набор простых действий

Сокджин открывает глаза. Закрывает. Затвор сломанного — человека — фотоаппарата. Потолок белый с этим отвратительным голубым принтом из цветов. Знакомое. Моё когда-то, думает Сокджин с болью. Она льётся из ниоткуда, и он решает, что слишком рано для всякого триггерного дерьма — маленьких тёплых воспоминаний, которые так жалят. — Проснулся? — устало, но как-то мягко спрашивает Намджун. На нём синий свитер — Сокджина — и он сам когда-то был Сокджина, — и серые помятые штаны. Кажется, верх сгрызла кошка. — Да, — Сокджин прочищает горло. Жжёт. Не стоило вчера блевать. Ему кажется, что он мог бы заплакать. Беспощадность потребности в том, чтобы быть в этом моменте кем-то большим — кем-то на чуточку счастливее, — догоняет Сокджина в тот момент, когда Намджун улыбается ему. Осторожно — лезвия ошибок, — но улыбается. — Ты рухнул в обморок. Прямо в туалете. — Отвратительно, — Сокджин морщится. — И не говори, — соглашается Намджун. А потом улыбка пропадает и рождается обеспокоенность. Ощутимая, томящаяся. — Почему ты… довёл себя до этого? Всё ещё рамки. Он всегда старается щадить его чувства — ватные диски с перекисью на разодранные ладони и колени — ничего не бойся, я поймаю, — и от этого Сокджина вновь начинает тошнить. Он смотрит на свои руки. На бледные голубые вены. Вина подступает к горлу. Какая жалость, блять. (нет же; какой он жалкий) — Я не доводил. — Не пизди мне тут. У меня есть глаза и мозги. — Жаль, что ты не пользуешься ими в нужном количестве. — Не думай, что, оскорбляя меня, добьешься чего-то, Сокджин, — жёстко говорит Намджун. Он всё ещё стоит около входа в комнату — тускло проведенная граница ощущается даже сейчас, — но вся его поза превращается в напряжённость. Сожжённые мосты сложно оставлять, думает Сокджин, глядя на него, пока собственная тревога — гаснущее, но горящее, — не обращается в смешную тоску и хныкающее доверие. Я, блять, так проебался, Намджун, говорит Сокджин, позволяя горечи стать его речью — сущность и так уже в ней целиком, — и правда ощущается пропавшим абсентом. Я проебался, милый, ты это знаешь, говорит Сокджин. Почему ты не ненавидишь меня, говорит Сокджин. Но не произносит ничего вслух. Однако лицо Намджун словно касается тёплая морская волна — и он вздыхает, опуская руки. Никакой защитной позы. Дефектность их общения — их защита от необходимости по-настоящему разговаривать. — Что случилось? — гораздо мягче спрашивает Намджун. Он всегда слишком хорошо читал его, Сокджина. Может, потому что он простой и глупый — пустышка, выкидыш жизни, — и в этом нет ничего такого. — Ничего, — упрямо огрызается он. — Ты мне доверяешь? Почему ты, Намджун, мне доверяешь, вертится у Сокджина на кончике языка — камень в груди давит на сердце, — и он как-то словно затухает. Его плечи опускаются. Спуск в правду. — Да. — Тогда скажи. Не обязательно всё, сколько тебе будет комфортно. Сокджин в первый раз смотрит на него. Долгим, прямым взглядом. Намджун дергает уголок губ — улыбка. И в этот момент слова рождаются — не вырождаются, умирая, в его голове, как обычно, — сами собой. Сокджин устал вести постоянный бой в своей голове. — Моя мама умерла, — говорит он. Позволяет — голос тише, глуше. Шелуха — я в порядке, я сильный, посмотри, как жизнь сломает меня, а я только улыбнусь, — отсеивается. Эмоциональная нагота. Клокочет изнутри урчащей тишиной и покоем. — Господи, — вырывается у Намджуна. Граница — дверь в комнату, — пресекается, и он усаживается на кровать рядом с Сокджином. Тот моргает. У всего есть предел — лимит кредитный, после которого ты в пустоте — болото, — оказываешься. У всего, кроме боли. Горло сдавливает. Короткая судорога. Мечущийся мозг начинает цепляться к деталям в родной — когда-то тогда и когда-то сейчас, — квартире. Заполнять марево режущего изнутри знакомыми элементами. Стулья, заваленные одеждой. Одинокий компьютерный стол около окна. Пустующий. С дурацким фикусом по центру. Выглядит глупо, глупо, глупо. Сумерки собираются за окном — занавески измазаны в высветленном малиновом свете, — и облик Намджуна, печального и переживающего, словно обводят блекло-жёлтой краской. — Прекрати думать, — он берёт Сокджина за руку мягким и уносящим знание происходящего движением. — Ты ненавидишь чувствовать, я знаю, но дай себе этот маленький момент, хорошо? — Нехорошо, — нескладно отвечает Сокджин и — противоположность, — складывается пополам, утыкаясь носом Намджуну в грудь. И потом чувствует, как губам становится солоно, а в груди — обжиг чувств, запертых, высмеивающихся, — горячо. И так от этого нехорошо, что Сокджин пару раз стукается головой сначала о грудь Намджуна — его сердце бьется мерно, и дышит он намеренно спокойно — ради него, — а потом о его плечо. Каков кошмар. Серьезно, отец прав. Он ничтожество. Вопиющая ошибка природы. Он может сколько угодно стараться, делать, выживать и улыбаться — фальшиво или нет, не имеет значения, — но его мягкой, отвратительно мягкой, точно желе сущности, это никогда не изменит. Со всей этой отталкивающей честностью, злобой на чужое счастье-несчастье и показным равнодушием вместо искренности. Сокджин думает о ноже хирурга, который вспарывал живот его матери. Зачем. Его прошибает осознание: она даже не узнала, кем я стал; она не увидела, что я стараюсь, что я молодец; она блять мертва. — Всё хорошо, — бормочет Намджун, обнимая его. — Всё пиздецки хуево, — на выдохе — слышимость на грани, — отвечает Сокджин. — Я знаю, но однажды будет. Чуть лучше, даже если не хорошо. Окей? А сейчас всё пиздецки хуево, и у меня, скорее всего, сгорела каша. Сокджина захлестывает такой приступ смеха — слёз, — что Намджун практически пугается. Как же хочется — последним объятьем, — чтобы всё действительно однажды стало хорошо. Или хотя бы так, чтобы можно было дышать, шагая в одиночестве. /// Лучше не становится. Абсолютно. /// Буря времени настигает Юнги, когда он сталкивается с матерью в магазине. У него в корзинке шесть банок энергетика — через четыре дня он возвращается в универ, — парочка упаковок с рамёном и плитка шоколада. На крошечное мгновение — мама смеётся; острый недосып; засыпанные снегом улицы, куда юнги вытолкали ночью просто так — тик-так, как темно; отец треплет его по волосам — неумелая ласка; пугает; отравляет — не делай так, ведь потом ты ударишь меня, её, моё доверие; пахнет алкоголем; солнце золотит лужи; на подоконнике капли — ликёр кто-то пролил; время развивает нелюбовь; мама не смеётся; — Юнги кажется, что он вернулся в юность, когда мать ругалась на него из-за энергетиков. «Ты питаешься всякой ерундой», — говорила она недовольно, пока на кухне пахло луком и морковью, а из небрежно собранного пучка падали высветленные пряди. — «Что тебе мешает есть дома нормальную еду? И если скажешь, что я плохо готовлю, можешь съезжать!». Мин Юхён. Его мать. Когда-то — мама. На её лице проступает ожесточение — церберская ярость, — и Юнги непроизвольно напрягается, делая шаг назад. Сердце — нелепый побег, — пытается проломить не то ребра, не то позвоночник. Это такое остаточное страха — время стреляет в упор, — что Юнги хочется сплюнуть и отвернуться. А он не может. — Привет, — сухо говорит он. Чертыхается. Мальчик — детство в рассветах, мечты бабочками, что взлетают, — в нём поднимает голову. Это та искорка привязанности и любви. Кубометры — временем. И времени на растерзание. — И что ты тут делаешь, — её голос скрипящий, и у Юнги вновь что-то стреляет в голове. — Я, блять, живу через два дома от тебя? — он непроизвольно защищается, потому что привык. Вырываться и рваться. Не говорить. — Всё ещё питаешься хуйней? И как ты ещё не умер, — женщина с отвращением сморит на корзинку в руках Юнги. Гибкие лозы — тёмно-зелёная волна разочарования наполняет рот Юнги словами, — связывают его. Он мнётся. — Пытался, мам, — он криво хмыкает в результате. — Не вышло. Её глаза чуть расширяются. Губы — короткая дрожь почти произнесённых слов. Что за слова это были бы? До ушей Юнги — вата мыслей и острая, практически предельная концентрация эмоций, — доносятся голоса покупателей. Чье-то веселье. Возмущение. Мимо них с матерью проходят родители с маленьким мальчиком. Он сидит на шее у отца и смеётся — заря безоблачного счастья, — пока его мама озабоченно перепроверяет список покупок. Юнги мажет по ним долгим тоскливым взглядом — и смотрит на свою мать. — Жаль, что не вышло, — глухо и ядовито выплёвывает она. Сердце Юнги останавливается и падает куда-то вниз. Простуженная любовь, пристыженная юность — Сокджин на коленях истерично трогает его и его глаза — чистое стекло — отчаяние рождается из надежды, — пока Юнги чувствует эти горячие слёзы у себя на руках даже сейчас, в огромном магазине, стоя напротив матери. Он чувствует себя жалко. И ещё — облитым грязью. Рябью проходят остатки памяти, и Юнги пожимает плечами, уходя к кассе. Может, дома он немного позлится и даже даст себе на минуту выплакаться. (глаза жжёт — не плакать, не смотреть на неё, не пытаться вновь достучаться-дозваться-узнать, что я не так сделал, — и Юнги просит у кассирши с замученным взглядом и непослушными рыжими кудрями три пачки сигарет; его мать шипит что-то невнятное, стоя в очереди за ним, но он не оборачивается, глядя в одну точку; он вырос; он больше не её сын) /// Тэхён и Юнги находят друг друга тем же вечером. Тэхён — битая болезнь в траурной мрачности, — притаскивает бутылку вина. Юнги смотрит на его убитое выражение лица около десяти секунд — Холли ест свой корм на кухне, а часы назойливо стучат в ушах, — прежде чем вздохнуть. — Ты хочешь, чтобы я вернулся в универ или спился, как мой отец? Тэхён кривовато улыбается. Распахнутая куртка — и такое же сердце, — с нелепой розовой футболкой с медвежатами на ней. — Всё успеется, — сообщает он. — Жизнь катится в пизду, поэтому просто выпей со мной. Ну, или можешь просто наблюдать, как я пью в одиночестве. — Как тебя Чонгук на улицу вообще выпустил. — Он не в курсе. Тэхен не знает, что его улыбка из ожесточенной стала мягче — пиксельная нежность на границе с нелепым обожанием, — но Юнги её видит. — Ты едва начал поправляться, — вяло пытается он ещё раз. — Чонгук меня с лестницы спустит. То же самое выражение лица. — А мы ему не скажем. Тэхен подмигивает, и Юнги с раздраженным — напускное больше, — закрывает тетради. Он и так вызубрил всё, что мог. Спасибо Намджуну, Ханбину и Сокджину. Они роются в ящиках на кухне под веселое тявканье Холли, изредка сталкиваясь коленями и руками — смешки, сцеженное спокойствие и костлявые призраки разговора, — пока Тэхен не достает что-то похожее на бокалы. Торжество в его глазах легко читается. На мгновение — клякса на полстраницы, — вся тревога покидает его. Юнги и этой передышке рад. — Так что случилось? — Тебе пафосно или по делу? — приглушенно фыркает Тэхен, включая воду. Пыли на этих бокалах на целую квартиру хватит. Юнги открывает форточку. В квартиру тянет весенний воздух вперемешку с отвратительным персиковым дымом. Женские тонкие сигареты. Ебаное блядство, Юнги их не переносил. — По делу, но с пафосом, — отвечает он, морщась. — Чимин хочет съехать к Тэмину, потому что у меня это самое к Чонгуку, а Чонгук — милый глупый идиот, — он практически рычит, и у него белеют пальцы от того, как он сжимает бокал — его сердце сжимают тиски нереальности, — и Юнги приходится слегка похлопать его по плечу. Тэхен делает несколько глубоких вдохов — глубина ебанутости измеряется в километрах, — а потом продолжает: — Я не хочу, чтоб Чонгук заботился обо мне, если в результате всё полетит в пизду между нами тремя, — грусть дряблым дождём в словах, — и мне тем более не нужно, чтобы Куки… Чонгук игрался со мной в эту любовь. — Он привязан к тебе. Может, даже сильнее, чем к Чимину. — Есть разница, и ты ее знаешь. — Знаю. Просто говорю. Тэхен вновь кривовато улыбается. — Так, дальше… Эти двое всё ещё срутся иногда, чувствую себя третьим лишним в такие моменты, но, думаю, у них всё будет нормально, — Юнги печально смотрит на него, улыбающегося так неестественно, что сейчас заискрит, — а у меня просмотр на носу. Я в пизде, конечно, но жить можно. Жил же как-то раньше. Типа, — Тэхен выключает воду, — у меня почти закончены все три картины, но я бы их сжег. А главная из них... Не имею представления, что мне за него поставят, за просмотр этот ебаный. Юнги слушает этот поток слов — патока обволакивает своей обманчивостью нормального, — и морщится всё больше. Тэхен разгоняется на словах и напирает этой ложью — бежит, бежит, — а потом спотыкается, посмотрев на Юнги. — Прости. — Ты знаешь, что меня этой чушью не обмануть. Главное ты сказал, — Юнги качает головой и слабо улыбается, потому что Тэхен смотрит жалобно — доверчивое в чуть опущенных плечах, — и пришёл к нему. Как всегда пришёл, — и главное, что ты со мной. Пошли. Следующий час они проводят на полу, распивая вино и пересматривая «Титаник». Юнги его терпеть не может, но тут его Тэхен — мягкий, изобличительный, уставший бегать из дома, который сам построил, — поэтому Юнги терпит. — Как Хосок? — лениво спрашивает Тэхен, не отрывая взгляда от экрана. — Блин, как хорошо, что я принес две бутылки. — Поругались, — лаконично отвечает Юнги. В голове киснет болото сомнений из-за чего именно, но ебать этим мозги кому-то, кроме себя, он не хочет. — Спросил про декабрь, я послал его нахуй. — Прям послал? Тэхен чуть поворачивает голову. На его щеках румянец. Взгляд, правда, слишком трезвый, но Юнги знает, что это обманчиво. — Ну, практически. — Я бы тоже послал, потому что месяц не из приятных, — говорит Тэхен. Задумчивость тянет за него слова, поэтому конец предложения — жженная непонятная масса букв. Юнги вновь морщится. Желудок перекручивает — горечь и какая-то обгладывающая в огне боль, — и он тянется за вином. Номинально ему нечего рассказывать. Да он и не должен. С чего бы. Мысли — намыленная верёвка. (бог ждет, когда ты на ней, нахуй, вздернешься) Юнги трясет головой. — Пошли на улицу, я заебался тут сидеть. Они путаются в прихожей — ноги длинные и их слишком много, — а потом, споря, вываливаются на улицу. Апрельский воздух, первые дни. Теплеет. Тянет на какие-нибудь философские разговоры — отворованное время в кулаке, — но тут нет Намджуна, поэтому приходится соскребать с черепа остатки мыслей. — Тебе было легче с сестрой? — Юнги ляпает этот вопрос так, словно знает Тэхена два дня и не видел, как ему позвоночник шесть раз переломало. — Охуенный вопрос, — смеётся он, и смех у него — низкочастотность и отсыревшая слабость. — Я не помню почти, знаешь ли, — пиздит, конечно, но Юнги позволяет ему это. — Она была классной. Мой щит, моя веревка. Хёна была хорошей сестрой, — под конец его голос стихает. Юнги достает сигарету. Чиркает зажигалкой. Сумерки жрут далёкие многоэтажки, и отсюда они кажутся кривыми монстрами. — Помнишь ту теорию, — Тэхен запинается о слова, о собственный клубок боли в груди, но вместо молчания отпивает вино из горла. Гадость. — Ну, о параллельных мирах. — Ну. — Может, в одном из них Хёна со мной, — он кусает губу и расстегивает куртку. Жар опаляет его тело. Наверное, завтра ему станет хуже. — А ещё может быть, — Юнги затягивается. Дым уползает к небу в попытке сбежать и дотянуться до недосягаемого. — Лишь может быть в другой вселенной, параллельной нашей, у меня есть сестра-близнец. Может, нас даже зовут похоже. Пафосно не получилось. Получилось как обычно: грустно и безысходно. Тэхен тихо и невесело смеётся. Отпивает из бутылки. Темно-зеленое стекло. Мутное — тянущее в голове из-за мысли, что это так похоже на его жизнь, — и отражающее лишь больше темноты внутри. В голове всё туманно и безлико — ковш чувств опустошен, линия разговоров с самим собой занята, перезвоните, — и это отчасти веселит. — Иногда я думаю, что хотел бы себе сестру, — тихо произносит Юнги. Его взгляд — недвижимая точка куда-то в пространство. — Может, вместе нам было бы легче пережить всё то, что меня в одиночку так потрепало. Тэхен качает головой. Не протест, но сомнения. — Но, возможно, вдвоем нас бы сломало только быстрее и сильнее. У кого-то в доме тёплым золотом зажигаются окна. Тень человека ходит за стеклом, и Тэхен думает, кем этот человек является, счастлив он или нет. Окна вспыхивают одно за другим — и внутри ничего не вспыхивает. Нечему. Догорело. Перегорело. Юнги падает головой Тэхену на плечо. Дым от его сигареты щиплет глаза — лазейка, чтобы не врать себе, почему на самом деле хочется жмуриться, — и Тэхен не двигается, глядя широко раскрытыми глазами куда-то вглубь дворов и домов. Если он прислушается — глушь собственной памяти — мятая мозаика невосстановленного, — то услышит, как в одном из таких же домов смеётся его сестра. С темными волосами, заплетёнными в косу — без переплетений ещё с жизнью той, за которой захочется бежать, — и тёплыми объятиями. Если закрыть глаза — замки, замки, — то можно увидеть её. Коснуться безвременьем так, чтобы она не почувствовала. Не по-настоящему, но в воображении отчаяние — чай остывает на столе, Хёна бежит по лестнице и у неё тушь на щеках от слёз, — способно сломать любые преграды. Тэхен не закрывает глаз. Не слушает. Он просто хочет отдохнуть. (синоним — сдохнуть) /// Хосок чувствует себя патологией. Раковой опухолью в каждом разговоре. Когда Кихен — нахмуренные брови и губы в искривленной усмешке — мешкает, как обычно, с проявлениями заботы, — интересуется, в порядке ли он, Хосок улыбается. И бьётся лбом о своё отражение, в котором ему чуть больше шестнадцати. Неприятные открытия. Семь часов вечера. Он забыл принять свои таблетки, вот же, блять, кретин. — Как Юнги? — Кихен шипит, когда неаккуратно проливает кипяток себе на руку. — Блять, я ебал этот чайник. Хосок смеётся. Не хочется, но надо. Это как отрепетированный — вышколенная необходимость, — сценарий. Вот тут нахмуриться. Вот тут — позлиться. Где-то добавить щепотку смеха. Пошутить. Край мыслей расползается бумажной салфеткой. Что скажет его врач, когда Хосок объявит, что ему стало хуже? А ему стало? — Так как он? Хосок моргает. Какая-то упущенная мысль зудит шмелем в голове. В горле сухо. — Мы поругались, — говорит он, думая, достаточно ли беспечности добавил в голос. Кихен хмурится. Жжение в глотке становится сильнее, поэтому Хосок тянется — бессмысленный жест, — за стаканом воды. Отколупывает кусочек жёлтой краски со стены кухни. — Из-за чего? Вы, кажется, выглядели очаровательно влюбленно в последний раз, когда я вас видел. Хосок примеривает маску — скользящее чувство усталости неприятным холодом лижет позвоночник шершавым языком, — и вздыхает. Нахуй. — Из-за Тэен. Кихен задумчиво мычит, размешивая чай. Рассеянно дует на руку. Кожа чуть краснеет. — Было бы из-за кого ругаться, — неосторожно говорит он, и Хосок напрягается. Что-то опасное — отрава в непроизвольно искривленных губах, — появляется на его лице, и Кихен огрызается: — Не смей, блять, смотреть на меня так. Твоя сестра — катастрофа, и я не понимаю, почему ты до сих пор с ней разговариваешь, помогаешь, пускаешь в свою жизнь, а потом пытаешься собрать то, что от нее осталось, когда Тэен всё в очередной раз херит. Булькающая злость кислотой раздражает язык. Хосок чешет щеку, чтобы дать себе время — отложенный таймер, — успокоиться. — Потому что я её люблю. Кихен обжигает его взбешённым взглядом. Покруче кипятка. — Не пизди. Любил, да, но сейчас у тебя какое-то гипертрофированное чувство вины перед ней! — он взмахивает руками. Стол опасно покачивается. Одна ножка чуть длиннее других. Неустойчивость. Обличимость чувств — это и ненавидит Хосок. — Я, может, сам решу? — любезно интересуется он. Ярость в негативе проступает. — Она моя единственная сестра, я о ней забочусь. — Она ненавидит тебя. Она тебе смерти желает каждый, блять, ебаный раз. Конструктор фраз по кирпичикам разваливается. Хосок вновь делает глоток воды. — Поэтому если ты посрался с Юнги, — смена полярности происходит так быстро, что Хосок теряется — слова рьяно исчезают, заготовленные и уверенные в своей неуверенности, — и мычит. — Ты меня слушаешь? Если ты посрался с Юнги только из-за того, что он желает тебе лучшего, ты кретин. — Мы всё ещё не доверяем друг другу, — зачем-то говорит Хосок. Вот она. Ускользающая мысль. Вечер нарастает за окнами битом голосов и шумом машин. Широкий мазок тишины на кухне — контраст. — А ты ждал, — Кихен вдруг фыркает, расправляя плечи, — что спустя четыре месяца вы будете друг для друга открытыми книгами? Хосок ощетинивается пленностью именно этой мысли, но Кихен веселится, и это как-то остужает. — У Юнги в голове — хуй пойми что. Я слышал, что о нём болтают, поверь. Говорят много и со вкусом, ты же знаешь оголодавших до сплетен людей. Но, — Кихен качает головой, — он уже открыт перед тобой. Не как книга и не целиком, но он позволил тебе стать своим другом, позволил тебе полюбить его и, — Кихен делает глоток. Чай дерьмо. Жизнь, кстати, тоже, — он полюбил тебя. — Он требует правды, я требую правды, — Хосок цепляет пальцами ворот футболки. Тянет. — И мы оба не желаем говорить об этом. Кихен приподнимает бровь, делая глоток чая. Обжигает язык. — А надо бы, — подытоживает он. — Я не полезу и в твою голову, там тоже тот ещё пиздец, да и ты не пустишь, но подумай вот о чём: у всего есть своё время, окей? Хосок кривится. Сосущая пустота где-то в грудной клетке — в шипах и едком разговоре, — вновь настигает его. — Говорите, — мягко заканчивает Кихен, — просто говорите. Никто не умеет читать мыслей, никто не сделает этого за вас. Хосок кивает — восковое войско прошлого чуть-чуть бьёт его под дых, веселясь, — и трёт глаза. Он устал. Завтра выходной, но Тэмин просил подойти что-то подправить в хореографии, поэтому никакого отдыха. Кихён с шумом ставит стакан на стол. — Позвони ему. — Что? — Ты слышал. Позвони ему. /// — Тэхен! Ты дома? — громкий и слегка раздражённый голос доносится из прихожей. Чимин замирает с ножом над кухонной доской. Соскабливает тоскливое удивление со своих щёк — улыбка дряблая, — и неровно выдыхает. Чонгук появляется на кухне ровно через две минуты. В эту кривую секунду Чимин понимает, что смотрел всё это время — через плечо — часы совместно прожитого-нажитого — на дверной проём, ожидая. Он моргает. Коротко. — О, — Чонгук замирает на месте. У него рюкзак сползает вместе с джинсовой курткой с плеча, и Чимин хочет ему напомнить об этом — многотомники мыслей, из которых он сложил тысячи журавликов — ничего не сбылось, — но в итоге лишь молчит. Отнимает руку от ножа. — Тэ ушел к Юнги, — после заминки говорит он, вытирая влажные руки о полотенце. — Вроде как. Не знаю. Сказал, что… да. Его такая мятая обида — на себя — захватывает, что Чимин даже хмурится. — Ясно, — Чонгук прочищает горло и скидывает рюкзак на пол. Поправляет куртку. В глазах отражается рожь лживого понимания ситуации. — Не хочешь поговорить? Чимин так резко поворачивает голову, что даже шея хрустит. — Нет. Чонгук мягко улыбается. Без жалости. Безжалостно. — Тогда подожди меня, я приготовлю ужин с тобой. А то вечно ты всё в одиночку делаешь. Вон Тэ за последние два месяца даже не заплатил ещё. — Это его квартира. Ну, ваша, в смысле. Вы мне позволили здесь жить, когда было нужно, — Чимин чуть хмурится. Они давно не разговаривали — вероятность столкновений к нулю — и сейчас стоять на кухне вот так, в домашней одежде, с наполовину разделанной курицей на доске, казалось иррациональным. Неправильным. Нет, тоскливо думает Чимин, глядя на то, как Чонгук стаскивает куртку — ткёт бодрую улыбку — и тянется к чайнику, чтобы налить себе воды. Вот это как раз и чувствуется правильным. — Ты же наш друг. Как мы могли отказать? — Чонгук пожимает плечами. — Плюс ко всему, я тебя… — Заткнись, — резко обрывает его Чимин. Ток раздраженного страха паникой по нервам. Он уже твёрдо решил, что съедет к Тэмину. Может, так его друзья будут в порядке — в ряду счастливых людей, — и всё наладится. — Да то, что ты меня затыкаешь, не изменит факта того, что я тебя ценю, — Чонгук смеётся и лукаво щурится. — Подождешь, пока я переоденусь? Чимин трёт переносицу. Сердце совой сонно ухает в груди. Пугающе. — Давай, — тихо кивает он. Неосознанно трёт шрам на ключице. Нервное. Будь у него психолог — ай, да к чёрту. Чонгук мягко отводит его руку — у него пальцы тёплые, и на лице какое-то невероятное упрямство неоном освещает темноту, — и качает головой. — Не надо его расчёсывать, Чимин, — говорит он размеренно, и в этой уверенности хочется немножко отдохнуть. — Всё хорошо. Я слышу, как у тебя бьётся сердце, твой пульс хуже барабанной дроби. Давай, подыши немного со мной, ладно? Вдох-выдох. Чимин делает глубокий вдох, пока грудь не сдавливает. Потом медленно выдыхает. Жжётся. Через какое-то время Чонгук отпускает его руку с маленькой — левкои и тюльпаны, — улыбкой. Подхватывает рюкзак и куртку. — Подожди меня, хорошо? — что-то в его интонациях — как двойное дно, только слишком на поверхности, — заставляет Чимина раздраженно закатить глаза. — Давай уже, герой, нам ещё кучу всего нужно приготовить. Поторапливайся. Он отворачивается к курице, поджимая губы — глотая улыбку, — и сдувает с глаз волосы. Между лопаток чувствуется взгляд Чонгука. — А ещё я тебя люблю, — весело говорит он, исчезая мгновенно. Полотенце, брошенное Чимином, падает на пол. — Поэтому будешь резать лук, идиот! — Да без проблем, Чимин-а! /// Тэхён пишет Чонгуку: почему мы не можем быть друзьями когда мы — влюблённые потому что в конце мы будем ведь ненавидеть друг друга Чонгук — опрокинутый в себя смех и веселье, — Чимин пихает его в бок и по его руке течёт томатный сок, — отвлекается на секунду. — Следи за огнём, Тэ не особо обрадуется, если мы сожжём наш ужин. И — мгновение осознания, — видит два сообщения. тэхен блять вернись домой пожалуйста мы с чимином делаем ужин будет курица и цветная капуста с яйцом всё как ты любишь ты только поправляться начал так почему у нас не выходит а Чонгука окатывает волна жара изнутри. И всё его нутро — в одуванчиковом и жёлтой охре — у весеннего заката, когда они поцеловались на крыше под ост из «Титаника», был такой же цвет. ты в порядке? а похоже что ли шучу это я тебе текст песни процитировал она клёвая !! послушай как-нибудь когда время будет можете не ждать наверное отдохните там с чимином лады и поговори с ним! тебя-то он послушает ким тэхен, если ты посмеешь не прийти, я подам в розыск, понял? ты едва поправился, не заставляй меня волноваться о тебе то что я люблю тебя не означай что из меня можно верёвки таким способом вить понял тэхен? тэ? Чимин задумчиво смотрит на кастрюлю, напевая что-то себе под нос. У Чонгука — каменные глыбы вместо чувств. И всё слегка болит. — Кто там? — А? О, это Югём, спрашивал про домашку, — Чонгук врёт, потому что так будет лучше. Потому что иногда ложь — та самая ложка спасительной микстуры. Он жалко улыбается, убирая телефон, и возвращается к овощам. (Тэхен ставит телефон на блокировку — в тёмном дисплее в ядовитом свете софитов отражается его пустое лицо — эмоциональный инвалид на разрешённое мгновение, — и трёт лицо руками. Намджун хлопает его по плечу. — Я жалкий, скажи? — одними губами произносит Тэхен, потому что голос подведет его. К необходимости быть честным и открытым. — Нет, Тэ, — Намджун грустно улыбается, — ты просто пытаешься жить. — А выходит не очень, — шепчет Тэхён, глядя по косой куда-то на бармена. Потом трясёт головой — напряжение наполняет плечи и мгновенно отпускает, — и с улыбкой просит: — Мне текилы с колой. И от этой улыбки хочется блевать) /// Юнги просыпается от звонка в дверь. Часы показывают шесть тридцать восемь. Да ебнуться, кто бы это ни был, ему — или ей — лучше идти к чёрту. Холли лениво прыгает на его кровать — теплое и домашнее, — и Юнги сонно улыбается. В дверь звонят ещё раз. — Блять, я сниму этот звонок, — бормочет Юнги, неспешно отпирая дверь. Истина того, кто пришёл, на мгновение ослепляет. Хосок смотрит на него с маленькой и жалкой улыбкой. Выглядит он, если честно, отвратительно. Хотя, думает Юнги, в шесть тридцать восемь утра все выглядят отвратительно. — Привет, — говорит Хосок с заминкой. Ведёт плечом. — Я вот… пришёл. Юнги, не сдержавшись, фыркает. Это действительно смешно, но как-то по-хорошему. Хосок несмело улыбается ему в ответ. — Проходи, горе ты мое, — Юнги пропускает его в квартиру, чуть улыбаясь. Последний разговор бьёт по подсознанию чем-то кислым. Язык царапает. Юнги чуть хмурится, понемногу просыпаясь, и заводит язык за щёку, чтобы не сболтнуть херни. Он это любит и умеет, и именно этого им сейчас не надо. — Чай или кофе? Предложил бы вино, но, кажется, мы с Тэ всё выпили еще позавчера. Хосок оглядывается так, словно вообще впервые видит эту квартиру — тёрки с памятью самое страшное время для человека, — и дёргается, когда Юнги кладет ему руку на плечо. У него какой-то странный взгляд. Он скидывает куртку, оставаясь в серой рубашке, и даже не замечает, что она с шумом падает на пол. — Блять, — выдает Юнги, — что ты принял? Хосок морщится, проходя в кухню. Он пытается насильно распрямиться, но выходит лишь больше сгорбиться — прятаться от мира — себя — но Юнги заебался с людьми, которые безупречно хороши только в одном: в саморазрушении. Во-первых, потому что они не пытаются себя спасти и не позволяют другим помочь им в том, чтобы спасти себя. Во-вторых, потому что он точно такой же, и от себя он устал — видит бог, — в двадцать световых лет больше. — Я задал тебе ебаный вопрос. — Можно я просто попью чай, а? — Хосок через плечо бросает такой бессмысленный взгляд, что становится холодно. Обжигающе — по рёбрам. — Можно попить чай и ответить на вопросы, — любезно отвечает Юнги, проходя за ним. Он идёт босыми ногами по холодному полу, и это как-то бодрит. Что бодрит ещё больше — бессмыслица вместо эмоций у Хосока на лице. Пустая мешанина. Хосок останавливается на кухне и его дыхание становится каким-то тяжёлым. Юнги замирает. И время — вместе с ним. Тревожная вязь ожидания чего-то настоящего — стоящее всего откровение. — Хоби, — пробует Юнги чуть мягче, без напора, потому что у него, блять, есть сердце. И оно чертовски измотано — изолента — болью. Не за себя, а за этого человека, который без конца куда-то мчится, улыбаясь. Хосок вцепляется в стол пальцами — поддержка, лишь бы не упасть, — и его голова склоняется всё ниже. — Я устал, — тихо, но чётко говорит он. Его пальцы белеют. — Я пиздец устал. У него чуть дрожит голос. Рябь эмоций. — Что я принял? — Хосок сухо смеётся. — Мой врач решил поменять мне таблетки. Мол, перестали помогать. Прописал ебаный венлафаксин, который я принимал после, — его голос срывается, — после, — Хосок пытается и за этим страшно смотреть. — Эй, не надо, Хосок, не надо, — Юнги кладёт руку ему на плечо, и Хосок изворачивается так, словно его кипятком ошпарило. Пауза мягкой жвачкой. Липко. — Я не могу, — выговаривает Хосок. У него красные глаза и грудь вздымается так часто, что становится страшно. Юнги смотрит на него, не моргая, и ему кажется, что внутри у него — лава, так горячо становится. И так больно. — Я пытаюсь столько лет, — Хосок разводит руками, — я всё что-то делаю, доказываю, как будто они, блять, увидят меня! Как будто кому-то может быть дело! Я просто хочу перерыв и сдохнуть уже, просто вот так вот, чтобы мне не улыбались все эти десятки людей, ожидая, что я буду тоже улыбаться, помогать и смеяться над их шутками, а потом идти и проделывать эту операцию, эту ебаную схему со следующими людьми, и они все, блять, говорят, все думают, что знают меня, но ведь никто, никто и ничего не знает, ага? Никто, нахрен, понятия не имеет, вообще ни о чем. Я хочу не быть измотанным и уставшим, и напуганным хер знает чем, я не хочу всего этого в своей голове, а просто перестать существовать, чтобы было, знаешь, тихо и спокойно! И весь этот мир, да? Весь этот мир просто бежит, и я должен, обязан кому-то, бежать вместе с ним, тогда как всё, чего я хочу, чтобы всё закончилось, чтобы всё остановилось, чтобы мои родители и мой брат, они... Юнги, мне... Хосок хватает воздух губами — большой кит истерики звуками наполняет маленькую кухню, — и наконец-то плачет. Он плачет громко и с таким отчаянием, словно всё то сломанное было им признано. Словно все те эмоции — месяцы наваждения и печали, склеенные скотчем в скелет пустой и напускной радости, — рассыпались, став звуком истерики. Хосок опускается на пол, прикладываясь головой об угол стола с размаху, и закрывает лицо руками. — Я не могу смотреть на себя в зеркало, не могу танцевать, не могу даже дышать, блять, я так ненавижу это всё, я ненавижу себя за то, что делаю, потому что этого никогда не бывает достаточно, потому что того, что я не делаю, знаешь, этого в разы, в ебаные разы больше. Я так напуган и так устал, Юнги, блять, боже мой господи, я не хочу больше, я не справляюсь и всё... Хосок говорит пугающе четко и быстро — его ресницы слипаются от слёз, а голос — стеклянная крошка, — но он говорит, и Юнги слышит его. Он становится на колени рядом с ним и сглатывает. Горечь и злость горстью проливаются на его нутро кипятком, и Юнги берёт Хосока за его дрожащие ладони — холод и соль слёз, — и крепко стискивает. — Дыши, — говорит Юнги, глядя ему в глаза, — ты молодец, ты невероятно сильный, ясно? Ты справляешься, и я горжусь тем, как ты это делаешь. Весь этот мир может просто отсосать у меня, потому что ты невероятный. Хосок сдавленно и обессиленно пытается засмеяться — два быстрых вдоха, — и в итоге давится кашлем и слезами. Юнги ласково гладит его по голове — мягкие волосы, — и старается дышать сам. — Ты молодец, — повторяет он, — ты справишься. А с тем, с чем не сможешь сам, помогу я. Давай, вдохни, Хосок, давай. Тот смотрит на него огромными распахнутыми глазами — распухшее лицо и красные белки, — и тихонько скулит. Челка прилипает ко лбу, и Юнги мягко убирает её в сторону. — Жизнь дерьмо, но ты не умирай, ладно? Не ради меня, не ради кого-то ещё, но ради себя, Хосок, потому что весь этот мир тебя не стоит. Он качает головой каким-то деревянным движением, прерывающимся и сокрушенным. — Я здесь, — шепчет Юнги, — я здесь, Хосок. И тот, сделав глубокий вдох, закрывает глаза. В глухой тишине слышно, как идут часы в соседней комнате, и как на улицы выливается жизнь в полусонных людях, ездящих на работу на другой конец города. Слышно — Хосок дышит медленно и с таким надрывом, точно сейчас его лёгкие сдадут — и он сам сдастся на милость смерти. Юнги гладит его по голове, держа за руку, и не позволяет себе нервничать. — Молодец, — шепчет он. Хосок медленно выдыхает через рот — свистящий хныкающий звук — точка напряжения — и на вдохе открывает глаза. — Юнги, — его голос — синоним сломленной усталости и печали. Он прислоняется лбом — горячий, влажный, — к плечу Юнги, и его мелко потряхивает. Они смотрят в разных направлениях, связанные глупым неудобным объятьем на полу кухни. В семь утра у соседей сверху начинает звенеть будильник. У кого-то врубается сигнализация. Солнце — манго и лимон, — любопытно заглядывает в окна. Хосок понемногу затихает. /// кихён это юнги помнишь меня о да! привет юнги че как у меня сгорел омлет но не об этом речь лол я насчёт хосока он у тебя? его всю ночь не было, я волновался последние дни он сам не свой весна опасное время года для него я думаю ты это и сам заметил он пришел ко мне недавно я уложил его насильно спать потому что истерика его слегка вымотала передашь преподам что он приболел и не придёт? без проблем вообще и слушай я знаю что вы поругались несколько дней назад из-за тэён и это не моё ебаное дело конечно просто верь ему ладно? я понимаю что его сестра далеко не подарок и триггерит похлеще детских травм и тебе хочется его защитить это нормально я бы и сам хотел огородить хоби от её ебаного влияния но не могу и ты не можешь он расскажет тебе всё просто ему нужно время то же самое касается и тебя ты бля точно не с психфака потому что вещаешь прям как высокоинтеллектуальный чувак я понимаю да я постараюсь не давить на него а сейчас с твоего разрешения я вернусь к плите и омлету чтоб оно всё не сгорело нахуй вместе с квартирой ахах удачи! /// Тэхен дрожащими руками закуривает, прячась за углом универа. У него просмотр ровно через двадцать две минуты — тягучесть страха перевешивает адекватную оценку своих способностей — есть ли она вообще — и Тэхен позволяет себе слегка сорваться. Он не суётся в недры мыслей о том, что будет, если он завалит просмотр. От этого страх расползается по венам — настойчивость пугающая, — а с ним Тэхен с детства не умеет справляться. Может, потому что все его страхи становились реальностью. Может, потому что он жалкий. Может, всё вместе. — Чёрт, — вместо раздражения прорезается чуть ли не скулёж, и Тэхён замирает. У него дрожат руки. Он спал ровно два часа. — Блять, — шепчет он. Зажигалка чуть не выпадает из рук. — Давай я, — спокойно говорит Чонгук. Тэхён дергается от его голоса — самовольная улыбка на его губах уверенная, — и ведёт плечом. Он выскочил на улицу без куртки, в одной рубашке и очень жалеет обо всех своих жизненных решениях. — Надень, — ворчит Намджун, точно вырастающий из-за спины Чонгука, и кидает в Тэхёна его куртку. Он моргает. Глаза — почему-то — нервное и остаточное от затянувшейся зимы, — жжёт. Чонгук щёлкает зажигалкой. Маленькое пламя опаляет ему чёлку — Намджун закатывает глаза, Тэхен сдавленно смеётся, а сам Чонгук кисло подносит зажигалку к сигарете. — Теперь от тебя пару дней будет пахнуть курицей, — весело говорит Тэхён. — Завались, — ворчание, — я не виноват, что у тебя кривая зажигалка. — Какой хозяин, такая и зажигалка, — глубокомысленно изрекает Намджун, и они втроем смеются тихим мерным смехом. Тэхен смотрит краем глаза — почти незамеченный — на самом деле, всегда замечаемый, потому что он для Чонгука замечательный, — на подпалённые каштановые волосы, на нахмуренные брови и искусанные губы. — А где, — Тэхен затягивается. Лёгкие обжигает, а горло нехорошо дерёт, но это хотя бы можно контролировать, — ну и дрянь… Где Сокджин? Я звонил ему вчера, думал, поболтать, обсудить пару идей… Намджун мрачнеет. — Он был у меня, — с явной неохотой говорит он, — но вчера днём свалил. На телефон не отвечает, поэтому я не знаю, где и что с ним. — О, — Чонгук смахивает в итоге чёлку, пытаясь не то заправить за уши, не то зачесать её назад, — Юнги видел его вчера, насколько я понял из его бубнежа сегодня с утра пораньше. Не знаю, что они не поделили в этот раз, но Сокджин жив и здоров. — Не похож он на здорового, — замечает Тэхен. Намджун со вздохом кивает — вата разочарования взглядом — и прячет руки в карманы куртки. В нём напряжение разрядами копится, и Тэхену жаль, что они все — клубок беспомощности — немощи даже со своими собственными проблемами. — В любом случае, — Намджун прочищает горло. Чонгук приподнимает брови. Тэхён затягивается. Дым — растушёванная картинка — к небу. — Ты так никому из нас и не рассказал, что за картина у тебя будет на просмотре. — Некорректно. — А? — Юнги в курсе, достал меня этим своим покажи-расскажи, — Тэхен сдавленно смеётся, — вариантов мне, дурак, не оставил. Чонгук закатывает глаза и как-то ласково пихает его в плечо. — Хоть красиво? И в этой — хруст любви — нежности можно было бы утопиться при желании. Тэхен — непрерывный взгляд, — затягивается. Выдыхает дым. — Красиво, — он искренне улыбается. (юнги фыркает, глядя на полотно. тэхен — взволнованное напряжение, — отвешивает ему подзатыльник. — чайки, море, — тянет юнги, и у него в глазах — искры веселья и лукавства, — и человек на скале. с розовыми волосами. кто же из нас ездил на море с розовыми волосами… тэхен воет, пока юнги хохочет, веселясь. — ты его даже на просмотры умудряешься запихивать, — мягко говорит он, легонько поддевая — швы шрамов расходятся, — и тэхен кивает. прикусывает губу, щурясь, и думает, что может стоит сменить проект, пока не поздно. — плохо, да? — неа, — юнги закидывает руку тэхёну на плечо. его волосы щекочут ему щеку. — это невероятно красиво, тэ. невероятно. я горжусь тобой. юнги притягивает его за шею к себе — на кухне пахнет выкипевшим кофе и блинчиками, а прозрачное небо за окном едва-едва из серого становится бледно-голубым, — и они стоят, глядя на незавершённую картину. и в ней — незавершённость истории. если тэхен закроет глаза и задержит дыхание, то сможет — неловко, но желанно, — ухватить кончик воспоминания и услышать, как смеётся чонгук, глядя на рассвет. и как его розовые волосы идеально подходят рассветному небу — и их общим мечтам, окрашенным в светлое и пастельное) Намджун насмешливо фыркает. — Куки, Тэ всегда у нас своими картинами гордится так, как будто они — величайший шедевр в Лувре, — он переводит взгляд на нахохлившегося Тэхена и с мягкой улыбкой добавляет: — Именно поэтому я уверен, что он получит наивысшие оценки. У тебя всегда всё выходит замечательно. Чонгук склоняет голову набок — чёлка черными концами падает на глаза, и Тэхен хохочет с того, как Чонгука сминает от её запаха, — и уверенно говорит: — Когда станешь первоклассным художником и будешь давать интервью, ты обязан мне место забить. Ну, типа, знаешь, в интервью упоминать, что ты не платил за квартиру, а твой заботливый лучший друг платил за тебя, готовил и во всём поддерживал. И любил больше всех! Тэхен смеётся, пока у него не начинает болеть сердце — слабое, размягченное, — и думает, что обязательно расскажет. И покажет. /// Тэён смеётся — нечёткая видеосъемка — глитч и помехи, — и тёмные кудри кажутся медовыми в свете солнца. Хосок смотрит на солнечных зайчиков, рассыпавшихся у нее на щеках. Он открывает рот, и Тэён целует его в лоб. От неё пахнет смородиной. И пальцы в чернике. Она шепчет ему что-то — осенняя доброта листьями осыпается глухотой, — и Хосок хмурится. — Я не понимаю?.. Тэён закатывает глаза. Она повторяет ещё раз и ещё. Её пальцы мягко гладят Хосока по запястью — лёгкий ветер — шум воды — дым откуда-то из-за деревьев. Тэен грустно улыбается. Тень наползает на них откуда-то сверху — масляная темнота — и Хосок поднимает голову, хмурясь. У мальчика над ним рассечена щека. — Господи, мелкий, иди сюда, — он тянется к нему рукой. И всё обрывается. Хосок моргает, глядя в потолок. Ему тепло. Кончики пальцев покалывает. Остаточное сна — накренившаяся реальность — патокой на языке. — Я не знаю! — голос Юнги, полный отчаянной раздраженности, доносится откуда-то с кухни. — Слушай, я говорил с ним вчера… Да не знаю, сказал, что домой идёт. Мгм. Перехвачу, лады. Я заметил, Мунбёль. Поговорю я с ним, да-да. Хосок приподнимается на локтях и трет глаза. Непонятная — непонятая в своём истоке непризнания, — тяжесть давит на грудь, и он морщится. Глаза болят. — Я знаю, — голос Юнги становится мягче. — Я беспокоюсь о нём, но ты знаешь этого придурка, упрямее него никого нет. Ага. Неа. Я бы врезал этому ублюдку, правда Сокджин и будет тем, кто пострадает. Да. Потом он заглядывает в комнату — в грязном фиолетовом фартуке с утятами, облезшим ободком в волосах и домашних серых штанах, закатанных до колен, — и его брови поднимаются. Хосок несмело улыбается ему. Собирает разноцветный мусор эмоций по коробкам, приходя в себя, и трёт лоб. — Окей, Бёль-а. Я наберу, когда закончу, — Юнги улыбается, подходя к кровати, — ага, удачи. Встретишь его сама, побей его. Что-то есть такое в этом моменте — тишина домашнего — из-за чего Хосоку очень нехорошо от того, как ему спокойно. — Ты как? — Юнги усаживается на краешек кровати. Хосок морщится, потому что в горле пересохло, и это не особо приятно. — Я выспался, — чуть хрипловато отвечает он, — но в общем и целом, думаю, что норма. Сколько времени? — Половина третьего, — Юнги вглядывается в него жадно и взволнованно, — Холли с тобой проспала всё утро, пока ей не наскучило, что ты трупом лежишь. Маленький глупый смысл — пеной моря у ног. Что-то живое освежевывает его душу — шум заботы в голосе, рассеянная нежность взгляда, — и Хосок улыбается. — У тебя что-то горит? — Не, уже всё, что могло, сгорело. Хосок смеётся по-настоящему, без этого надрыва — надкусанной вынужденности и привычки делать это, — и чувствуется это просто замечательно. Легко как-то. — А я, между прочим, есть хочу. — Тогда подъем, сделаем что-нибудь. Я как раз пока за таблетками ходил, купил и продуктов, а то Сокджин бы уже завтра начал нудеть, что я питаюсь кислородом. Хосок смотрит на него и, не думая, спрашивает: — После чего ты начал их пить? Юнги замирает. Секунда — стеклянный летящий шар — стол шатается — и разбивается мириадами. — Я болел, — мягко говорит он, — долго очень. Отрицал, что у меня депрессия больше года, пока не случилось много чего. Сокджин притащил меня к врачу буквально силком. Вот и пью я их уже года полтора с перерывами, потому что иногда, знаешь, сил никаких нет. Он не называет ничего вслух, но Хосоку и этого достаточно. — Окей, — просто говорит он, откидывая одеяло. — Тогда марш на кухню, сейчас бог готовки что-нибудь придумает. — Не ты ли недавно говорил, что можешь только блинчики пожарить? — Ой, да заткнись ты!.. Они смеются — ласковость вплетается свежей зеленью весны им в волосы, — и Хосок позволяет себе расслабиться. /// Чимин и Намджун сталкиваются с Сокджином около подъезда. Тот курит, игнорируя запрет, и смотрит пустым взглядом на детскую площадку. Его грудь методично вздымается — и он выглядит разозленным. — Господи, — выдыхает Намджун, — ты меня напугал. Я думал, что уже и не найду тебя. Сокджин мажет вязким неприятным взглядом по его лицу — заостряющаяся злость от необходимости говорить, — и отворачивается. — Я пришел ругаться, — сообщает он. Отточенным движением стряхивает пепел. — Я зол, устал и не собираюсь молчать. Чимин хмурится: — Юнги не обрадуется. В ответ — оскал. О скалы бешенства — волны попыток помочь, — разбивается его голос. — Поебать, — ласково говорит Сокджин и тушит окурок о уголок лавочки. Лениво поправляет рукава кремового пальто, откидывает волосы со лба и идёт к подъезду. Юнги не особо рад видеть их всех — Чимин мнётся за спиной у Намджуна, вздыхая, — но внутрь всё-таки пропускает. Они собираются дома у Юнги — битые стекла судеб красиво преломляют свет, — и Сокджин понемногу звереет. Намджун — тянущая потребность усмирить, — тянет его на себя. — Ты пропустил сеанс, — говорит Сокджин, делая глубокий вдох. Хосок поднимает голову от журнала, хмурясь. Они едва пообедали, Юнги на работу собирался — ворчанием, что придётся говорить с Сокджином — больше напускное, под сенью беспокойства, — но Сокджин его нашел сам. Юнги скрещивает руки на груди. Защитная кирпичная стена — красное зарево пожара. — Я пропускал их и раньше, — говорит он холодно. — Прекращай играть в заботу. Чимин несмело говорит: — Давайте не будем, а? Руку кладет на плечо Сокджина — знак понимания, но не поддержки, — и тот её скидывает. — Играть в заботу? Тебе только как несколько месяцев стало лучше. Ещё в январе ты ходил убитый, а сейчас говоришь, чтобы я просто проглотил это? Тебе нужны эти сеансы, без пропусков, блять, если ты хочешь поправиться. Юнги делает шаг вперёд, — глаза ледовитым полыхают, — и рычит: — Я здоров, блять, поэтому будь добр отъебаться. О себе позаботиться не можешь, но ко мне лезешь, как мило. Намджун предупреждающе становится рядом с Сокджином, хмурясь, и Хосок чувствует — шторм наступающей волной. Окатывает. — Ты здоров? — угрожающе повторяет он, — ты серьезно? Аляповатое повышение голоса. Изменение тональности разговора. — Мне лучше, поэтому… — Ты, блять, убить себя пытался! — кричит Сокджин, и его голос перекрывает все. Надрыв пощёчиной. Юнги стискивает зубы. Хосок рядом не дергается, но выдыхает так, что затихает время — мятые ноты, тексты и сожжённое желание жить — дневники горели ярко и быстро. Юнги цокает языком, костер в нем трещит безумием и злостью, невесомой такой, но слишком давящей. Удавка дружбы. Мелкая крупа белого бешенства. — Я не пытался, — говорит он сквозь стиснутые зубы. Намджун тянет Сокджина на себя, пытаясь защитить их обоих от чего-то катастрофически непоправимого, и проваливается, потому что тот вырывает свою руку — рвёт что-то в себе — кровавые лоскуты защиты, — и ухмылка у него ломкая. Отчаяние в микроскопе. — Конечно! — он кивает несколько раз и фыркает. — Ты много чего не пытался, Юнги. Но тут ты провалился, ясно? Не надо отрицать того, что было. — Хен, — голос Чимина дрожит, он сбивается и часто-часто моргает. Он называет Сокджина «хен» так редко, что в другой бы ситуации все бы замолчали и свели весь разговор в нелепую шутку, полную боли. Но нелепую. И посмеялись бы. (но Сокджин просит замолчать, потому что он заебался так заебался заебался заебался) — И ты меня спрашиваешь, почему я так выедаю тебе мозг? Почему я не оставляю тебя в покое? — Сокджин не двигается с места, но словно становится больше. И его злость — клубок шерсти и колючек, что ранит. А Юнги хочется ударить его с размаху и разбить нос, чтобы кровь залила этот чертов ковер и чтобы Сокджин просто замолчал, заткнулся, забыл весь тот страшный день. Но он не может его ударить. А Сокджин — забыть. Вымыть память хлоркой. Отбелить темное. (потому что это — их история крика и обречённости) Намджун качает головой за его спиной, но больше не пытается остановить. Все в нем определенно протестует, и в его взгляде столько кричащей паники, что смотреть больно. И Юнги не смотрит. Он смотрит на Сокджина, пытаясь унять бешенство и посадить его в коробку, но получается откровенно хреново — воет вся та боль и сожаление в ноющем сердце — цемент рёбер в крошку таящего снега. — Я думал, что ты, блять, вот просто умрешь, понимаешь? Ты просто мог умереть, Юнги, и я бы ничего, — Сокджин запинается, слова ломаются и звучат глуше. Он делает вдох и щурится. Его плечи напряжены, и Хосоку хочется обнять его. — Ничего бы не смог сделать. Ты лежал у меня в руках, твоё сердце остановилось, и я просто смотрел, не зная, — его глаза краснеют и голос становится всё тише. — Не зная, блять, что делать. Потому что ты так сильно тогда хотел умереть. И ты меня будешь спрашивать, что же это я так достаю тебя и душу своей заботой? — Сокджин. — Я, — он чеканит слова резко, впечатывая их в неожиданную тишину, — мог потерять тебя. Ты бы умер. Прямо у меня на руках. Ты был не в порядке. И до сих пор не. Так что просто смирись с тем, что я забочусь о тебе, или я и правда уйду. Юнги молчит, цокает языком. Ему больно и гадко. Все эти путы — зудящее напоминание о свершённом, — памяти хочется резать чем угодно. Он злится. Он невероятно — разбит — расстроен. И рой яда на языке жжёт желанием. Сокджин так ярко горит, несвободный, бьющийся в собственных мыслях — латы обещаний, скрытых мольбами о помощи, — что Юнги отступает на шаг назад. С него хватит. С них — тоже. Он зло щурится и тихо говорит: — Уходи. В глушащей чувства тишине Сокджин смеётся, разводя руками — разводные мосты — и говорит со злым весельем: — Окей. Дверь за ним хлопает остановившимся сердцем. /// Хосок — резкий и злой взгляд на Юнги, — убегает следом, едва натягивая куртку. С лестницы глухо доносится: — Сокджин, подожди!.. И Юнги сглатывает, опускаясь на диван. Чимин вздыхает, облизывая губы. В них всех — неспокойствие килобайтами выжженной энергии, — сплошные попытки жить и принимать себя. — Я сделаю чай, — говорит он ровно и мягко. Он не может винить Юнги за его слова. И не может винить Сокджина. Они оба правы — и правда у них общая, просто с разных зрительских мест смотрят. И под разным углом. Ведь тот день — ломом — изменил многое. Намджун садится рядом с Юнги на кровать. — Не говори мне, что я перегнул, — глухо просит он. — Сокджин сам… ай блять. Он остервенело трёт лицо. — Но ты понимаешь ведь, почему он так себя ведёт, — мягко произносит Намджун, — и это понимание злит тебя, потому что он прав. — Я не просил его заботиться обо мне, — рычит Юнги, — я не просил его херить свою жизнь, чтобы спасти мою! Чимин матерится на кухне из-за чайника, и это как-то притупляет раздражение. — Сокджин, — задумчиво тянет Намджун, потирая ладонь, — он никогда не жалел о том, что сделал. Он сделал бы и ещё раз, потому что ты его друг, и потерять тебя было бы для него концом света. Ты не видел его в больнице, — ещё тише говорит он. Юнги точно примерзает. Жилка жалкого желания оправдаться бьётся пульсом под воротником свитера. Раз-раз. Как слышно? (я жив) — Никто не осуждает тебя, — торопливо добавляет Намджун, — и не пытается обвинить в чем-то. Я лишь пытаюсь сказать, что… Для Сокджина это всё далось тяжелее, ты знаешь же. Это он нашёл тебя, вызвал скорую и ждал, молился, чтобы ты выжил. Юнги тихо выдыхает. Спазм боли — весомая, чужеродная, — грызёт его изнутри. — Я знаю, Джуни, — медленно говорит он, — и я каждый день ненавижу себя за то, что именно из-за меня вся его жизнь полетела под откос. Мне лучше, а пропустил я сеанс из-за того, что Хосок плохо себя чувствовал. Я не… — он делает глубокий вдох, — пытаюсь обесценить его старания. Я лишь хочу, чтобы он перестал так заботиться, ожидая рецедива, и сосредоточился на себе. Это давит. — Я понимаю. — А я, — возмущенно пыхтит Чимин, занося две кружки с чаем, — не понимаю, как ты, нахуй, живешь с этим чайником. Холли радостно гавкает рядом, вьётся под ногами. Юнги обезличенно смеётся. — Давайте просто выпьем чаю, — предлагает Намджун, — и будем решать все проблемы по мере их появления. Ладно? Чимин и Юнги обмениваются улыбками — слегка осторожные, небольшие — вшитая несмелость на грани с ложью, — и кивают. /// — Догнал! — Хосок вопит буквально на всю улицу, хватая Сокджина за локоть. Тот замирает. В глотке — горечь полыни. Пахнет бензином. Люди с осуждением оборачиваются на них — загнанное любопытство, изголодавшееся желание до чужих травм и болей, — и Сокджин от души показывает кому-то средний палец. Хосок, задыхаясь, смеётся. Тянет на себя. — Давай, — негромко говорит он, — пошли зайдем вон туда, там классные багеты и кофе в подарок дают. И сделай лицо попроще. Сокджин вяло улыбается. Боль — обиженный преданный щеночек, — обгладывает ему кости. Они ждут зелёный на светофоре — хочется под машины на красный шагнуть — красным дороги измазать и ждать, пока небо не потухнет, — и идут к небольшому бару. Ждут в очереди — Хосок расслабленно мычит что-то себе под нос, — и забирают свой заказ. — Если ты скажешь мне, — собравшись, начинает Сокджин, — чтобы я не злился на Юнги… — С чего это? — искренне удивляется Хосок, не отвлекаясь и засыпая сахар в кофе. — Он повёл себя как придурок. Наоборот, злись сколько влезет. — Но вы же встречаетесь, да и ты обычно на его стороне, — рассеянно говорит Сокджин. Хосок поднимает голову — серьёзность асфальтоукладчиком приминает, — и хмурится. Говорит: — Я трезво оцениваю его слова. Я пошёл за тобой, потому что понимаю тебя и вёл бы себя точно так же. А он затупил и прогнал тебя. Я люблю его, но это не значит, что я буду закрывать глаза, когда он выкидывает какое-то дерьмо. Сокджин жалко улыбается. Совершенный метод терпения истончается — свечи в доме без электричества, — и в остатке — кипельно-белая признательность. Измельчённая печаль. — Спасибо, — только и говорит он. Хосок фыркает. — Не за что, а теперь ешь. И Сокджин думает — робкое золото многоэтажек недоверия, — что, может, пришла пора отпустить этот страх от себя. /// Тэхен смотрит на заявку в своих руках — неуверенность скулит в нём желанием попытаться, — и негромко говорит: — Вы уверены? Моя картина не настолько хороша. Сынчоль рядом фыркает: — У тебя хреновая посещаемость, но как художник ты хорош. Преподаватель спокойно улыбается, откладывая очки. Тэхен сминает лист в руках — комната, где они жили с Чонгуком всплывает в голове — вещие мечты, — и жалко говорит: — Я не думаю, что… — Тэхен, если ты не хочешь, мы, конечно, ничего не будем предпринимать, — прерывает его Джиён-ши, и Тэхен опускает голову, — но я бы советовал тебе всё-таки попробовать. Такой шанс нечасто выпадает. (обещай что ты в интервью расскажешь обо мне ты стоишь этого всего однажды, тэ, ты всего добьешься) Тэхен — разломанный графит правды, — вздыхает. И говорит: — Да, давайте. Я ничего не потеряю всё равно. /// Мунбёль высматривает Сокджина, когда кто-то касается её плеча. Она дёргается. — Извините, — говорит девушка с небольшой улыбкой, — я кое-кого ищу. Чон Хосок, не знаете такого? Я его сестра. Что-то хищно-пугающее — заточенность под безотчетную злость в рукаве, — в изгибе её губ, — чувствуется, поэтому Мунбёль неуверенно ведёт плечом. — Я знаю, — говорит она медленно, — он с хореографии. Хоби со многими младшими занимается, мы зависали пару раз вместе. А что такое? У девушки что-то неуловимо меняется на лице — поцелованная смертью и немыслимой обидой, побеленной бессмысленностью, — кость в горле точно застряла, — и Мунбёль окончательно понимает: что-то не так. У неё есть чуйка на плохих людей. И на хороших, кстати, тоже. Поэтому она улыбается шире — резкость злости растушевывает расслабленной позой, — и повторяет: — Что-то случилось? Девушка рядом вздыхает, обводя стылую улицу хищным взглядом — жадность до причинения неприятностей и боли, — и медленно отвечает: — Я ищу его, он ушёл в универ, а обед… не взял. Минус десять очков Гриффиндору, мрачно думает Мунбёль, потому что все знают: Хосок живёт с Кихёном в общаге. — Ох, ну, — она легко пожимает плечами, — он уже ушёл. Часа полтора назад, наверное. Сказал, в студию заглянет, попробуйте там посмотреть, если что-то важное. Вам дать адрес? Девушка качает головой и, коротко поблагодарив, уходит. Улыбка сползает — хреновый плакат на столетнем скотче, — с губ Мунбёль, и она кривится. Хосок пришел только как полчаса, выловил Тэхёна с Тэмином и потащил их выяснять, кто занял большой зал — криком таким, что люди побоялись лезть, — но его сестре об этом знать не надо. Мунбёль проверяет телефон со вздохом — Сокджин уже, вроде, должен был закончить, — и пытается проговорить в голове заученную в метро фразу. Бестолковую, вылитую из равнодушия — и сочувствия к Сокджину, — и неоправданно жестокую. Жизнь жестока. — Сокджин! — кричит она, увидев его около ворот. Страх — мерзкая паутина, — оборачивает её в себя, и она пугается, что не сможет ему сказать. — Мы стали видеться слишком часто, — обороняет Сокджин, морщась, — что такое? Бёль? — он, видимо, замечает на её лице что-то тревожное и хмурится сам. Она шмыгает носом — сотни дней вереницей беспомощности — зелёные листья пахнут весной и изменениями, — и берёт Сокджина за руку. Такой контраст тепла и холода. — Дорогая, — он не к месту смеётся, — ты меня пугаешь. Мунбёль улыбается, потому что внутри всё зажигается болью — за него, — и страхом. Она — гонец плохих новостей. — Твой отец скончался от разрыва сердца, — ровно и чётко говорит она, сжимая пальцы Сокджина. Тот — вновь — коротко смеётся. А потом у него распахиваются глаза, и он перестаёт дышать. /// Сокджин не плачет. В бетонную клетку рёбер бьётся его собственное сердце. Он проматывает слова Мунбёль. Раз-раз. Он мёртв. Как слышно? Какое-то эмоциональное отупение колет пальцы — иглы, чтобы взять кровь — чтобы она лилась тёмным малиновым соком на землю. Сокджин неловко отнимает руки у Мунбёль. Что-то спрашивает. Смотрит на высотки домов. Бетонно-желтые блоки. Покосившаяся вывеска магазинчика. Какому-то студенту гудят из машины — взбешённый водитель кричит — чистая глухота восприятия. Что-то отвечает на вопросы. Вызывает такси. У водителя играет фантастик бейби бигбэнг. Сокджин заходит в твиттер. Жалобы на универ, жалобы на работу. Буквы сливаются в монолитную простыню — неотделимое одного человека от другого. Он открывает гугл. Вбивает: «что делать когда твой отец умер». Вбивает: «что такое шок при смерти близких». Вбивает: «если член твоей семьи сука но ты его любил и ненавидел и он умер надо ли плакать и скорбеть и что если ничего не чувствуешь». Спину неприятно тянет. А. Он просто напряжен. Сокджин выходит из такси. Расплачивается. Неестественно улыбается водителю на просьбу… какую-то, он не слушал. Поднимается ветер. Тут, в районе многоэтажек и дорогих квартир, всегда ветра жуткие. И холод — до костей — внутрь к сердцу, — отвратительный. Сокджин вызывает лифт. Тупо смотрит на красные цифры лифта, спускающегося вниз. Шестой. Пятый. Объявление, что через две недели кабину будут менять. Четвёртый. Третий. Голоса подростков — шум и пунш веселья, — откуда-то сверху. Бегут по лестнице. Второй. Первый. Сокджин едет наверх, дёргая лямку рюкзака. Растянет, будет неудобно. «вы прибыли на восьмой этаж, двери открываются». «твой отец умер от разрыва сердца». «умер». «твой отец умер». Сокджин нащупывает ключ от квартиры в кармане. Вообще, их три, потому что отец у него параноик. Из-за этого связка всегда тяжёлая. Он открывает дверь. Тишина существует отдельной персоной в комнатах. Прогуливается — стены отталкивают каждый шаг — эхо. Слышно гудение компьютера. Опять счёт за электричество будет дикий. Сокджин закрывает дверь. На один замок, потому что всегда закрывает на один. Скидывает рюкзак. Вешает куртку. Под ногами — сухой звук ламината. В холодильнике пусто. А, нет. Есть творожная масса и три яйца. Блестяще. На кухне открыта форточка. От вылизанной чистоты бросает в привычную тошноту. Сокджин включает воду. Наливает её в чайник. Звук воды похож на шипучку. Или звук моря в ракушке. Он включает чайник, слушая, как вода начинает нагреваться, и уходит в комнату. А приходит — в кабинет к отцу. Всё привычное, облизанное одноцветьем и мёртвое. И отец его — мёртвый. Сокджин моргает и достаёт телефон. Он пытается прислушаться к себе — беспокойство отыскать под защитной реакцией, — но не получается. — Привет, Юнги, — ровно говорит он, разглядывая кабинет. Ебаный фикус. Ручка из Америки за три тысячи долларов. (ты разочарование жалкий бесполезный бессмысленно существующий ты вообще стараешься «твой отец мёртв» тебе должно быть стыдно ты опять подвёл меня постыдился бы, я даю тебе всё отвратительно, так и сдохнешь, ничего не достигнув «твой отец мёртв») — Мой отец умер, — всё так же ровно говорит Сокджин, касаясь пальцами лакированного красного дуба. Хороший стол. И пыли нет. На том конце провода радиотишина. От неё устаешь, когда она — всё, что тебе остается. — Я решил тебе об этом сказать, — продолжает он, не моргая, — и… Юнги, приезжай, а? Защитная реакция — купол из равнодушия и ненависти — рассыпается дешёвой крупой. Боль находит Сокджина, и он кричит. /// надо поговорить. тэён что ты хочешь мы только недавно встречались я не могу скучать по брату? ты не умеешь скучать по мне так чтобы мне потом не хотелось сдохнуть после встреч поэтому повторюсь что тебе нужно может, если бы умер, мне бы полегчало. поумерь свой пыл сестрёнка я не собираюсь на тот свет моя жизнь наконец такая какой я её всегда хотел как отвратительно, что тебе даже не стыдно за это. за это? за то что я жив? я достаточно нахлебался дерьма ты так не считаешь??? я считаю, что лучше бы ты умер, чем они. упс досада я жив и ты тоже я встречусь с тобой через час на площади трёх фонтанов. /// Хосок получает от Юнги ёмкое сообщение, от которого всё внутри стынет: «я у сокджина у него умер отец, ключ от квартиры у тебя есть поэтому знаешь куда идти». Смерть для него — страшное клеймо вины и памяти. Пока он едет в метро, отчего-то вспоминает — золотистый свет в кудрях сестры; лето жаркое и ставни в деревне — облезшая рыжая краска; мелкий с веснушками; вода ослепительно зелена уже в начале августа; нестерпимая любовь к — пирожки мамы и заунывное бренчание папы на гитаре; костёр в два ночи; мелкий спит, завалившись ему на колени; пахнет дымом и шашлыком; и — самую малость — картошкой; занавески разодрала соседская кошка, рыжая, в белое пятнышко; всё красивое; всё — его; — о чём-то недостижимом. О той жизни — заокраинный дом умерших, — которая длилась и лилась — и стала выжженным уродливым пятном. От него пахнет горелым мясом. И мир иногда через это пятно выглядит пожелтевшим. Тэён уже стоит около лавочек, в кедах и джинсовой куртке. Она такая чужая — жидкий азот в лёгких, — что несколько секунд Хосок просто смотрит на неё издалека. А потом она оборачивается. И магия момента — тёплого, несвоевременного — ломаные линии пересечений, — оканчивается. Хосок трясёт головой и идёт к ней, чувствуя, как в груди всё тяжелеет. — Привет, — говорит он. — Что-то случилось? Тэён осматривает его с какой-то брезгливостью — ветер севера трогает всё внутри, — и говорит: — Я просто хотела узнать. Как ты скатился до того, что стал встречаться с парнем? Ты подумал, что сказали бы родители? Хосок ощетинивается мгновенно: — А тебя вообще ебёт? Боже мой, Тэён, тебе корона самомнения не жмёт там? Это моя жизнь, не забывай. А родители бы… — он запинается. Превосходство небрежное. — То есть, ты понимаешь, что они бы тебя из дома вышвырнули. — Я понимаю, что ты должна уже жить своей жизнью. — И забыть, что из-за тебя у меня этой жизни не будет? — Да, блять! Я как-то живу же! Животная потребность в принятии вырывается отчаянием. Хосок делает несколько глубоких вдохов — «ты молодец, давай, дыши, хоби, я здесь», — и стискивает зубы. — Я не прощу тебя за это, — тихо говорит Тэен. — Твой эгоизм и уперстость сломали нам обоим жизни, но мы хотя бы дышим, а наши родители и брат — нет. Хосок теряет контроль над желанием спокойно говорить и шипит: — Ты думаешь, мне так просто с этим? Я провёл два года на юрфаке, придерживаясь желания родителей, боясь по-настоящему заняться тем, что люблю, блять. Я хожу все эти годы к психотерапевту, потому что продолжаю винить себя за их смерть, потому что иногда не могу даже дышать нормально, потому что ты приходишь и ебешь мне мозги, напоминая, какой же я плохой и как же я пиздец виноват. Но я хочу жить! Представляешь? Я просто хочу жить. И у меня появились друзья, появился человек, с которым пусть и сложно, пусть мы и всё ещё не справляемся временами, но которого я люблю. И ты винишь меня за всё это? Так вот, милая, — Хосок снижается до угрожающего шепота, — больше меня никто не сможет ненавидеть меня. И только я виню себя за тот день больше, чем ты, больше, чем ты вообще можешь представить. Глухое бешенство в груди сбивает сердце с ритма — мантра мольбы о прощении в пыли, — и Хосок разворачивается, не желая больше её слушать. Он уходит — переходит на бег, когда слышит её голос, что-то говорящий, — и бьётся в оковах мысли, что не хочет так больше. Ошмёток солнечного света бьёт по глазам, когда он выходит обратно к метро. /// Юнги позволяет Сокджину плакать себе в плечо — мокро и щекотно, — потому что это то, что делают лучшие друзья. Потому что он любит Сокджина — и скорбит с ним из-за него самого, но не за его отца. Потом они лежат на полу — ворсистый белый ковёр колет руки, — и смотрят в потолок, положив руки на живот. На потолке — чесночно-розовые тени в нелепое пятнышко. — Тут где-то, — Сокджин хлюпает носом, — должен быть его коньяк. Хочешь? Юнги поворачивает голову — у того волосы на висках влажные, — и вздыхает. — Ты ел сегодня? — Нет. — Тогда никакого коньяка, Сокджин, тебе не нужен посаженный желудок. Он улыбается — дрожащие губы, — и, проглатывая слова, пытается пошутить: — Что, думаешь мне будет совсем плохо? Юнги не смеётся — ёкающее сердце в груди кажется сплошным синяком, — и лишь вздыхает. — Тебе уже, поэтому уймись, — беззлобно просит он. Сокджин косится в его сторону и шепчет: — Я не знаю, что теперь делать. Юнги — печаль проездом, — возвращает взгляд к потолку, где тени на мгновение напоминают персиковую акварель. Льётся мягкостью и сглаженностью. Он не знает тоже, что теперь делать, потому что — привычка в лютой неприязни к живому не работает, когда он мёртв, — всё изменилось за одну какую-то фразу. Он сдвигает мысли поближе к реальности, и говорит: — Ты можешь жить? Звучит хреново и неуверенно — ноша тяжести царапает щёку светом фонаря, — но что он может поделать, если всё всегда получается так. — Я действительно разочарование, — Сокджин судорожно выдыхает и сцепляет пальцы в замок. В нём такая печаль — алгоритм зеркального радости, — что хочется отвернуться. Юнги — не отворачивается. — Нет. Сокджин не отвечает, продолжая наблюдать что-то на потолке — толочь собственную мишуру алюминиевой злости и расстройства в голове, — и Юнги проваливается в подобие дремоты. /// Тэхён возвращается домой аккурат к моменту, когда у Чимина кончается терпение. Чонгука в квартире не наблюдается. — Тэ! — радостно говорит он. — Маленький предатель, твой просмотр был вчера, и ты даже не удосужился позвонить и рассказать мне, как всё прошло! Тэхён фыркает, падая в объятья, и бормочет: — Прости-прости, у меня были дела. Чимин мычит что-то — тонкая связь между желанием попросить не бегать и понимание, откуда он бежит — без точки назначения, — и мягко гладит его по волосам. — Всё нормально, — говорит он с улыбкой, — я просто волновался. Ну, рассказывай. Как прошло? Тэхён пожимает плечами — мимика сдаёт его с потрохами — нерешительность алмазной крошкой во взгляде, — и осторожно говорит: — Всё отлично? — Ты у меня, блин, спрашиваешь? — Нет-нет, — он коротко смеётся, и уже увереннее заканчивает: — Всё отлично. Мне поставили наивысший балл, сказали, что ещё два экзамена сдам на отлично и могу не волноваться, что меня исключат. (кое о чём он осознанно умалчивает, потому что — рано) На кухне пахнет приправами и кофе, на полу разлито молоко. Чимин цокает языком, глядя на это, — Тэхён прячет улыбку, — и выглядит он так забавно и мило, так по-домашнему, что он очень рад возвращаться сюда — домом называть это место и в мыслях, и вслух. — Разогрей себе в микроволновке ужин, — советует Чимин, — у меня плохи дела с индейкой и это молоко ещё… Вспоминается — нелепость сизого смога города, удушливого и не делающего скидки квартире, — как Чимин впервые пришёл сюда, молчаливый и глядящий исподлобья. Чонгук тогда дёргал его за ворот растянутой розовой худи — доёбчивый ребенок, — и не успокоился, пока Чимин не наорал на него, попросив отъебаться и не мешаться под ногами — и хохотал же тогда Тэхён, глядя на них. (больше не хохочется, да и не улыбается вовсе) Тэхён трогает отросшие волосы — рассеянный жест — жесть там, в голове, — и лезет в холодильник. Всё-таки ужин никто не отменял. С улиц сходит дневной свет, позволяя сумеркам съесть крыши далёких высоток. Снопами разноцветных огней — лампочки разной мощности и цвета, — понемногу зажигаются окна. Их можно считать, пока ужинаешь. — У Юнги завтра экзамен… — Да, он жаловался мне полдня, Тэ, я так устал его слушать, что послал нахуй. — Скажи! Не могу поверить, что скоро опять буду наблюдать его, ноющего из-за того, какой педагог по гармонии мудак. Чимин улыбается — какая-то светлая печаль — молоко и шоколад на вкус, — и говорит, помешивая что-то в кастрюле: — Но это так здорово, — волосы падают ему на лицо, — в декабре я боялся, что он точно откажется возвращаться. Он с Сокджином до кровавых соплей спорил. А завтра уже… Он вздыхает. Тэхен прижимается щекой к его плечу — скулящее доверие в избытке, — и они стоят, замерев, несколько десятков секунд, деля тишину и понимание. И всё хорошо. /// сокджин если что звони окей да-да, иди уже знаю я твои да-да я серьёзно я не буду отключать звук на телефоне поэтому даже в три ночи можешь меня вызвонить и я приеду я буду в порядке может к намджуну уеду не могу тут находиться один звучит как хорошая идея ты не разочарование ладно? и спасибо че??? ты спёр у меня коньяк всё-таки и теперь благодаришь за него нет спасибо, что тогда спас меня и вообще, что ты со мной остаешься да не за что юнги я не умею иначе поэтому ты и хороший человек никогда об этом не забывай /// В одиннадцать вечера Юнги открывает дверь. Хосок находится невообразимо быстро — ровный след от подушки на щеке, мятая футболка и пижамные штаны, — на кровати в комнате. — Привет, — сонно говорит он, моргая. — Я останусь на ночь? Юнги смеётся — нежность косая, сакральная, — и садится рядом. Хосок откидывает одеяло, но быстро морщится и сообщает: — Сначала переоденься, потом залезай. От тебя так дымом несёт, что табачный завод бы позавидовал. Юнги шутливо ворчит, пихая его в тёплое и мягкое плечо. И улыбка Хосока — то, во что не выходит не влюбляться. (он, правда, уже, но кто мешает ему раз за разом опять) — Завтра мне в универ опять. Сухён-ши будет смотреть на меня этими умными глазами, когда я вновь через жопу начну отвечать билет по гармонии. Хосок невнятно мычит, укладывая голову на подушку, и в мягкой сероватой темноте у него как-то особенно блестят глаза. Зарево — невозможная вязкость хорошего момента. — Пойдем вместе тогда?.. Я могу, — Хосок зевает, — сделать омлет. Юнги стягивает джинсы, путаясь в левой штанине, и Холли ворчливо гавкает, когда он начинает ругаться. Подхваченный смех. — Да, можно. Давай, к стенке двигайся. — И почему я вечно сплю у стенки, блин. — Потому что в последний раз, когда ты спал с краю, ты навернулся с кровати дважды за ночь. — Твоя взяла. Они некоторое время ворочаются на кровати — тесно, а у Юнги ноги холодные, и Хосок чуть ли не пищит из-за этого, — и в итоге лежат с переплетёнными ногами. — Эй, — тихо говорит Юнги. Хосок — падение в сон — приоткрывает один глаз. — Я хочу спать, а то вчера ночью не выспался с Кихёном и его доёбами. — Тогда завтра спрошу. Всё, спи. Юнги целует его в лоб — быстро и невесомо — молодая весна, кажется, крылом изменений накрывает их пуховым одеялом, — и они засыпают. /// Чонгук смотрит на свою руку. На палец. Серебряное кольцо. Гравировка каких-то латинских слов. Тэхён шутил, что это чтобы демонов отгонять. (демоны, конечно, только внутри самих людей, но — редким мгновением, — чонгуку кажется, что его действительно оберегает это кольцо) Тэхен подарил его на год их знакомства, когда они ютились у друзей — родители не оценили, что у одного, что у второго, — и Чонгук в этот момент просто любил его. Вопреки логике — камень на перепутье жизни — ни перспектив, ни идей, как справляться с чем-то сейчас — но в тот час они держались за руки, и само солнце горело в глазах Тэхена. — Забавно вышло, — шепчет Чонгук в темноту. Тэхён за стенкой смотрит что-то с Чимином — крики возмущения из-за тупого поворота в дораме, — и оно всё ощущается невероятно правильно. Чонгук закрывает глаза. (— оно всегда будет с тобой, как напоминание, что мы вместе, даже если раздельно, — мягко говорит тэхён, и чонгук фыркает. он наконец не чувствует себя пустым. он чувствует себя — переполненным) /// Тэхён падает на колени Хосока, и тот вопит на весь холл, потому что в руках у него стаканчик дерьмового, но горячего кофе — фиаско с идеей встать и приготовить завтрак они с Юнги потерпели оба, — и ему не хочется терять и деньги, и возможность проснуться. — Я волнуюсь, — в лоб говорит Тэхён. У него мятый зелёный джемпер со значком слизерина, и Хосок на минуту даже залипает. — О чем? — тупо уточняет он. — Юнги, — поясняет тот. — Универ всё ещё триггерное дерьмо для него, но он по-настоящему пытается жить, поэтому я волнуюсь. И горд, — добавляет он через секунду раздумий. У него жёсткие волосы, но Хосок всё равно гладит его по голове. Улыбка заботливая. Понимание полное — лён и левкои. — Он сейчас пошёл философию сдавать, — говорит он мягко, — его Джуни натаскал, а Джексон на мозги капал под рукой, когда они в студии тусовались. Можно не переживать. Не переживать, конечно, не получается, но волнение, поделённое на двоих, переносится легче — чёткий ритм сердцебиения отдаёт дрожью в плечи, — поэтому Хосок позволяет Тэхёну лежать у него на коленях, а Тэхён — вторжение в личное пространство, — позволяет гладить себя по голове. В холле тишина разбавляется редкими голосами первокурсников. Кто-то из педагогов по теории с сонным лицом тоже покупает себе кофе. На пол кто-то просыпал чипсы. Сколотая плитка на стене. Хосок вздыхает, глядя вокруг, и смотрит на часы. Ещё немного. Тэхён засыпает, и его не хочется будить, несмотря на то что заснул он в неудобной позе и потом будет весь день ныть, что у него болит шея и спина. /// Чимин уводит Тэхёна в зал для практики ближе к двум — ворчание, что ничего не готово, что у них в квартире горячую воду отключили, — и Хосок смотрит на них долгим взглядом, пока они не исчезают за поворотом. Они так близки — кишащее привязанностью, — что вся их внутренняя ситуация кажется полным сюрреализмом. Потому что Хосок помнит, как он встретил Тэхёна. (лучше бы не, если честно) — Хоби! — Юнги случайно кого-то пихает плечом, пока быстрым шагом идёт к нему, и всё наваждение тоски за двух людей пропадает. — Ханбин, извиняй, у меня просто хорошее настроение. Ханбин приподнимает бровь и прыскает: — Дай угадаю, ты возвращаешься в нашу обитель зла. Юнги улыбается — взгляд на Хосока — каша из благодарности, света и любви, — и кивает. — Тогда отлично, — Ханбин поворачивает голову в направлении его взгляда и закатывает глаза, — у меня пара через три минуты, я побежал. Увидимся скоро. Юнги падает рядом с Хосоком и стонет. — Я всё сдал. Всё сдал, сыграл этому хрычу программу, которую он так хотел, меня даже на гармонии не завалили, — у него невероятно живой голос. Солнечно-горячий. Греться — не жечься. — Поздравляю, — Хосок поворачивается к нему, улыбаясь, — это так классно, блин, я в тебе не сомневался. Юнги облизывает губы и внезапно даже моргать перестаёт. Что-то серьёзное собирается в его голове — навязчивая идея из кирпичей и пластика, — и он говорит: — Помнишь, я вчера хотел тебя кое о чем спросить, — Хосок кивает, что-то такое припоминая, и он продолжает: — Так вот. Я уже спрашивал тебя о чем-то подобном некоторое время назад, но мы ни к чему не пришли, поэтому я повторюсь сейчас. Хочешь переехать ко мне? Хосок задерживает дыхание — вода вокруг без кислорода — сестра смотрит с презрением, требуя и ненавидя — Тэхён плачет на полу в туалете — он поднимает голову, видя Юнги в первый раз — закрывается, заминается, замыкается история на одной секунде. Он смеётся, касаясь его плеча, и в груди — мыльные пузыри и шампанское, — счастье. — Хочу. Очень хочу.