Girl in the tower.

      Стены цветом похожи на мятный пушистый листочек, который обмакнули в биойогурт. Это одна из самых приятных больниц, в которых побывал Зейн. Он терпеливо ждёт в кресле, в руках книга, чтобы занять себя. Приходится ждать довольно долго.       Зейн смотрит в окно, когда заднюю часть шеи на секунду обдуло холодным ветром. Зима, холодная и прозрачная, лежит по выбивающейся ещё зелёной траве. Это было неожиданно. Все удивились.       Зейн оборачивается. Вздыхает.       — Привет.       Луи всегда выглядит отвратительно, войдя в комнату. Его тяжёлые голубые глаза округляются из-за бровей, а губы становятся ещё тоньше. Зейн ненавидит это. Он ненавидит эту жалость.       — Привет.       Голос будто бы притупился, будто бы в его глотке затычка. Такое бывает у людей, когда дыхание от боли перехватывает. Только тут не так.       — Как ты себя чувствуешь?       — Замечательно.       Он приходит раз в несколько месяцев. Как будто цветы на могилу возложить. Выглядит так обычно и непривычно. И менее остро. Здоровее. Печальнее. Человечнее.       — Зейн…       — Почему ты не хочешь прекратить? — обрывает его слова Зейн. — Я понял твою точку зрения. Спасибо. Не нужно большего.       Луи тяжело вздыхает и качает головою.       — Это не моя точка зрения, Зейн, пойми. Это факт. Перестань…       — Какое тебе блядово…       — Ты мой друг, — жёстко проговаривает Томлинсон, пока Зейн закатывает глаза. — Я хочу как лучше.       — Ты хочешь так, как хочешь, Луи, я тебя понял.       — Гарри мёртв, Зейн.       Четыре года назад Зейн начал записывать, сколько раз эта фраза была произнесена в его лицо. Восемьсот восемьдесят восемь. Девять, теперь. Полтора раза за день, в среднем.       И чёрт бы их всех побрал.       Он помнит, как проснулся. Дышать было легко, но некомфортно от запаха, а простыни слишком шуршали. И было холодно вокруг. Холоднее, чем через несколько минут, когда Зейн распахнул окно.       Приехавшая служба обнаружила крепко спящего Зейна в руках «уже отчалившего» Гарри. Им позвонили. Добровольно сдались. Так сказали Зейну, когда он спросил, где Гарри. Он лишь поджал губы и, глубокомысленно приподняв брови и отведя взгляд в сторону, промычал.       Зейна селили в двенадцати клиниках, в каждой из которых стереотипные фигуры в белом клинья вгоняли в его усталую измученную голову. А он своими клиньями уже устал выбивать свою правду и замолчал со временем.       Знающему правду не за чем что-то говорить, суетиться и крутиться-вертеться, словно заводному. С каждым «мёртв» Зейн видел их глаза, в их глазах не было ни доли того, что было в зелени глаз того, о ком ему говорят, всё, он ушёл, его нет более.       Свиньи.       — Я тебя понял, — произносит Зейн, — Луи.       Никогда не обладавший высокомерной натурой, Зейн смотрит на него из-под своих густых чёрных ресниц, будто у них разница в росте не пара сантиметров, а миллион световых лет.       «Искусство», талдычил каждый из ртов, «призвано поднимать людям настроение. Дарить радость. Делать людей счастливыми.»       Искусство…у каждого своё искусство. У каждого своя красота. И всё же, каким мизерным человек должен быть, чтобы думать, ох, эта картина грустная, я лучше попялюсь на мятые подсолнухи горчичного радостного оттенка.       Величину наполненного до краёв котла дерьма, которую вылили на скупивших работы Гарри брата и сестру, предугадать было невозможно. Зейн читал каждую статью о том, как люди хотят засудить их за непочтение и аморальность. Жаль, что за это не сажают.       Дело в том, что Гарри создал коллекцию, которой преднамеренно было стать достоянием нации. Ни одна из наций не хотела бы громко обладать таким, это конечно, но есть ещё и тихо, когда в галерею тех двух коллекционеров ежедневно ходили сотни. Выставка сочлась рекордной.       Гарри добился того, чего хотел. Он икона. Он везде. И в то же время его нигде нет. Этот мальчик с головою, с которой не сравниться ни одной другой головёшке, не мог не исчезнуть, чтобы подарить миру красоту, которую так отчаянно сохранял в своих штрихах, в своих пятнах, жирных и едва видимых слоях масла. Он обманывал всех их год. Год дурил, ещё год насмехался.       Нет никакого шанса, что это не одна из тех же шуток.       — Он не появится Зейн, — тихо произносит Луи, сжимая руки в кулаках.       — Прекрати ждать.       Год назад скончался Ясер. Единственный человек, который ни разу не сказал, Гарри мёртв. Так…неудивительно. Так ожидаемо, не правда ли. Печаль во взгляде глаз в разы темнее глаз Зейна нельзя было передать ни словами, ни красками, ни музыкой, ничем. Но также они светились любовью. Безразмерной, могучей любовью к человеку, который, наконец, обрёл покой. Который выглядит спокойным, уверенным, уравновешенным. У которого больше нет бездумных моментов, когда взгляд улетает вдаль и пусто-пусто трепещет минутами. У которого появился кто-то. Который знает, куда идти. Знает, что не один, что больше не один.       На фоне белого неба, которое куполом расстилается над серебристо-голубым снегом и темнеющими голыми деревьями, чуть колышутся на ветру зелёные листья Китайской Розы. На ней пять бутонов. Один не раскроется, скорее всего. Два едва-едва обнажили малиновые кончики. Один из них Размером с фалангу большого пальца. И один откроется сегодня-завтра пышной юбкой жилистых лепестков с оборками и жёлтыми тычинками из серединки. Также, на окне два мандариновых дерева. Лимонное. Герань. Белая и молочно-розовая орхидеи. Базилик, который Зейн добавляет в спагетти. Пепельница. Пачка. Стакан с соком. Раскрытая книга, в которой Зейн ставит восемьсот восемьдесят девятый крестик.       « — Я вообще в теплице, — Зейн закатывает глаза, убирая чёлку с глаз. — Теперь я принцесса в башне.       Гарри смеётся, прислоняя затылок к стене. Белые резцы за губами блестят, как и ямочка на щеке.       — Мы все в башне, — он изрекает, включая фильм и натягивая на плечи сползающий плед. — Просто не все принцессы, любовь моя.       Он прислоняется шапкой поседевших кудрей к стеклу, расслабляя все свои конечности. Ресницы провожают взгляд в экран ноутбука. На пальцах чёрный уголь.»

«i wish i knew how to quit you» «well why donʼt you?» — ©.