набор простых действий

Тэхен просыпается от криков. Пиздец, думает он. Опять. Родители спорят о чем-то малозначительном — значительное у них давно вышло из употребления и постиралось вместе с такими вещами как уважение и любовь. (хотя бы к своим детям) Интересно, лениво думает Тэхен, разглядывая вязкую серость теней на потолке, Хёна сейчас счастлива? кажется родители опять пытаются выяснить искать тебя или нет пиздец прошло уже десять месяцев они такие идиоты надеюсь ты в порядке хена я встретил новичка его зовут чонгук и он забавный можешь поверить что он живёт в огромном особняке с прислугой? иногда я так скучаю по тебе ладно мне пора надеюсь ты сейчас жаришь оладьи на завтрак себе и сонми и вообще что вы в порядке если как-нибудь прочтешь позвони мне окей? я пошел /// — Мы идём на заброшку? — Тэхен скидывает на пол рюкзак. У него болят плечи и голова. Юнги на балконе курит. Машет рукой. Ему уже семнадцать. Волосы выбелены — уже в желтизну понемногу вымывается. Красил Намджун под Новый Год — Сокджин стонал и умолял прекратить этот ужас. И ужас событий набегал на них неровной — подмерзала от ветра в их словах — в их настоящей жизни — волной. — Намджун скоро придет, с ним и поговоришь, — хрипло отвечает Юнги. Тэхен скидывает куртку. Неожиданный апрельский снег на волосах подтаивает. В груди печет что-то необыкновенно больное — время, наверное, напоминает о том, чему не удалось научиться. (жить, например) — Простынешь, — тихо говорит Тэхен, забираясь к Юнги на подоконник. Сокджина нет — «вышел за продуктами, кажется» — «убьет тебя за то, что ты тут куришь, дебил» — «а потом тебя, потому что в лифте родился» — «а лучше бы не рождался вовсе» — «это я должен говорить тут» — «да ни за что» — и они сидят вместе: продрогшие, погрязшие в холоде — ветер свистит между деревянных рам. — Все совсем плохо? — интересуется Тэхен. — Мать увольняться собралась, — Юнги щурится. Окна домов напротив кажутся зеркалами — и расплываются перед взглядом. — Я даже не буду ей ничего говорить. Ветер треплет ему волосы. Пальцы у Юнги все покраснели и задеревенели. Взгляд весь колючий и злой — разочарование в нем такое материальное, что больно. Тэхен неловко наклоняется и бодает Юнги в плечо. Тот слабо смеётся. — Эй, — говорит он и ломкость в его голосе — настоящая, в трещинах вся — слишком отчётливая, — ты так упадешь вниз, Тэ. Тэхен мычит и продолжает упираться лбом ему в плечо. Юнги для Тэхена — всё. Поэтому он закрывает глаза — и старательно — выравнивать все неровности, складывать чувства в коробки и жечь — сдерживает желание заплакать. Они когда-то очень смешно — лето плавит асфальт; ветер ласково треплет зелёные листья деревьев; содранные коленки; хёна смеётся и пихает сонми в бок; детский смех перламутром перекатывается по улицам; юнги весело улыбается ему; окна частных домов распахнуты и прозрачность занавесок кажется почти ненастоящей; тэхен обещает быть самым лучшим другом; важность детская; искренняя; им шесть и это больше похоже на сутулый нежный сон; — познакомились. И Тэхен никогда не был благодарен за какое-то событие больше, чем за встречу с Юнги. — Тэ, — бормочет тот, — эй, давай, слезай. Я не исчезну от тебя никуда. — Не хочу, — бурчит Тэхен, — хочу вот так сидеть и думать о том, как у меня болит, блять, спина. Пиздец. Он разгибается — волосы в глаза лезут — и глаза почему-то щиплет немного. Юнги протягивает руку и убирает ему волосы за уши. Смеётся. Выкидывает окурок в окно. — У Сокджина был тот классный чай со смородиной и мятой, — говорит он. Тэхен пожимает плечами. Небо режет серостью и кажется, будто это просто тот же кусок асфальта — и люди, зеркальные земным, ходят там; смеются; ломаются в шелестящем смехе; пустеют от бисера идиотских разговоров — и от них болит в груди, словно все промерзло. Тэхену нравится думать, что те зеркальные они хотя бы немного, но счастливее их земных. — А ты мне пожаришь яичницу? — А ты сходишь нахуй? Тэхен фыркает и слезает с подоконника. Треск десятилетия их непроизнесенного «вместе» отзывается в его смехе — и тем радиофоном незаметным пропадает. /// Чонгук заканчивает английский к одиннадцати вечера. Четкость головной боли бьёт по вискам. куки куки куки куки ну же ответь что такое, тэ? о ты соизволил ответить спустя три 3 three часа спасибо юнги и джун предлагают завтра ближе к вечеру сходить на стройку о и что это за ответ дебил да или нет? я им понравился? дебил ты понравился мне, а значит и всем остальным звучит не особо отвались ну так что пойдешь с нами? Чонгук жуёт губу. У него завтра курсы до девяти вечера — отец всё вещал о возможности отучиться на юриста — и клеймо «будущего юриста из семьи Чон» уже приклеилось к Чонгуку за последние три года. (не то чтобы ему было до этого дело) (ему как бы вообще было плевать) (какая разница, если ему ничего не нравится) кукиииии не спи да-да я пойду /// Тэхен громко смеётся и запрыгивает к Чонгуку на спину. Тот сипит — у него колени подгибаются от внезапной тяжести — и просит слезть с него. — Не ворчи, — Тэхен шелестит смехом, как оберткой от дорогих конфет. — Мы затащили сегодняшний день. Мы классные. — Ты, вообще-то, скатал у меня всё, — ворчит Чонгук. И какая-то глупая улыбка — дурачиться вот так, поддерживать Тэхена, чтобы тот не навернулся, — пузырится на губах расплавленным шоколадом. Ему не было так хорошо ещё никогда. — Да плевать, — Тэхен чихает, и Чонгук вопит, что вообще-то это, блять, некрасиво и отвратительно, и вообще слезь с меня к херам. Весенний день ползет по швам — расползается нитками солнца по голубому полотну неба, — и улицы окрашиваются каким-то золотистым светом. — Ты тяжёлый, слезь с меня. — Отъебись, ты меня любишь, так что дай мне отдохнуть ещё немного, — Тэхен фыркает — и словно назло руки крепче сцепляет. — То, что я тебя люблю, не помешает мне скинуть тебя на землю, вот на ней и лежи хоть целый день, — предупреждает Чонгук. Тэхен смеётся — как-то очень искренне, без этого своего совершенного надлома — разлома событий, о которых он никогда не говорил, — и целует Чонгука в макушку. — Придурок. — От придурка слышу, Тэ. (он не скидывает; а тэхен только больше улыбается) /// — Намджун! Тэхен бросает сумку, ключи и телефон куда-то на пол в коридоре — и бросает Чонгука там же. У Намджуна разбито всё лицо — Сокджин шипит и ругается — и руки у него дрожат от барабанящей по нервам паники. — Блять, — шепчет Тэхен и трёт руками лицо, — что случилось? Юнги машет рукой с кресла — у него рассечены бровь и губа, и он прижимает вату к носу. Железно-красный цвет. — Иди сюда, — хрипит он, — пусть Сокджин не нервничает ещё больше, — Юнги смотрит куда-то за спину Тэхена и морщится: — Ты тоже иди сюда, Чонгук-а. (принятое понемногу впускаемое) Тревога серебристо-злая — неизменная, бесчувственная к собственному «не хочу». Чонгук мнется и чувствует себя очень неловко. Губы кусает и пальцами цепляется за лямку рюкзака. Юнги смешно. — Прекрати мяться и просто садись где-нибудь, — говорит он, — и вы оба прекратите пялиться. Раздражает. — Меня тоже много что раздражает, — зло и грубо отвечает Тэхен, — но я вот молчу. — Вообще-то нет. — Завались и рассказывай. Юнги трогает губу и морщится. Ему не очень хорошо — по всем фронтам сводки «проебался» и «проебано», и меньше всего хочется говорить — умереть разве что. — Ну, очередной мужик его матери оказался другом моего отца, — кислота раздражения тенью ложится на резкость слов, — и они по счастливой случайности встретили нас с Джуном на улице. Я просто, блять, стоял курил, а тут эти два уебка. Мы слегка повздорили. — Это статья, — слабо отзывается Чонгук. Лаящий смех кряхтением. — Да хоть две. Сокджин дёргается. Наверное, его трясло, когда он открыл дверь и увидел их в таком состоянии. В такую трясину каждый раз, что — не дожить бы до двадцати. Они говорят ещё немного — голоса идут на повышение, раздражение и безысходность натирают в груди до кровавой мешанины, — и в итоге у Тэхена сдают нервы. Он заебался и устал от понимания — не детского и не подросткового, максимализм тут уже выехал вперёд ногами, — что иногда руки связаны, даже если ситуация кусается и убивает. — Тэ. — Пошел ты, блять. Такими темпами ты точно не доживёшь до двадцати, — и осекается. Юнги смотрит на него и не моргает. Как-то серьезно. И обречённость во взгляде можно пить — кофе со сливками, переслащено слишком. — Тэхен, сядь, — мягко зовёт его Чонгук и тянет за запястье. И Тэхен — щенячье-послушное, — усаживается. — Я вас ненавижу. — Мы тебя тоже любим, — гнусавит Намджун. Ойкает. Сокджин мстительно зажимает ему нос ватой и — брови в изломе беспокойства, — выдыхает. На его плечах слишком много всего — не лежит, но давит. К земле. Словно жизни любопытно: насколько Сокджин гибкий? Согнется и выпрямится — ивовые ветви, — или согнется и сломается? Тэхен хочет верить, что что что он будет жить. /// — Останешься тут? — Сокджин натягивает куртку. Проверяет — для виду, потому что всё уже выверено-проверено, но, — мелочь по карманам. Он не может просто уйти. Тут Юнги. — Да, — тот затягивается. Морщится сразу. Нос болит. У Юнги спина — мраморная стена — и спасибо, что не памятник на могиле собственной жизни. — Мне остаться? Юнги фыркает. Его взгляд — сосредоточение озлобленной и вымерзшей — милый, уже почти апрель, когда же все снега сойдут, — печали. — Иди домой, — в итоге устало откликается Юнги. Сокджин сегодня был в панике, в истерике, в бешенстве, он устал и заебался, и — — Я просто хочу помочь. Юнги оборачивается. У него покрасневшие щеки и кончик носа. Волосы смешно закручены на концах. Ветер выметает дым с улицы — вносит влагу улиц, её незнакомый говор тысяч огней и голосов, — и Сокджин чихает. — Ты помогаешь, — говорит Юнги. — Но если ты останешься, мы точно убьём друг друга. — Лучше так, чем если ты убьешь себя, — бормочет Сокджин. Ему так жаль. Не кого-то — Юнги жалеть в принципе не выходит — опасно для жизни, да и его оскал в такие моменты — где жалость ростками сквозь асфальт, — пугает. Просто. Жаль. — Я не собираюсь убивать себя здесь. — Ты понял, о чём я говорю. Разговоры — колыбель для нерожденных слов и чувств. Бессмысленно. — Я обещаю, — Юнги ежится. Да твоим обещаниям, боже, твоим обещаниям — Сокджин захлёбывается словами, злостью, печалью, — и ничего не говорит. (верить Юнги — гиблое дело) (но ему только и остаётся в чертовом остатке эта самая вера) /// — Ты не смеешь общаться с этим ребенком! — Юнги не ребенок! И я, блять, буду дружить с ним, ты не смеешь затыкать мне рот! Тэхен бьётся в дубовые двери молчаливого игнорирования его слов — сжечь бы, до искр — красновато-рыжие всполохи, — да спичек нет. Разгневанность пурпурным. «я завидую, тебе больше времени уделяют, хена» — «поверь, иногда это время и внимание — верёвка, на которой хочется повеситься, тэ». Воспоминания о сестре — глоток яда. Яд и лекарство. За неё уже не плакать, но жить — поменяться местами и сесть на оба стула. И проебаться. И сломать хребет о пол осознания: ты не она, ты никогда ей не будешь, и это это блять прекрасно. — Ты мой сын, и я говорю тебе, что он худшая компания, — отец отставляет кружку с чаем. Чай наимерзейший. Тэхен его ненавидит. (и чай; и отца; и всё тут вообще) — Не смей так говорить, — он — обрыв — в шипение переходит. А за его границей — крик в хрипоте ворочается. Шумно, с помехами. В груди уже чувствуются отголоски — до неприятного колкие и душные. — Я не Хена и молчать не буду, — говорит Тэхен. Его уверенность слепит — слепота от нежелания видеть, — и является просто ложью. Тэхен знает, откуда она берёт своё начало — детство в ярчайшем; у хены волосы темные и улыбка тоже — тёмная; и света в ней — целое солнце может погаснуть; она кричит; воет; в улыбке и смехе, потому что большее запрещено; провода жизни; бензиновые лужи; у сонми волосы были в высоком хвосте, когда они познакомились; хену любят; тэхену завидно; хена в надрыве, в разрыве, в разломе самой себя; любовь поворачивают гнилым боком; подводка размазана по щекам; увиденный — украденный — поцелуй; упс; тэхен увидел, тэхен понял, тэхен задохнулся; хена хена хена исчезла; — и отчаянно надеется найти её конец в надежде, что если повернуть ложь правильным боком — без гнили, без ожогов, — там будет правда. Мать смотрит на него очень тяжело. Тэхен не отводит взгляда — не отводит от себя дула пистолета — заряжено, знает. — Ты должен быть лучше. — Кому? — Себе. Нам. — Вы проебали одного ребёнка уже, спасибо. Вам на грабли надо наступить сколько раз, чтобы понять, что вы несёте ерунду? Отец резко отодвигает стул. — Хена наш позор, — говорит он практически взбешенно, — будь добр не быть им. Тэхен — головокружение срезанной у конечной свободы, — смеётся. — А если я хочу им быть? Юнги как-то сказал ему: беги, даже если в конце разобьёшься. И Тэхен бежит. И будет бежать. Потому что оно того стоит. /// куки: ( м тэ привет да-да привет давно не виделись пойдешь со мной в выходные на стройку нет? ответ нет не принимается это классно мы с джуни там однажды полночи провели кажется кто-то из вас там наебнулся и сломал руку В ЭТОМ ДОМЕ МЫ ОБ ЭТОМ НЕ ГОВОРИМ сокджин нас убьет точнее тебя меня он ещё не знает не волнуйся когда он начинает орать под раздачу попадают даже кактусы юнги, а они между прочим вообще в другой квартире меня должно это успокоить? вообще да потому что это сблизит тебя с ним через крик именно! яркие эмоции тыры пыры знаешь слава богу нет бога нет ууупс надеюсь твою жопу поразит тысяча молний за это и мы никуда не пойдем даже с молнией в жопе я потащу тебя туда куки не обнадёживает ;) и не должно! /// Намджун отпирает дверь в ночной тишине. У него все ещё болит нос — все внутри тоже болит, и это страшнее, — и идти домой не хочется. Да уж. Намджун проворачивает ключ. Домой. — Где ты был? Мать стоит в старом рыжем и полинявшем халате. Вся её любовь к сыну тоже — полиняла. Сбросила кожу для обновления. И так и осталась пустой. — С друзьями, — коротко отвечает Намджун. В нем укутанная тревога играет в прятки со страхом. — С теми, которые закончат самоубийцами и полными нулями в жизни? — мать устало трёт переносицу. У неё глаза заспанные — и невыспавшиеся. (иногда Намджуну её жаль) (иногда он скучает по ней так сильно, что внутри что-то проворачивается — боль ломается в спешном порядке — и ломает его самого) — Мам. — Намджун. Нечитаемый взгляд. Обращен не в настоящее, но в неповторимое прошлое. Срок годности кончился у этих взглядов, мам. — Я волнуюсь за тебя, — тихо говорит она, — сегодня ты стоишь рядом с мальчиком, который так нагло курит на улицах, а завтра что? В Намджуне вспыхивает раздражение — зуд подробностей под кожей жжёт, — и всё юное в нём рождается и умирает за эти секунды молчания. (а завтра я, может быть, смогу спасти его, мам, потому что ты ничего, ничего о нём не знаешь) — А завтра четверг, — он глубоко вздыхает. Успокаивает с нежностью все слова. Люди хоронят своих близких, но сколько же слов — важных и громких, — тоже было похоронено. Безымянные могильные камни: тут лежит злость из-за незнания, тут лежит печаль, родившаяся из лживой мягкости объятья, тут — попытки рассказать о чем-то на незнакомом и неслышимом языке. Его мать вздыхает. Скрещивает руки на груди. Она сама не знает — по-детски, с настоящим игнорированием, — что ей нужно. — Тебе лучше уйти, — говорит она тихо. Обрыв. Все валится бесформенной кучей — кучи искр из вылетевших пробок в квартире из тепла и тьмы, — и Намджун просто пытается. Пытается найти себя в непонимании и обиде. — Что? — Ши не будет рад тебе сегодня, — она слабо улыбается — ядовитая улыбка вытачивает ложь в них обоих. Намджун открывает рот. Вспышка. А как люди вообще разговаривают, какие слова подбирают в мозаике? — Кто он, блять, вообще такой? — голос Намджуна падает до угрожающей темноты. — Человек, с которым я живу. — Я твой сын! Какого же черта, мам?! Он мог быть сильным для неё, мог — любовь в каждом вдохе — после потоп и вода в лёгких, но неважно, — мог, что угодно. Но он больше не хотел. — Что ты делаешь с нашей семьёй, — Намджун качает головой — сокрушение — обрушение все хлипких конструкций жизни, — и злость. — Пытаюсь её построить, милый. Намджун бы заплакал. Закричал. Написал бы отцу сотни писем. Бы. — Классно. Строй её тогда без меня, окей? Намджун распахивает дверь обратно — за спиной его детство, его память — даже если заблудишься, выйдешь наощупь, — и сбегает по лестнице. Кажется, земля горит. И лёгкие. (и — самое страшное — глаза) /// — Проходи, — тихо шепчет Тэхен, закрывая окно. Намджун устало кивает. На благодарность нет никаких сил. — Все очень плохо, Джуни? Ночь ткется вокруг них из шерстяных клубков звёзд и выцветшей усталости. — Она сказала мне уйти. — Какого?.. — Как же. Господин Шинвон там. Насквозь печалью. Слышно, как тикают часы. Тэхен мягкий и тёплый. Свой. Семья. — Мне жаль, — он подгибает ногу под себя и блекло — выстрелом холостым — улыбается. — Мне тоже, — глухо шепчет Намджун. На пару мгновений — не слабость, но что-то глубокое — попытаться достать дна рукой и утонуть, — роняет голову Тэхену на плечо. Пахнет чем-то мятным. И фруктами. Из наушников глухим потоком звучит музыка. Что-то Сивана. Покрывало — бархат фиолетового. Цвет их — разделенной — грусти и понимания. — Хена не отвечает? Тэхен гладит Намджуна по волосам. Не улыбается. Железное сожаление — жалит даже мысль, — и неровная маркерная полоса: вот тут ты ушла. — Нет. Она молодец, — добавляет Тэхен. — Горжусь ей. — И скучаешь. Тэхен хрипло — от слёз, что как и слова похоронены, — смеётся. — Бесконечно. Не сбегай. Не сжигай. (себя) /// — И ты пойдешь против отца? — Мунбель удивлённо приподнимает брови. Кремовая кухня. Все до оттенночного выверено. Тихое шипение чайника. У Мунбель волосы вьются от влаги — бежала по дождю, — и удивление вьётся из робкой надежды. — Я хочу быть актером, так что да, — Сокджин смеётся. Мунбель глубокомысленно мычит в полной задумчивости. Капли их общего и разделенного дождливой стеной за окнами. — Это классно, — она в итоге улыбается. Отправляет в рот ложку мороженого — прячет эту улыбку — эту надежду, — чтобы мир не мог отнять и превратить в звёздную пыль. — Будет, конечно, скандал, — Сокджин вздыхает, — но я точно переживу. — Я горжусь тобой, — говорит Мунбель. Откидывает волосы со лба и продолжает: — Не могу поверить, что ты так вырос. Сокджину бы все в шутку свести. Не ходить по неточной и неверной грани — обрывы и вырезанные из существования мысли, — чтобы не упасть открытой спиной в реальность. — Мне страшно, — медленно говорит он, — что он разочаруется во мне. — Ты идеален, Сокджин-а, — Мунбель качает головой и налет — накапливаться со временем, — недовольства в ней — лесная пряность. — Никто не идеален, боже, — Сокджин смеётся почти с усилием. — Дай мне тебя похвалить, придурок. Мунбель ворчит почти с улыбкой, но в этой улыбке — беспокойство цветочное и долгое. Длящееся. (до неопределенной точки будущего) — Я знаю, знаю. Просто, что если он разочаруется и найдет, как надавить? Пауза. На кассете — пауза. Пленку зажевало. И за живое задело. — Я не знаю, — Мунбель кусает губы. Сокджин кусает губы и устало улыбается. Он тоже не знает. И это незнание для него — благодать. /// Юнги вешает свою куртку, когда хочется — себя. Родители кричат друг на друга — всполохи пьяного пламени, рыжая смерть, — рыжие волосы у кого-то, в кого его мать влюблена, — и Юнги просто стоит в коридоре какое-то время. Мысли мыльные. Пузыри. Раз — лопается. Рана — лопается. Нарыв такой болезненный, с гноем — гнилью пропитана его жизнь. (не он сам ли — гниль и прогнившее дорогое прошлое, за которым — осторожно, украдкой — не укради, боже, его у меня, — наблюдаешь во снах) В груди перетягивает — стальные канаты, отравленный воздух, — от мысли, что отсюда не сбежать. Не потому что все двери закрыты, но — ты запер сам себя. (бесполезными обещаниями, детским и трепетным — и где это все теперь) — Юнги! Отвращение. — Да? — Ты опять шлялся с этим мерзавцем? Юнги иногда видит в нем себя. Не отражение. Себя — по частям, подетально, кадры — не пленка, но собственная выстраданная память. И это пугает. (юнги, я скажу это лишь раз; не стань ими) (проживи счастливую жизнь) — Ты про Намджуна? Тэхена? Или про нашего младшего Чонгука? М? Если они мерзавцы, то ты вообще уебок в последней инстанции, — выплевывает Юнги, и слова — подавиться, — обжигают связки. А. Нет. Это потому что его перехватили за горло. Юнги вытаскивает из себя усмешку — язвит по привычке, не бессильно — силы в нем всегда было захлебнуться, — и хлебает боль и панику. Расхлебывай то, что никто кроме тебя не может: свою собственную жизнь. (или умри) — Ты, маленький ублюдок. Тупая мразь. Ты вообще следишь за своим языком? В моей квартире… Юнги смеется. Ему так страшно, боже, так страшно — и зло. Это бешенство похоже на стремление к смерти, когда осознанно не раскрываешь парашют, и оно толкает его на рельсы. И сталкивает лоб ко лбу с отцом. — Твоя? Охуел, пап? Твоего тут разве что до пизды раздутое, блять, самомнение. И член. И всё. Пап. А потом — у его мамы кудри; и улыбка — слаще его любимых шоколадных конфет; и она сама — любимее всех чудес света; он спит на коленях у дедушки; колко; розовые обои в серебряную точку — угадывать созвездия, которых не существует; юнги юнги юнги у каждого одна полоса сменяет другую; я не умру, пока не увижу, как ты найдешь себе любимого человека; вранье — до ран; мам, я буду на твоей стороне; и защищу тебя ото всего, и останусь, даже если никто не останется; я люблю тебя я люблю тебя люблю тебя мам я — затылок разбивается о боль и сам точно становится болью. И Юнги падает на пол — в какую-то неясную темноту, безголосую и бессмысленную. Когда он открывает глаза, свет нигде не горит — его шея, блять, горит, — и от отца остался только запах алкоголя. Больно. — Юнги?.. А. Конечно. У его матери блестящее прошлое — и блестящая пустышка будущего, — и разбитый глаз. Кровоподтек — отпечаток чьей-то острой нелюбви. Она хлюпает носом и кутается в старую черную кофту — размеров на десять больше. (размер любви его матери к нему — размеров на десять меньше, чем её любимый халат, а Юнги, блять, не халат; хотя видит бог иногда — лучше б и был) — Мам?.. Мам, он. Ты знаешь? Он ударил меня, блять, головой о стену?.. Какого хуя, я… Юнги стоит напротив матери — против неё, даже если всегда с ней, — и отчаяние расстреливает в нём детство. Бесшумное точное убийство. — Мам, пожалуйста. Ты мне веришь? — Я не видела. Этого не было, — говорит она. Голос — сорванные струны — фортепиано расстроено — Юнги не расстроен, Юнги разбит на биты и пиксели, и картинка мира — тоже — нечеткая и съехавшая. Может, он просто поехал крышей. — Мам, ну мам. Пожалуйста. Мам, мне плохо. Мам!.. У его мамы все еще самая любимая и лучшая улыбка. Только она пахнет прошлым — а туда не шагнуть. А он — идиот — все пытается. — Юнги, я не могу. — Чего ты не можешь? Защитить меня? Выбрать меня хотя бы, блять, один раз?! — Я не могу выбирать между тобой и им! — уродливый крик — и такая же правда. Её оттеночное. Словно дорогое, выдержанное — она держала годами, и правда, — вино. — Да! Потому что для нормальной матери и выбора бы не было! Юнги — то несчастье, от которого не избавиться, потому что ты его породил. (мам, если твоё счастье — мое несчастье я самолично взойду на гильотину, мам) — Я люблю тебя, Юнги, но пойми и меня. Его тошнит. Господи. За что это всё. Не люби меня из надобности чувствовать любовь в ответ, мам, любовь не так работает. Он жует щеку изнутри и на каком-то рваном — вырванном из контекста боли, — выдохе прикрывает глаза. Передышка. Две секунды. — Да. Я всегда понимаю. (нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет) Юнги смотрит на неё. Незнакомая женщина. Темные волосы. Белые концы — сожжены в парикмахерской. Его мама. Потом взгляд уходит дальше. Обманчивая пауза. В фильмах обычно звучит музыка, и ты проникаешься грустью. В жизни нет паузы. Ты просто мертвеешь внутри — и иногда эти частички переполняют тебя так, что ты оказываешься слишком мертв, чтобы жить дальше. Старая ржавчина древесины. Двери без ручек. Вздутый линолеум. Уголок старенького холодильника, что дребезжит по ночам. А над ним — полка. Полинялые одеяла. Пестрота мультяшная. Иногда из этих одеял падают перья прямо на голову. Облезший белый шкаф — там много хлама из того прошлого, в котором еще нет Юнги. (хорошее прошлое; хорошая жизнь) Крючки разной высоты — «чтоб тебе не приходилось бросать куртку или тянуться» — «дедушка!» — «дедушка, поэтому и забочусь о том, чтобы тебе было удобно» — «бесполезная ерунда» — «когда доживешь до моих лет, поймешь». Юнги не доживет — не из той породы, — но понимает. Сейчас — понимает. Это и есть любовь. Это она и была. И всегда будет. Куртки. Стопка — неровная, размочаленные уголки, — газет за последний год. Продам квартиру. Куплю машину. Рецепты блинчиков. Салаты. Недорогие платья. Зеркало. Юнги смотрит на себя без узнавания. — Я, — всё возвращается к ней. Мама. — Я люблю тебя, мам. Она облегченно улыбается. Глаза нехорошо так дерет — печет внутри таким огнем, что самое время вывернуться наизнанку и выбежать из своего тела. — Я знаю, милый. Руки скрещены на груди. На губе — корочка крови. Печаль в изломах запечатана в каждом её движении, в каждой её улыбке, в каждом выдохе — печаль живет в ней и является ею — и умрет лишь с ней. Розовые резиновые шлепки. Юнги жалко улыбается — жечь себя — эта, блять, желчь — и желтое поле одуванчиков на даче — отдача полная у него, но у нее почему-то вечно — в ноль всё. Не почему-то. Моргнуть. — Ага. Его мама говорит: милый, я влюбилась. Его мама говорит: обещай, что будешь со мной. Его мама говорит: я тоже люблю тебя. Но боже как это смешно, когда смотришь на это господи так смешно Его мама не говорит: я всегда с тобой, ты можешь положиться на меня, я люблю тебя. (потому что это ложь) Юнги смотрит на свои кеды, пока его мама не уходит к себе — в себя с бутылкой чего-то крепкого, — а потом закидывает голову назад. Все вертится как на карусели в детстве. Он собирает какие-то вещи — толстовка, джинсы, тетради-книги-ноты, ноутбук, — и закидывает это в рюкзак и старую — синева моря в шторм — спортивную сумку. В этой квартире все смертно так, словно вокруг чума. Юнги заглядывает к матери — приоткрывает к ней в комнату дверь так, как подглядывает за своим прошлым (без него) она, — и выдыхает. Я так устал без тебя, мам. Невыносимо. Но он выносит из этой квартиры всё самое необходимое. И самое главное — себя. (беги, пока не разобьешься) (беги) /// сокджин. я поживу какое-то время в убежище? да хоть всю жизнь юнги все хорошо? мне прийти? или тэхена вызвонить? сам приходи. ты. завтра утром. сейчас четыре утра? жду в восемь. /// — Семья Мин? Чонгук впервые за долгое время по-настоящему пугается. Не за себя — за Юнги. (они едва ли знакомы, всего пара месяцев, но — боже — это же его друзья) — Да, отец, Мин Юнги, — он улыбается вышколенно — школьная привычка, въевшаяся в кровь, — и чуть склоняет голову набок. Его мать морщится — мороз сковывает внутренности. — Я слышала, что ты познакомился и с Ким Тэхеном? Его семья очень знаменита, — говорит она ровно, — но что-то, кажется, с их дочерью не так. Чонгук моргает. Неуверенность — чернеющая дыра в груди. Он совсем ничего не знает про Тэхена, но — хочет. И его улыбку — тоже. — Они хорошие, — говорит он так, словно пробирается по минному полю. Белоснежные тарелки. Мясо под соусом. Итальянская кухня сегодня, а завтра — тайская. Чонгук ничего — и никого — никогда не любил. И выбоины от этого обернулись пустотами. Но если бы его попросили назвать момент, когда все изменилось — осунулось и повзрослело, — он бы назвал эту секунду. — Да? Мне кажется, они тебе не компания. У тебя блестящее будущее, Чонгук, его не стоит тратить на отбросов. И золото этого будущего — для дураков. Чонгук опускает взгляд. Опускает себя мысленно на колени. Подчинение. Сбой. Недовольство скребется коготками по мякоти легких — мякоти сердца. Хочется поругаться, накричать, показать: я человек, я живой, я — что? (простите) /// Вечерние сумерки — кисель и шерстяные объятья. Тэхен достает им мороженое из морозилки: клубничное и шоколадное. Натягивает на плечо футболку — черная, старая — Хёны. Он хранит её как ниточку, что связывает их через километры — метры их немого «я завидую, тебя больше любят» — «иногда внимание это веревка, тэ, на которой хочется удавиться» — кадровое «я люблю тебя, тэхен-и, ты лучший брат, которого я могла пожелать» — моментальная тишина. — Твое лицо просто картинка, Чонгук-а, — Тэхен падает рядом с ним на диван. Пихает в руки мороженое. (некоторые встречи, говорит юнги где-то с год назад, когда все вокруг плывет в алкоголе и дыме, и их юное похоже на детство в слишком хорошем качестве; некоторые встречи предназначены нам всем, как и некоторые люди, тэ. ты поверишь им сразу. — у нас с тобой это и было, юнги? — да. и все было очень нечетко — и очень четкая в своей искренности фраза) — Они сказали, что вы мне не компания, — шепчет Чонгук. Тэхен фыркает. Он так привык слышать эти слова — вариться в них, как в кипятке, — что они не пугают и не ранят. Пугливые. Раненные. Часы на стене — секунды их будущего. Отсчитать. Отчитать себя за несвоевременные слова — и мысли. — Мне и моей сестре такое постоянно говорят, — легко озвучивает Тэхен. И осекается. Это немного ранит: думать о ней вновь в контексте не прошлого, но настоящего — стоящего бы каждого из чудес света. (мам, пап, вы скучаете по своей дочери так, как скучаю по ней я?) — Я не привык, Тэ, — мягко говорит Чонгук, — что мне такое говорят. Тэхен печально улыбается. Он понимает. Этому не научиться по книгам — этому вообще не научиться. — Эй, ну, — он тыкается носом в плечо Чонгука, а потом просто замирает, уперевшись в него лбом. Пахнет чем-то коричным. — Ты можешь решать сам, Куки, окей? — Тэхен чуть поднимает голову. — Твоя жизнь принадлежит лишь тебе. Никто, кроме тебя и твоего счастья неважен. Их взгляды сталкиваются. (я бы рассказал своим еще нерожденным детям, как влюбился в тебя в эту секунду — и как эта влюбленность оборвалась с её окончанием, чтобы появиться вновь) — Они так не думают, Тэ. — А что думаешь ты? Чонгук недовольно морщится — огрызки света — медовое солнце дорогих ламп — ложатся волнами на его волосы, — и снимает крышку с мороженого. Он не привык — «а что думаешь ты». — Вы хорошие люди, — Чонгук вздыхает, — а я только все испорчу. Тэхен смеется. Между ними — нулевая степень расстояния. И у их доброты нет границ. — Это обычно Юнги ворчит, когда напьется, — сообщает он весело. — Так что это плагиат. И Куки. Тебя уже приняли. Не надумывай себе. У Чонгука смешно распахнуты глаза. — Ты… — Я гений, знаю, — довольно заявляет Тэхен. — Просто, — он выдыхает и какая-то тень падает на его лицо, — не принижай себя. Я знаю, что тебе непривычно, боже, да расслабься, — он бьет Чонгука по плечу и тот ойкает, — но все будет хорошо. Представь себе будущее, где ты учишься на, ну скажем, композитора? Ты независим от родителей, я таскаю тебя в пивнушку какую-нибудь, а Сокджин просвещает тебя насчет рецептов, пока Намджун и Юнги сидят в какой-нибудь маленькой студии и пишут песни, привлекая тебя. Как тебе? Чонгук прячет улыбку. Доброта Тэхена высветила — маяк в ночи и в шторме, что поглощает корабли, — зияющую пустоту отсутствия доброты в жизни Чонгука до него. — Хочешь что-нибудь посмотреть? — Титаник? — Боже, да ладно! И они смеются, и им хорошо, и мороженое тает в их руках, и вечер истлевает в ночь. /// ЛИШЬ ДУРАКИ ВЛЮБЛЯЮТСЯ В ТЕБЯ ЛИШЬ ДУРАКИ и тебе доброе утро тэхен куки хочу спеть ее с тобой! она такая классная стэньте троя стэньте талант! ТЭХЕН БЛЯТЬ окей это же с его дебютника? агась люблю тебя! мне ждать тебя сегодня? да, тэ, я буду в шесть тогда закажу пиццу! /// Сокджин оборачивается аккурат в тот момент, когда Чонгук со смехом вваливается в дверь. И замирает. — О, — глубокомысленно изрекает он. Безнадежный день. Пух на улицах. Зеленое-зеленое-зеленое — юность. — Тэхен, он, — Чонгук неловко мнется, — решил зайти в магазин? Да, в магазин. Сокджин фыркает. — Купит, наверное, чипсы какие-нибудь. Проходи, поможешь мне с обедом, а то от Намджуна и Юнги пользы ноль. Юнги с подоконника фыркает и щелкает зажигалкой. — Юнги, не кури. Тебе все еще нельзя. — Пошел нахуй, — ласково отвечает тот. — Мне жить нельзя. Сокджин закатывает глаза. А Чонгуку как-то не по себе от того, как хочется в эту атмосферу — лицом, всем существом — с размаху рухнуть и все эти символы невозвращенья в прежнее — громкость смеха на максимум, переплетенные пальцы, изнывающие колени — неудачное приземление, — осязать и чувствовать. (себя живым) — Я сбегаю в магазин, — говорит Юнги, слезая с подоконника, — тебе что-нибудь надо? — У меня все есть, а… — Я у Чонгука спрашивал, — насмешливо фыркает тот. — Ну так, мелкий? — Я, — он прочищает горло, — колу? Юнги кивает — мимолетная улыбка, что не касается глаз, — и уходит. За ним — шлейф дыма и задымления его яростного — роса холодит ноги, — сопротивления жизни. Законы физики бесполезны. — Ну, чего стоишь? Суп сам себя не приготовит! — Сокджин кидает в Чонгука какой-то замыленный фартук с кроликами. — Умеешь нарезать картошку? Лук? (вообще-то нет) (у него дом полон прислуги, какая картошка) — Ага… — Значит, нет, — подытоживает Сокджин и вздыхает. — В этой семье вообще кто-нибудь что-нибудь умеет? — Я умею курить, — приглушенно отзывается Юнги, — и немного играть на фортепиано. Сокджин трет виски и убавляет газ. Но что-то неуловимо теплое — емкое, что не облекается в форму, — есть в его глазах. Чонгук пристраивается рядом с Сокджином около плиты и косится в полнейшей неуверенности то на Сокджина, то на плиту с кастрюлей. — Если порежешься, у нас есть бинт, — начинает тот, — и я рассчитываю на тебя, Куки. Куки. — Окей, — тот кивает. — Спасибо. /// — И там, короче, идет та-та-та, а у меня не получается нормально записать это! — Ритм? Мелодия? — Хер его знает, на самом деле. — Попробуй наиграть на фортепиано — ты же все-таки всему этому обучаешься, — и тогда все как-то уляжется. — Я ебал это, ой, прости. Тэхен стоит, привалившись плечом к косяку двери, и улыбка — заживлять раны, выживать в себе, любить кусочки жизни, в которых не мечтается, но дышится. Сокджин пихает Чонгука в плечо — та улыбка, искупанная в заботе, — и смеется, когда Чонгук чихает. На нем абсолютно тупой фартук, глаза в слезах из-за лука, волосы в каком-то беспорядке — все спутались, наверное, — но этот момент какой-то очень свой. На кухне жарко и пахнет очень-очень вкусно. Скоро обед. Тэхен облизывает губы и тихо уходит к Юнги. /// — Где ты был? Чонгук замирает. Отголоски смеха в нем ютятся как в маленькой квартирке с распахнутыми — снаружи лето — окнами. Это плохо?.. — Я был с Тэ, — робко отвечает он. — Тэ. — Тэхен, отец. Он мой друг. (даже если я никогда не умел дружить — и не знаю, как это делается, — я бы хотел называть тебя своим другом) Его отец — трафарет идеальности, что сгнила до черноты, поверни ты ее другой стороной. Чонгук расстроен, зол и растерян. Тлеет пурпурным. Как лето, затушенное горящим рассветом в бензиновой луже — это твоя жизнь. И ты сгоришь. — Я, кажется, сказал, что тебе не стоит общаться с такими, как он. Ты слышал о его сестре? Чонгук каменеет. Боль не вырастает в нем, но просыпается — то была кома, а это — жизнь. Он не слышал. Он не знает. Тэхен — безапелляционные улыбки — позади — впереди — стены — пламя — битое — никому не принадлежит. Боль в нем шипит как прижженная кожа и кроме неё ничего не остается. — Да, — врет Чонгук, и это дается так легко, боже, так легко. — Я прекрасно знаю, отец. Но это не имеет значения, поверь, Тэхен-ши гораздо лучше. Вранье — глитч. И глинтвейн — до помутнения. Его отец вздыхает — гулкое «хм» обрушивается внутри Чонгука камнепадом, — и качает головой. Ему это не нравится, понимает он, ему не нравится, что у меня появились друзья? — А о Юнги, — продолжает мужчина, — ты о нем хоть что-то знаешь? — Отец, я прекрасно осведомлен о его родителях и нем самом, — Чонгук — послушание. Ложное. Кусачее. — Безусловно, я настороженно отношусь к нему, учитывая его корни, но можешь не волноваться, если что, я без сомнений оборву с ним всякие отношения. (ложь) (уродливая полоса — ложь) (самодельное вранье — недодали любви и дружбы, значит я сам найду их) — Хорошо, Чонгук, можешь идти. Если захочешь поужинать, позовешь Наён. Она что-нибудь приготовит тебе. Чонгук кусает губы — слова рвутся в нем как струны — разрывают ему легкие в кровь цветами-разноцветами, и в итоге чуть склоняет голову и уходит к себе. Блять. Вот же блять. Чонгук жмурится и сползает по стенке в своей комнате. У беспомощности нет точки отсчета. Как жаль, что он слишком поздно это понял. /// — Извините, — Юнги оборачивается и приподнимает брови. У него нет настроения кому-то помогать, что-то делать — если это не дать по лицу родному отцу, — и разговаривать тем более. Его крутит второй день, и это не самое лучшее чувство. — Да? — он вздыхает и разворачивается. Рыжие волосы. Прямая спина. Улыбка без надорванного. Россыпь — как прыснули краской — веснушек. Его ровесник?.. — Вы не подскажете, как добраться до, — он что-то перепроверяет в телефоне и морщится, — до Намсана? Юнги моргает. Ого. — Далековато, — говорит он задумчиво, — как же вы оказались в Синчоне, а? Парень неловко смеется. — Да с сестрой решили доехать до моего будущего универа и как-то, — он запинается, — вот. Юнги немножко завидует. Незнакомец выглядит до неприличного — спрячься, блять, и не отсвечивай, — счастливым и живым. По-нормальному так живым. Юнги быстро объясняет, как можно добраться до места, и вздыхает. В дорамах так начинаются лучшие истории любви — случайные встречи — чаяние на совместное. Но они не в дораме. — Спасибо, — парень чуть кланяется. — Я пойду искать сестру, так что… — Хосок-и! Юнги качает головой — легкий налет раздражения, потому что он ненавидит яркое — по-праздничному счастливое очеловечивание чувств, — и отворачивается. — Я тебя успел потерять!.. Интересно, есть ли случайные встречи, которые продолжаются? Юнги прячется за углом дома и закуривает. Мимо проходят незнакомец — Хосок — и его сестра. Обрывочное — смех и пожуривание. Как очаровательно. (семьи, которые живут счастливо, действительно существуют?) Юнги трет голову — она болит все еще, даже пусть как-то фантомно, — и затягивается. Может, бог просто ненавидит его. Кто знает. /// Намджун обходит дом десятой дорогой так, словно бы можно не появляться там вовсе. Он знает, что ему нужно прийти туда, но не знает как. — Проходи, — Сокджин вздыхает, — голоден? — Да. Спасибо. У них мягкие объятья — спонтанное и высветленное объективом камеры: наблюдают ли ангелы за ними, оберегают ли? Юнги бы посмеялся хрипло — «бога нет» — «мы в курсе» — «я запишу дисс-трек на этого мудака» — «как можно написать дисс на то, чего не существует» — «джуни, поясни ему», — и разговор бы прервался. — Ты в порядке? — шепчет Сокджин. — Ты ужасно выглядишь. — Спасибо, — тот словно выхаркивает смех, — что бы я делал без тебя. От него пахнет дождем и пылью. Озон. — Ну, мы любим друг друга, не так ли? — Романтично, Сокджин-а. — Ага. Раздевайся, я сделаю тебе ужин. Где лежит комплект постельного белья ты знаешь, — Сокджин отходит от него, вытирая руки о джинсы. Намджун разувается и вздыхает: — Я люблю тебя. Правда, спасибо. И все взмыленно-печальное в нем сбивается в туманную улыбку — а за ней весеннее тепло проступает. Ты сильнее меня, хочет сказать Сокджин, но не произносит ни слова. — Все, что угодно для тебя. /// чонгук можно я приду к тебе тэ??? все хорошо? нет да я плохой человек да нет конечно что за ерунда? я выпил и хочу плакать и смотреть титаник с тобой юнги вновь в какой-то жопе и мне страшно намджун не ходит домой и мне страшно сокджин единственный держится тут ради нас всех тэхен приходи окей? мы все решим и найдем выход из любой жопы мне жаль, что мы не нравимся твоим родителям хаха я никому не способен понравиться ты нравишься мне, тэ, а мои родители слушай да они даже меня не любят что уж тут о других говорить я тебя люблю, куки :( знаю приходи я спрячу тебя /// — Спасибо, — шепчет Тэхен, — я принес тебе сидр. Чонгук приглушенно — не услышьте, не заметьте, — смеется. Если всему свой черед, может, пришла их очередь быть счастливыми — не смешными в своем горе по нерожденным — может, где-то в другой параллельной вселенной, — себе, а просто немножко счастливыми. — Что случилось? — говорит он, включая ночник. — Ты выглядишь очень заебанным. — Родители уехали в командировку, и я остался один, — Тэхен падает на кровать. У него волосы влажные. — Вспомнил о Хёне. Чонгук выразительно — сюрреализм ситуации — «я знаю о его сестре» — смешит. Тэхен лениво поворачивает голову и фыркает. — Ты не знаешь. — Отцу сказал, что знаю. И что ты лучше. — Ты ничего не знаешь, — шепчет Тэхен в неверии, и его глаза распахиваются. — Ничего. Чонгук присаживается на кровать и вздыхает. Как же часто он стал это делать. Как оказалось, быть не пустым сложнее, чем кажется. — Не знаю, — послушно соглашается он. И, после паузы, тихо спрашивает: — Расскажешь? Тэхен, кажется, не дышит. Только смотрит-смотрит-смотрит нехорошо так, слишком откровенно, слишком — близко. А потом говорит: — Её зовут Хёна. Говорит: — Она лучше всех в этом мире. Говорит: — И она сбежала от семьи вместе с девушкой, которую любила. /// Тэхен рассказывает о — розовые кексы разваливаются разваливаются в смехе на всю кухню хена и тэхен неровный хвост она учила меня любви и терпению, а я — обратному она рисовала акриловыми красками любимый — бирюза и аметистовый японская поэзия на порогах их деревенского домика тоска тоска тоска ничего кроме осени в ее улыбке божественная комедия божественная издевка — их жизнь поющий в наушниках сентябрь сонми была серьезна в последнюю встречу, а хена хена знаешь она смотрела на меня с молчаливым извинением внимание — веревка и бог хочет, чтобы мы на ней, блять, повесились у нее были розовые пряди, острые стрелки и алые губы я стал для них хёной, но я не хёна побег побег побег побег зацикленная пленка я скучаю по ней, а скучает ли она по мне весь город отходит ко сну каждый раз, когда я о ней вспоминаю — о сестре. И взгляд его полнится влагой тех моментов, когда он не мог плакать. Всё еще не может. — Если я Хёна, — тихо говорит Тэхен, и в его голосе — искренняя обида, самое больное и незабвенное. — Ты не она, — обрывает его Чонгук. Практически рычит. — Но если я Хёна, — тот улыбается как-то донельзя жалко и смотрит в потолок. Ровная белоснежная гладь. А покрывало — красное, с золотистым узором. В темноте кажется, будто оно подсвечено изнутри. — Если я Хёна, ты бы стал моей Сонми, Куки? Чонгук переплетает их пальцы — порыв — ветер приносит издалека какие-то слова-песни-смешки — и сжимает горячую ладонь Тэхена в своей. — Мы как Бонни и Клайд? Тэхен смотрит на него так, как смотрят на горящее здание — и ты в этом здании — и твоя жизнь это здание, — и слабо улыбается. — Можно и так. — Тогда согласен быть кем угодно для тебя. Тэхен шумно вздыхает. — У тебя есть лазанья? Чонгук моргает. Что? — А? — Не «А», а лазанья. Чонгук бессмысленно — безудержно — смеется, на мгновение утыкаясь лбом Тэхену в плечо. Боже. Боже мой. Если ты есть — спасибо за него. — Будет, Тэ. /// — Но пап!.. — Только юридический факультет, Сокджин, или можешь попрощаться и с этой квартирой, и со мной. Бешенство — ребенок в нем обижается, — рождается из непокорности, и Сокджин кричит: — Ты серьезно откажешься от меня, если я решу стать актером?! Ты рехнулся, пап! Я заслуживаю хорошей жизни! — Она у тебя есть. — Пап, пожалуйста! — Твоя мать была актрисой, и? Сокджин спотыкается и влетает носом в эту фразу. Разбивается. После давнего разговора с Мунбёль он жил, не чуя под собой беды — горящей земли — разлом, падение. — Мама, — он глухо кашляет. Слов не находится. Это все еще табу. Они бьются взаправду — о стекло собственных мыслей, а потом это стекло — кирпичная кладка — ржавчина огня, — отец и сын. — Надеюсь, мы друг друга поняли. Резные ножки стульев. Все английское, кроме французского сервиза — роспись ручная — и итальянского ковра, который подрал кот. Только Сокджин уже решил — как грустно и очень обычно все выходит — и все против всех, — и ничего, ничего не идет по плану. Только Сокджину плевать. Он будет актером. И никакие события — стихийные бедствия — смерти — жизни — алмазное напыление, что слепит глаза, — не помешают этому. /// Намджун усаживается в кресло. Последний день школы окончился, а Юнги уже взял программу на лето — «это концерт Баха» — «в нем сорок листов» — «я умею считать, спасибо, Джуни» — «что за пиздец» — «моя жизнь» — «твоя жизнь — это концерт Баха?» — «лучше бы концерт Баха». — У меня сигареты кончились, — бормочет тот. — Грустно. — А я нашел нам студию, — говорит Намджун невпопад. — Пока думал, как бы свалить от матери. — Та еще задачка. Я своих два с лишним месяца в глаза не видел. (но звонки — бесперебойное течение гольфстрима) Намджун цокает языком. До них долетают — пожелтевшие листья — огрызки болтовни с кухни. Чонгук что-то доказывает Сокджину. Хороший ребенок. Их ребенок. — Студия? — Юнги открывает окно. Улица шумит кронами где-то далеко-далеко внизу. Сбоит распухшей — поглощает планету в прогрессии — убивает её, — жизнью. — Да. Думаю, что мы могли бы её снимать втроем? — Намджун устало трет лицо руками. — Ты же помнишь того парня? Кайе. Юнги давится. — Ебать. Естественно, я его помню. Намджун невольно улыбается этому шелестящему недовольству. От него как-то приятно тянет в груди, потому что когда Юнги — рубильник на эмоции вырублен, — это страшно. — С ним. Что скажешь? — А что я скажу. Почему нет, — он затягивается. Сокджин с кухни кричит, что если Юнги надымит в комнате, апокалипсис начнет гораздо раньше предписанного богом. Чонгук приглушенно отвечает, что бога нет. — Молодец, Куки, — Юнги довольно улыбается. — Моя школа. Есть фотки, Джун-а? Я бы глянул на неё. И как-то хорошо мечтается с открытыми окнами о немом «потом». (Намджун все еще помнит, как Юнги увидел его в кабинете музыки и всё как-то завертелось, охваченное — кирпичные стены в виноградных лозах, — людьми и долгой дружбой) — Думаю, если поговорить с ребятами, они могут на год студию для нас занять? — М, да. А как поступим, сами в неё переберемся. Кайе точно не наебет нас? — Нет, Юнги, будь доверчивее к людям. — Я доверчив ко всем, кроме него. Пугающий тип. — Ты говоришь так только из-за того, что он увел у тебя из-под носа обед. Юнги невнятно мычит, вглядываясь — вгрызаясь глазами, — в фотографии. Где-то чуть смазанные, где-то — затемненные. Два шкафа. Диван около стены. Кулер с водой. Серый ковер. — Мне нравится, — говорит он с маленькой улыбкой. — Нам подходит? Намджун закатывает глаза, обхватывая Юнги рукой за шею. Несколько мгновений они просто смотрят на город, что похож на зияющую рану — блики солнца и горизонт, уплывающий акварельной полосой куда-то далеко, — и молчат. — Нам подходит. /// — Можно? — Тэхен прикрывает за собой дверь. За ней — Намджун, Сокджин и неуемно любопытный Чонгук, которому дали вволю дружить-болтать-смеяться, и теперь он не может этим напиться вдоволь. Юнги не оборачивается. Вновь курит. Пачку магическим образом — под хмурый взгляд Сокджина — нашел ему Чонгук: «откуда» — «да блять, Сокджин, я купил» — «ты несовершеннолетний» — «Юнги тоже!» — «он старше» — «на полгода, спасибо, да». — Ты почти ничего не ел, — Тэхен усаживается на пол, пока Юнги подпирает собой балконные — хромированная чернота бывшего золота — перила. — Все хорошо. — Ты меня не наебешь. Никого здесь, а меня в особенности. — Сокджин заставил меня сожрать капусту, Тэ, капусту. Я и так люблю его больше, чем он того заслуживает. Тэхен туманно улыбается, и в этой улыбке — первый вдох знакомства — судьбы крест-накрест. — Разве? Юнги невпопад — скольжением губ случайным, — улыбается. — Нет. Он заслуживает гораздо большего. Всегда будет. Тэхен прислоняется головой к его бедру и шмыгает носом. Простывать, что ли, начал. Если да, то это катастрофа просто. — И ты тоже, — молчание. — Ты звонил матери? Юнги издает непонятный звук — инвалидность сердца становится непереносимой — и носить себя в себе больше не хочется. — Да. Она спросила, как я, что я. Где я даже, — он хмыкает в задумчивости. — Но в чем смысл, а? Мой отец орал на заднем фоне. Я хочу вернуться домой, только у меня нет дома. Незадача. Тэхен молчит, потому что Юнги и не нужны слова. Все возможные — и невозможные — слова он уже выгравировал на каждой кости в своем теле — живой памятник — или могильная плита, — и молчанием выкричал в песнях. — Ты вернешься? — Я, — Юнги подвисает. — Не знаю. Тэхен глубоко выдыхает и бодает его в бедро лбом, пока Юнги не начинает слабо смеяться. Потом все затихает, кроме июльского города под ними — и целого космоса над. — Мне очень жаль. — Мне тоже. За нас обоих. Уже в комнате Тэхен сжимает руку Юнги в своей ровно настолько, чтобы тот мог почувствовать — любовь — заботу — доверие в вересковом цвете. Может, эта любовь однажды поможет — не спасет, конечно, никто их не спасет, кроме них самих, — ему жить. /// На природу их вытаскивает Намджун, что неудивительно. Сокджин жалуется, что ненавидит природу и ненавидит людей, но что-то — краснеющее, всполохи — не пламя, но зарево, — в его взгляде отдает фальшью. Юнги оттаскивает его на побеседовать аккурат в момент, когда Тэхен уговаривает кого-то из хенов купить им алкоголь. Засранец, почти ласково бормочет Намджун эхом. — Что с твоим лицом, — спрашивает Юнги, — я тебя знаю. Что-то не так. Сокджин отзеркаливает — пустота — чью-то усмешку — отцовскую, боже, — и вздыхает. — Что, если папа прав, и я просто выебываюсь? Юнги давится словами так, как слетают с трасс машины — вдребезги стекла и люди. Двадцать девять ножевых от жизни. — Прости? Твой отец мудак, Сокджин. Он упёк твою мать хер знает куда, заставляет тебя до потери сознания — блять, убери это выражение лица, я ударю, — учиться, а ты и рад. — Я люблю его, — беспомощно говорит тот. — Я люблю свою мать, — рычит Юнги, — но это не значит, что позволять творить с собой такую херню нормально. — Но ты же позволяешь. — А я и не сказал, что это нормально. Они стоят в тишине некоторое время. Юнги разглядывает — только бы взгляд зацепить за что-то бессмысленное, — розовую толстовку Сокджина, а тот — импрессионизм зеленых деревьев за границей зноя и асфальта. — Ты поступишь на актерское мастерство, — спокойно говорит Юнги. — Понял? Ничто не изменит этого. — Забавно, — усмешка, — но после нашего с ним разговора я думал о том же. Они обмениваются улыбками, за которыми крепости из слов и обещаний. — Намджун вернулся домой? — Да. Шинвон, кажется, куда-то съебался и там стало безопасно. — И хорошо. Весь остаток дня сливается в неясное пятно — петляет машина по дороге, кто-то поет — Чонгук просит включить что-то про дураков и любовь — Тэхен до смешного притирается к нему, но они оба даже не замечают этого, — Намджун помогает устанавливать палатку — палки для костра на Сокджине и тебе, Юнги, — и в лесу пахнет иначе, и все ловится иначе, и чувствуется — тоже. А потом ночь окунает их в себя. — Ты пялишься, — бормочет Юнги. — Очень. (как и этот ребенок, откровенно говоря) Тэхен практически лежит на нём, растрепанный и раскрасневшийся — очаровательная картина для музеев, — и смотрит на Чонгука напротив. — Я в курсе, — напряженно огрызается тот. — Ты не помогаешь. — Я и не влюблен, чтобы помогать, — Юнги делает глоток уже знатно теплого пива. Мерзко. — Однажды ты встретишь кого-нибудь, кто будет жарить тебе блинчики утром и ты подумаешь в этот момент «а, я влюблен в тебя», и поймешь, каково мне, — Тэхен выдает это, путаясь в словах и эмоциях — от взлета голоса до угрожающего падения — падает в человека с каждым новым глотком — воздуха — больше. — Ты даже не отрицаешь, что влюблен, — Юнги улыбается, потому что не может не. — Я слишком пьян, — заявляет Тэхен. Но его взгляд — истертая нежность, тонкая и какая-то по-небесному бесконечная. Он, наверное, еще сам не понял этого. (твоё имя выдолблено — высечено, как легенды в камнях, — на моем сердце) Юнги делает еще глоток и расслабленно — в голове много мыслей, но у них всех словно нет языка — и они все безъязычные — и все обезглавленные, — пялится куда-то в темноту деревьев. Придумывает название тому цвету, где листья — темнеющее и изумрудное, — точно сливаются с практически черной, — но еще не, — корой деревьев. Сокджин что-то наигрывает на гитаре. Сонно-смазанно. — Эй, Юнги, — глухо зовет Тэхен. — Поцелуй меня, а? Пауза. — Нет, — медленно отвечает он, — зачем. Это не я должен делать. И вообще, Тэ, я слишком стар для этого дерьма. Тэхен грустно — бормотание о предательстве, что в самое сердце, — вздыхает и вновь сползает куда-то к коленям Юнги. И смотрит. Зудит, даже если смотрят не на тебя. — Ужасно. — Заткнись. Сейчас пойду и скажу Сокджину, что ты был в него влюблен. — Не был. — Кто знает. — Я?.. Чонгук обжигает — реальный кипяток и крапива по рукам — не трогай, — их обоих взглядом, и Юнги мстительно думает, что, может, и стоит поцеловать Тэхена. Просто чтоб позлить. Маленький неуемный ребенок. И плевать, что младше на полгода. Юнги рассеянно перебирает волосы Тэхена — тот что-то мурлычет под аккомпанемент Сокджина, — и Чонгук неуверенно подпевает — и их голоса — идеальная гармония, — а Тэхен смотрит завороженно, с неоформленным в трезвое и ясное — влюблен, — на него. Всё — лишь на него. Замылить весь мир, чтобы все качество и насыщенность сохранились в нем одном. (всякая красота — даже не соперница тебе) Юнги думает, что это хороший момент. Огонь трещит на каком-то своём языке. Юность дружит с максимализмом и спит с взрослостью — и они втроем прячутся сейчас где-то. Может, заказали пиццы. Да, думает Юнги почему-то с неясной — смутное рождение предвестия — болью, моя юность точно где-то потерялась. /// Чонгука заводят в какой-то ебаный переулок. Пахнет гнилью. Откуда-то из-под машины мяукает кошка. Это октябрь, и тут отвратительно по-зимнему. — Куда ты меня ведешь, — начинает ныть он по-новому. — Юнги, ну? Что я тебе сделал такого. Юнги закатывает глаза и просит просто заткнуться. — Я забыл привести тебя сюда весной, потому что Тэ носился с тобой так, словно каждый собирался тебя не то украсть, не то пустить на органы, но вообще-то, я веду тебя в лучшее место. — Лучше, чем наше убежище? Юнги одобрительно гудит. Он благополучно болеет уже вторую неделю — и живет вновь с отцом и матерью третью, — три ссоры и он сваливает вновь, — но это не мешает ему пропадать где-то днями, шмыгая носом и давясь дымом напополам с кашлем. — Не лучше, конечно, но оно отличное, — возвещает Юнги, и они оказываются около какой-то пятиэтажки — тут целые ряды кривых — зубцы расчесок — пятиэтажек, и Чонгук готов всерьез закричать. А потом его тащат за руку вниз, и унылость падает на него с тройной силой. — Мне здесь не нравится. — Здесь никому в первый раз не нравится, привыкнешь. Юнги толкает какую-то дверь — гремит ужасно, да и скрипит в придачу, — в подвальное помещение и на Чонгука обрушивается глухое биение музыки и удушливый запах арбуза. Какого. — Тут отличная атмосфера для трех вещей, — говорит Юнги с улыбкой, и его рука — на плече Чонгука. Хорошее — правильное — тепло. Родное до дрожи. — Для каких же? — Смерти, песен и дружбы. Намджун машет им с небольшого диванчика. — Так что добро пожаловать, Куки. Уверен, что тебе понравится. У Чонгука почему-то нелепо перехватывает дыхание, хотя этот клуб далек от звания лучшего — тут все какое-то нелепо-бархатное, аляповатое, вычурно-бахвальное, глупое-глупое-глупое, но — Чонгук смотрит на это всё. И ему хорошо. /// — Когда мы вернемся, нам потребуется всерьез поговорить о твоем отношении к учебе. И о твоих сомнительных друзьях, — его мать — роботизированность — берет ключи со столика. Тэхен захлебывается злостью и рычит: — Не о чем тут говорить. Его мать смотрит снисходительно — холодность не Арктики, но тех самых человеческих чувств. — Есть о чем. Ты не станешь нашим вторым позором. Хлопок двери. Слышно — не с ним точно, но в каком-то фильме, — как отъезжает машина. Гравий. Блять. — Она не ваш позор. Его первое воспоминание об этом решении: злость, как пощечина. Бесправная, но правильная. Она затопила его изнутри и породила какую-то бессмысленную панику — в ее глазах Тэхен увидел себя. — Блять. Боже. Иррациональный страх прилипает к небу облаками, что боятся упасть на землю — прилипает к нёбу, когда Тэхен трет руками лицо и в кромешной тьме — паника — пытается понять, что делать. Как что-то делать. Тэхен задыхается, задыхается, задыхается. Уверенность ширится и переполняет — распирает легкие, словно бы расширяя его изнутри. Как будто бы всё — игра, а это — случайно открытая ветка. Нахуй-нахуй-нахуй. С него хватит. Тэхен давится слезами в тот момент, когда под руку попадается футболка. Да что за. Ему плевать. Совсем скоро все изменится — уже можно дышать — почти взрослый — почти — совсем — не — скоро. Тэхен прячет лицо в ладонях и шумно дышит. Усталость похожа на мягкий плед из бетона. — Господи, — шепчет он, — это пиздец. А потом набирает Юнги — пальцы дрожат, и думать о чем-то кроме боже-мой-боже-блять-блять-мой-блять-боже-пиздец не выходит. — Юнги? Юнги, боже, я, — Тэхен делает вдох. Дышать. Точно. — Я ухожу из дома. Всё, хватит. Я не могу больше. На другом конце линии некоторое время молчат — без осуждения, но с принятием, — и лишь после обмена выдохами — мы вместе, мы выживем, — Юнги говорит: — Ты уверен? — Да. Я пойду к Чонгуку, потом к тебе. Они не станут меня искать. Они не стали искать её, не станут и меня, — страх, что найдут забирается за шиворот и кусает за загривок. Всё будет хорошо. Хёна справилась — и он справится. — Я переживаю, Тэ. Мне-то терять нечего, но у тебя всё иначе, — Юнги сейчас, наверное, качает головой, рассеянно думает Тэхен, и сейчас закурит. — Я найду и деньги, и работу, и всё. Но я не могу тут остаться, боже, ты слышишь? Не могу, — его сгибает пополам на какую-то долю секунды, а потом всё начинается вновь. — Я все еще не одобряю, но… Тогда беги. Собери все свои документы, все вещи — они же уехали, да? — и беги оттуда. Я знаю, что у тебя есть карта, — Тэхен понимает, что плачет, только когда у него не получается ответить. — Сними все деньги с неё, окей? Всё будет хорошо, Тэ, мы справимся. Мы справимся. — Пожалуйста, не бросай меня, — он не знает, почему говорит — скулит побитой собакой, — это, но эти слова рвутся впереди всего осознанного. — Никогда, Тэхен-и. Никогда. /// хёна привет я знаю что ты не ответишь — и даже не уверен читаешь ли ты это, но я сваливаю я ухожу из дома говорят что у детей плохие корни, но тогда моими корнями была ты, но я так рад, что ими была ты надеюсь у тебя все отлично передавай привет сонми может быть я больше никогда ничего тебе не напишу может мне стоит уже отпустить тебя и повзрослеть я нашел человека, за которым пойду, если он позовет, и который будет со мной в болезни и болезни, в смерти и жизни, в самом ужасном и едва ли терпимом его зовут чонгук я бы хотел вас познакомить это глупо знаю, но и ты ушла с сонми зная её не всю жизнь может через год я даже не вспомню твой номер просто если я оставляю всю семью позади, должен оставить и тебя ты сделала так же, теперь я это понимаю я люблю тебя, сестра прощай /// Тэхён вылезает из раскрытого окна почти в полночь. И ему кажется, будто за спиной не крылья, но великое будущее. Ветер холодный. Морозит. Он ломано улыбается и поправляет свободной — относительно — в левой руке сумка, в правой два пакета, — рукой лямку рюкзака и уходит быстрым шагом. Даже если в этом шаге — колени дрожат. И внутри все на последнем издыхании перед истерикой. Это все — сад его разбитые колени клубничный — кровь — сок мороженое тает вода в бассейне зацвела цветет поляна — угадывают с юнги и сокджином играют смех — волны звука, способные донестись до тебя будущего — еще нерожденного вновь — то, каким счастливым ты бывал велосипед ломается и кто-то — «меня зовут чимин» — помогает дойти до дома булочки с шоколадом булава — в голову дуло — в рот выстрел выстрел повторить сколько надо выпить, чтобы забыть зыбучие пески памяти могут утянуть навсегда, так что лучше бы ничего не помнить, сестра — больше не принадлежит ему. Тэхен — легкие жжет — глубоко вдыхает и спотыкается, перед тем как остановиться и перевести дыхание. Ладно. Окей. Оно того стоит. И всегда будет. /// Все вылизанное. Дверь — черная. Лакированная. Глазок — никого лишнего. (он уже — лишний) — Привет, — шепчет Тэхен. Он словно болен. Бесконечно. Чем-то навроде гриппа, только страшнее — не лечится, не вычерчивается даже, — и неразделимее. — Тэ, — Чонгук подходит к нему медленно. Весь дом спит — и весь дом бодрствует, потому что никого, кроме Чонгука в нем и нет. — Эй, — мягко зовет он, — иди ко мне. Тэхен — оскалом, непривычно — улыбается. Надрывается. Всё самое прекрасное возникает из тишины. Большой взрыв — их жизнь — возник в полной тишине. Но если всё так, как люди — без речи, без слов, — поймут друг друга? — Я так устал, — тихо говорит он, — мне так больно. Чонгук тянет его на себя — Тэхен роняет все сумки — себя — и замирает каменным изваянием, — увековеченный побег — забег в самое себя. На одном — домашняя одежда. На втором — старая куртка, пропитанная холодом улицы — холодом собственного я-не-справляюсь. Контраст. Чонгук утаскивает их обоих на диван и говорит: — Я с тобой, хорошо? Ты со мной. Тэхен кивает — он все еще не плачет, но все это неплаканное — в его плечах, в его прямой спине, в каждом — с надрывного на ровный — вдохе и выдохе. А потом что-то — секундное, где ты еще в ладах со своим не в порядке, и где ты уже не в ладах даже с самим собой, — в Тэхёне ломается, и он обмякает. И нет боли, что всех больней. Она всегда равна. Чонгук обнимает Тэхена — аккуратно-нежно, — пока тот беззвучно плачет, и думает, что готов принять его боль и разделить. И нести её в себе, как родную, до конца. Всё прекрасное обязательно начнется потом. Не может не. /// Юнги — не дома — но дом уже давно потерял своё определение, — тушит сигарету о подоконник и выгорающая постранично пустота — его любовь к, — ощущается странно. И до странного противно. (потерянно) Мам. Если твое счастье — мое несчастье, то иди нахуй. /// Тэхен засыпает на коленях Чонгука и просыпается через полтора часа, когда какая-то дорама уже подходит к концу. — Эй, — мягко и хрипло зовет он, — ты проснулся. Что-то есть в этой секунде. Какое-то разделенное — и понятое, — лишь ими таинство. У Тэхена красные глаза и вся шелуха фальшивой радости — улыбки лопаются воздушными шариками — смех становится плачем, — сейчас не лежит на нем как бремя. Он возлежит один на один с бесконечным «не могу» и «больно». Признанными, но не призванными. — Привет, — тихо откликается он. Чонгук выглядит печально-красивым — всё на земле даже не сравнится с ним сейчас, — и Тэхену так больно, что он обрек его на эту печаль. Матово-красная. Градиент черного. — Прости. — Все в порядке. Эй, Тэ, все в порядке, не делай такое лицо, — Чонгук кладет ему на лоб ладонь. Улыбка — фальшь. Не становись таким. Умоляю. — Точно? — Да. Нет ничего важнее тебя и твоего счастья, — улыбка становится чуть шире — настоящее в ней пробивается сквозь серый асфальт одуванчиковым золотосолнечным у окраины, — и Чонгук как-то светлеет. А у Тэхена дыхание перехватывает. — Куки, — говорит он и сглатывает. — М? Родинка под глазом. Прыщи на левой щеке, что совсем его не портят. Смешная челка. Волосы уже темнеют — это из-за освещения или же потому что взросление уже докуривает за углом? Руки теплые. Чонгук. Тэхен шмыгает носом. Хочется плакать. Все еще. Но даже если хочется плакать, улыбаться хочется в разы больше. (возможно, это и значит жить) — Я хочу тебя поцеловать, Куки. Пальцы Чонгука ласково касаются его волос — очерчивают путь лба и щек — путешествие, в которое хочется отправиться всегда, потому что Тэхен — вы видели его же, да? — он прекрасен. (если бы нужно было назвать момент безграничной любви, которую чонгук когда-либо чувствовал, если бы нужно было угадать момент, когда он полюбил тэхена без пути возврата — и билетов никаких нет, и это так хорошо, чонгук всегда выбрал бы этот момент) — Так поцелуй, Тэхен-а.