменных плащах, не находилось в них и счастья – того, большого и светлого, после которого сразу на седьмое небо и все долго и счастливо. Рассказы просто были, точно так же, как и она сама – была. Они сосуществовали рядом, здоровались по утрам, она пила с ними чай в обед, а если было время, то и в полдник, она проводила с ними вечера – возможно, намного лучше, чем некоторые проводят вечера в клубах и на вечеринках. Рассказы заменяли ей плед в холода, зонт в дожди и жилетку, когда дожди текли из глаз. Возможно, она даже немного была ими больна, только вот никто не был ими болен вместе с нею. Когда-то давным-давно она писала – и верила – что, взяв в руки ручку, ты зажигаешь звезду. Потом снимаешь ее с неба, вкладываешь в чье-то сердце – и смотришь, как эта звезда горит в чьих-то глазах. Она пыталась, выстраивала Эвересты и сразу же падала в пропасти – потому что все это было не то, не то… Она в отчаянии думала завязать, бросить, сдаться, но потом ей казалось, что без писательства не будет и ее – она испарится и пропадет, и не зажгутся звезды, и все глаза в этом мире так и останутся потухшими. Тогда она садилась за стол снова, снова брала ручку. Ставила точку. Начинала новое предложение. С неба на нее сыпалась звездная пыль, и она убиралась через каждые два дня, чтобы ее убрать. А потом в ее пыльный мир пришел он. Буднично, даже как-то незаметно, по крайней мере момент знакомства они совершенно не помнили. Он не был идеалом, у него не наблюдалось ни белого коня, ни машины, да и зарабатывал он так себе, на поесть и на съездить к морю – только раз в год, летом. Он предпочитал убогие клетчатые пиджаки, забывал везде свой ежедневник и смотрел слишком много документальных фильмов. Он раздражал, иногда – очень сильно, а иногда – очень сильно радовал, и она была готова поверить, что вот оно, ее персональное долго и счастливо. Они устраивали очень милые романтические ужины – серьезно, слишком милые для их «глубоко за тридцать», смеялись вместе над ситкомами и ходили на матчи местных хоккейных команд – хотя последние часто проигрывали. Они тряслись в автобусах, слушая один плеер на двоих, чтобы посмотреть вместе закат – желтовато-красный и в чем-то совершенно обычный. Она все еще готовила строго по рецепту, а стирала – согласно биркам, но прошлые привычки медленно уходили из ее мира. Иногда это происходило незаметно, тихо и абсолютно не больно; иногда она вырывала их из сердца и выбрасывала кровоточащий кусок в урну. Не было больше булочек и глинтвейна, сестре надоели носки на Рождество, и письма уже никто не писал – некому было. Привычки медленно умирали, она оплакивала их в рассказах, пока он сидел рядом и держал ее за руку, смотря очередной фильм про устройство Вселенной. А потом как-то незаметно отошло в мир иной и писательство. Кажется, осенью, возможно – в дождь, и она долго заливала собственным дождем его убогий пиджак. Она пыталась, но все ее Эвересты оказались срыты, все надежды растоптаны, а она – слишком мечтательной стареющей девочкой. Он ее утешал, и они тем вечером снова тряслись в автобусе, слушая один плеер на двоих, чтобы под дождем из красных листьев представить, что на сумрачном небе есть хоть какой-то закат. Она так хотела подарить кому-то звезду… Но даже в его глазах – даже сейчас – ничего не горело.