Devil got my…

Мне было пять лет, когда я впервые встретил дядю Джона. Точнее, встречал-то я его и раньше, но помню я его именно с этого возраста. Это был улыбчивый человек с устоявшимися принципами, с какой-то непередаваемой грустью в глазах и сединой в светлых волосах. Дядя Джон всегда улыбался и рассказывал смешные (а иногда и грустные) истории из их жизни с Холмсом. В редкие праздники с ним приходил и сам Шерлок, чем очень сильно злил обеих моих матерей, но Гарри из теплых чувств к брату заставляла себя и Клару терпеть его присутствие в нашем доме. "Это все же семья!" – патетично заявляла она. Лет в двенадцать я поинтересовался, почему мои матери так не любят Шерлока Холмса. Ответ их был прост: "Он вечно заставлял Джона страдать. Один раз он даже сам выстрелил в него, после чего Джону пришлось провести два месяца в больнице". Понятно, что об этом случае никто распространяться не хотел, и я было думал, что никогда не узнаю ответов на интересующие меня вопросы. На имя Джеймса Мориарти вообще в нашем семейном кругу всегда было странного рода табу, и его просто называли "тот человек" с определенной интонацией. Сколь бы нетрадиционна ни была моя семья (и я должен был привыкнуть к странностям и не обращать на них внимания), меня все равно манила эта загадочная тайна моего дяди, ведь он слишком часто знал о людях больше, чем следовало. Если у Холмса это можно было объяснить его дедуктивным гением, то в случае доктора Уотсона объяснение не желало обнаруживаться. Не интуицию же во всем обвинять, ей-богу. После событий, описанных в моем рассказе, жизнь доктора Уотсона и мистера Холмса была все так же полна приключений. Они остались вместе, и до конца своих дней считали друг друга лучшими друзьями. Как я сейчас думаю, они прошли через многое и все же сумели простить поступки каждого. Шерлок Холмс умер в возрасте семидесяти пяти лет от сердечного приступа. Дядя плакал на его похоронах, что было неимоверно печальным зрелищем. Я впервые видел его слезы. Но к смерти он подходил философски и через пару дней, улыбаясь, уже говорил, что Шерлок в лучшем для него мире. Он почему-то был уверен в своих словах. Через пару лет дядя Джон уехал в свое последнее кругосветное путешествие. Когда он звонил, чтобы рассказать, как же он провел время (печатать в блог он не мог, потому что зрение стало подводить его), в его голосе всегда была та самая жизнерадостная улыбка, за которую, кажется, его так все и любили. Возможно, он знал, что это был его последний путь и улыбался втрое больше обычного. Дж. Х. Уотсон умер в одном из монастырей Тибета, как нам сказали, от внезапной остановки сердца. Там же он и похоронен, потому что в его завещании именно так изъявлялась последняя его воля. Само завещание было составлено за сорок лет до этой поездки... И как я подозреваю, смерть его была запланирована им самим с самого начала и, возможно, не была естественной. По последней воле миссис Хадсон (к сожалению, мне не довелось познакомиться с этой чудесной женщиной) дом на Бейкер-стрит по наследству перешел к мистеру Холмсу, который в свою очередь оставил его своему единственному другу. Ничего удивительного, что этот дом в конечном итоге стал принадлежать мне. Собственно говоря, так я и оказался на чердаке и узнал все то, что успел поведать читателю. В память об этих выдающихся людях я открыл в квартире 221Б маленький музей, который стал пользоваться большой популярностью среди населения. Удивительно, но и жители других стран не прочь посетить музей имени Шерлока Холмса и побывать на паре экскурсий, которые ведет моя жена Джуди. А недели три назад, после того как я, наконец, окончил свой рассказ (тогда еще не было добавлено послесловие) и отнес его знакомому редактору, я встретил на улице двух смеющихся парней (это было как раз в тот день, когда мы праздновали три года с открытия музея). Оба невысокого роста, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше, но такие кардинально противоположные. Один светловолосый и синеглазый, загорелый и очень серьезный. Второй – с черными, словно без радужки, глазами, темными, торчащими во все стороны волосами и улыбающийся во все свои белоснежные зубы. Красивые и непринужденные, они не целовались, не держались за руки, но я почему-то сразу понял, что они вместе и безумно влюблены в друг друга и в эту жизнь в целом. Может, что-то было в их взглядах. Что-то живое, любящее… какое-то знание, недоступное мне в моем возрасте, но открытое этим мальцам. Несложно предположить, какая аналогия пришла мне на ум первой. Так что когда юркий темноволосый паренек подбежал ко мне, чтобы «стрельнуть» сигарету, я долго не мог вымолвить ни слова. Я хотел было шикнуть на него, что он слишком мал для такой пагубной привычки, или сказать, что я не курю (хотя это было бы ложью) – но не смог. Этот взгляд, изученный мной за эти годы работы с фотографиями и делами Мориарти, был точно таким же, как и у Джима. Я протянул раскрытую пачку сигарет, и он схватил сразу две под неодобрительные взгляды своего спутника, позой и мимикой жутко напомнив мне дядю Джона. Крикнув «спасибо», «Джим» устремился вверх по улице, насвистывая какую-то знакомую мелодию, которую я никак не мог вспомнить. Явно что-то несовременное. «Джон» же стоял и рассматривал меня. Меня охватила легкая паника, и я начал понимать доктора Уотсона, описывающего свои ощущения при встрече со сверхъестественным. Светловолосый паренек усмехнулся, кивнул мне, поблагодарив за сигареты. – Смерть – это только начало, – бросил он напоследок и размашистым шагом последовал за успевшим убежать вперед чуть не на полквартала «Джимом». Вечером я, наконец, вспомнил (не знаю, как я раньше не догадался), где же я слышал эту мелодию. Когда я впервые прочитал записи дяди Джона, я нашел ее и прослушал, и тогда же записал текст. Больше я эту музыкальную дорожку не открывал и забыл ее звучание, ее мелодию, но память осталась где-то глубже, спрятанная в душе. Это была песня 1931 года Skip’a James’a «Devil got my woman». После этого я поверил в эту историю до конца. Поверил сердцем, а не рассудком. И можете считать меня безумцем, но я знаю, что смерть – это не конец. Смерть – это только начало.