Спросонья Зейн не понимает, что происходит. Это самое нормальное, что могло бы произойти с ним, если честно, потому что
у тела есть память. Памяти свойственно сглаживать, облизывать воспоминания, как вода облизывает камешки в море. Гарри говорил, если ты рисуешь, то тебе нельзя останавливаться, вообще никак, потому что руки помнят, руки точатся. Руки забудут, если ты позволишь им.
Тело Зейна не так привыкло к тему другого человека, чтобы отвыкнуть от него было чем-то значительным. Ему нужно пара мгновений, чтобы моргнуть, пара мгновений, чтобы выдохнуть, пара мгновений, чтобы расслабиться и снова напрячься, потому что это чувство, со всех сторон новое для него.
Прижатое к его телу тело. Когда к тебе прижимаешься физическое подтверждение того, что ты не один. Тёплое. Даже горячее, пульсирующее, но совсем слабо. Надёжное?
Зейн проглатывает кислую слюну.
Надёжное.
Он думает, что мог бы лежать так вечность.
Слушая, как рядом дышат. Вливаясь в ритм чужого дыхания. Чувствуя жар там, где тело соприкасается с другим телом, как тепло под ими обоими смешивается в одно. Как изгибы впадают в изгибы, как шевелятся волоски на макушке от тихих выдохов, едва щекотно.
Он мог бы лежать вечность, потому что столькой защищённости Зейн не чувствовал никогда. Сердце бьётся спокойно, отдаётся в груди, которую касается перекинутая через неё рука.
И невесть что выталкивает Зейна из этого кокона. Как Элли в маковых полях.
Защищённости от чего?
Не успев ответить на заданный вопрос, не успев проанализировать ответ, Зейн начинает бежать.
Он летит через стеклянную приоткрытую дверь, через дверь подвала, натыкаясь на новые двери, переживая небольшие инфаркты перед каждой из них, думая, откроется та или нет; всё в смутных высоких потолках и кремовых коридорах, освещённых утренним голубоватым светом, в картинах и серебристых рамках с натюрмортами; три ступеньки вниз — до огромного круглого парадного входа с могучей дверью резного дерева.
Зейн подбегает к этой последней двери, чувствуя, что должен совершить секундный ритуал перед нею. Он облизывает губы. Кладёт пальцы на ледяную ручку.
И не поворачивает её.
Зейн обессиленно, с громким тупым стуком прислоняет лоб к гладкой, той же холодной поверхности древесины. Пахнет лаком. Он чувствует, как расстилаются кулаки и внезапно всё напряжение покидает тело. Хочется дать себе пощёчину.
— Зейн?
Он разворачивается.
Перед ним раскидывается тёмный холл, пронизанный матовыми холодными лучами из больших окон во всю стену. Большая тусклая люстра. Мраморные колонны с голубовато-сизыми венами, вьющимися кверху. И высокая бледная фигура на ступеньках. На второй из трёх ступенек. В белой футболке и серых огромных штанах. Одна рука на колонне. Словно на опоре. Серая кожа с глубокими мазками теней, очерчивающих нос, ставшие более выпуклыми скулы, в чашечках ключиц, выглядывающих из-под футболки. На лице Гарри не отражается ничего. Это не спокойствие, не уверенность, не волнение. Ничего. Зейн облизывает губы.
— Посмотри, что ты со мною сделал.
И в один момент восковое ничто, которое токсичнее каждого дня, каждой ночи здесь, искажается в чём-то болезненном, в поражающем первобытностью и искренностью на этом усталом, вымученном, бесцветном лице.
Сердце Зейна начинает биться быстрее за считанные секунды.
— Ты не собираешься уйти? — низко, хрипло и тонко спрашивает Гарри, его взгляд тусклый, мрачный, ни луча надежды, но ни следа отчаяния. Он словно статуя. С самой душою в чертах лица.
Губы Зейна дрожат поневоле. Скривляются в горькой,
сардонической[1] улыбке.
— У меня не получится, — говорит он на выдохе. Качает головою, улыбаясь покорённой, горчайшей улыбкой. — Ты держишь меня, — Зейн вздыхает, чувствуя жар в своей груди от каждого слова, написанного
наконец-то понятным почерком на лице Гарри. У него нет сил говорить. Он лишь шепчет, зная, что прочтут по губам. — Ты не отпустишь.
Где-то в доме гуляет ветер вольными порывами. Но Зейн видит лишь грозу. Тяжёлую, с её кремниевыми тучами, с пудовыми тучами, с тучами, не желающими лететь, лишь величественно плыть. Не желающими. Но вынужденными. Пропустить сквозь себя, сквозь треснутое небо белый-белый свет, белый, как молоко, разбавленное солнцем. Прозрачный. Не призрачный. Как улыбка Гарри, которая вымученной полу истерикой рисуется на его лице, от которой всё существо Зейна падает, как поверженный, побеждённый солдат.
И будто бы по велению этой мысли, внезапно лицо Гарри чернеет. Он хватается рукою за живот, Зейн чувствует, как паника врывается в его лёгкие. В следующий момент Гарри уже на полу, а Зейн моментально оказывается рядом с ним на коленках, поднимая руками за безвольные плечи.
Он трясёт Гарри, выкрикивает его имя и стучит по щекам, пытаясь не позволить истерике поглотить каждую клеточку мозга. У него лоб горит. Просто раскалённый.
Зейн плакса.
***
Сердце у Зейна чуть не выпрыгивает, когда он наконец пересекается со внимательным взглядом зелёных глаз.
Он бы залился краской от такой реакции, но сейчас не до этого.
— Как ты себя чувствуешь?
Гарри пожимает плечами, видно, что ему тяжело двигаться. Он проспал худшие в жизни Зейна одиннадцать часов.
— Неплохо.
— Неплохо?
— Ну, — он проглатывает слюну, — бывало и хуже. Намного, — от его грустной усмешки на щеке проступает ямочка.
— У тебя температура гораздо выше нормального, ты вызывал врача? Её нужно сбивать?
Гарри смотрит на него широко распахнутыми глазами, из которых сочится-таки что-то странное. Но не в плохом, не в неприятном смысле. У него чуть порозовели щёки и губы по сравнению со вчерашним…с сегодняшним утром. Он выглядит произведением искусства в чёрных тяжёлых простынях, кожа болезненно красиво отливает голубоватым.
***
— То есть?
Зейн вскидывает плечи, чуть скривив уголки губ.
— Он всегда думал, что я уже взрослый. На самом деле, наверное, так и было, папа умнее меня. Нет, он никогда не ставил меня там перед выбором или не толкал на ответственность, — Зейн облизывает нижнюю губу. — Просто. Он знал, что мне ничего не надо объяснять. И что я всё вижу. И что я могу сам о себе позаботиться.
Гарри, не моргая, смотрит в потолок, пока Зейн, также не моргая, смотрит на его полупрофиль, с закрученными ресницами, с плавно раздувающимися ноздрями.
— Мне кажется, — тихо продолжает Зейн, — что он не думал, что мне бы не хотелось чувствовать себя взрослым.
— У тебя претворилась в жизнь ярчайшая детская мечта, — почти неслышно произносит Гарри.
Зейн расплывается в улыбке.
— Ты хотел быть взрослым?
— Да.
— Зачем?
Гарри думает, не замечая, что не моргает. А Зейн замечает.
— Моя пустоголовая бабуля говорила, что взрослым плевать на внешность.
— Она, наверное, была симпатичная.
— Весьма, — кивает Гарри. — Весьма миловидная.
У Гарри четвёртый день не сходит температура. Он то лучше себя чувствует, то хуже, но снова врача вызывать отказывается наотрез. Переутомление и нервный срыв, но не истерика. Просто истощение.
От Гарри всё исходит и исходит этот огонь, плывёт взгляд, когда он садится в кровати. Он плачет во сне, сжимая зубы. Зейн не хотел спрашивать, но так вышло, и Гарри снова превратился в восковую куклу, рассказывая об аварии, в которую попала Джемма. Потом о Джемме. Зейн заметил, что они никогда не говорили раньше о ней. Как и о китайской розе.
Зейну интересно, будет ли Гарри кому-нибудь рассказывать о нём.
***
— Она научила меня пить водку и Джек, — бормочет Гарри из-за подушки, прислонённой ко рту. — Ну, то есть, она научила меня смешивать, потому что чисто водка и Джек мне не нравятся.
Они оба трясутся от смеха под одеялом, тёплые вибрации смешиваются с дыханием.
— И с чем ты смешиваешь?
— Джек с колой. Она ещё любила с апельсиновым соком, но я так. Не особенно. А водку с виноградам соком, но ещё важно правильно пропорции соблюдать. Обычно один к одному, но я делаю на чуть-чуть больше…
***
— Сколько ты воды тратишь на все свои цветы, господи, — Зейн действительно устал обходить каждую комнату в доме.
— Я сказал же, я мог бы и сам, — Зейн радуется, когда в Гарри просыпаются силы на большее, чем на усталую дрожь губ. На присущий ему вальяжный взмах ресниц и обращённый к небу взгляд особенно.
— Только, — Зейн кашляет, игнорируя его слова с улыбкой, — я не нашёл китайской розы.
На алебастровых щеках Гарри румянцем выступают розовые лепестки.
— Это из-за того, что она цвести перестала, наверное, — краснея, но вот не от удовольствия, пожимает плечами Зейн. — Но ты потом мне её покажешь, когда…
— Она цветёт, — тихо улыбается Гарри, склоняя голову на подушке. — Довольно часто. Я не знаю почему. После первого раза…она снова ожила. Правда, некоторые бутоны порою опадают, не успев раскрыться, но, — Гарри облизывает пересохшие губы, — это не так страшно. Она тут, на окне, — он дёргает подбородком в сторону своего подоконника, который Зейн даже особо не замечал. Тяжёлые синие шторы всегда зашторены.
***
— Нам надо вызвать скорую, Гарри, — шепчет Зейн, перебитая прилипающие к раскалённому лбу кудри. Он хочет повысить голос. Но не может. Гарри больше сил потратит на споры.
— Утром, — шуршит Гарри в ответ, его грудь поднимается и опускается рывками. — Я очень хочу спать.
Они спят, прислонившись друг к другу, сопя в волосы и вложив ладони в ладони, потому что каждый внезапно понял, что это очень удобно.
Зейну страшно.
***
— Что, если ты умрёшь?
— Я не умру, — он улыбается, утыкаясь лбом в лоб Зейна. Они довольно артистично лежат друг напротив друга в позах эмбриона. Режиссёрам любимых фильмов Гарри понравилось бы.
— А если…
— Если ты потеряешься, — последним, что перед сном запоминает Зейн, является тихий лёгкий шёпот ему в губы, — то мы встретимся там, где обитают летние звёзды, хорошо?
