***
В крематории было душно и пахло церковным ладаном, охваченное сумраком помещение было украшено желтыми цветами и бумажными птицами, развешанными повсюду: они свисали на ниточках с потолка, крепились к стенам, целая стопка их лежала внутри деревянного гроба, вырезанного в форме лебедя. Эмма лежала в нем прекрасная и неживая. В белом свадебном платье, украшенном перьями. Регине все это казалось лишним, слишком вызывающим и, склонившись над телом Эммы, убирая с ее лба прилипшие волосы, она все возмущалась чрезмерной нарочитости происходящего, только чтобы не думать о том, что видит ее в последний раз, трогает ее холодные руки и гладит по неподвижной груди. Все вокруг плакали, а Регина молча смотрела на Эмму, будто хотела запечатлеть ее образ в своих глазах. — Это не Эмма, — тихо сказал Джефферсон, приобнимая Регину сзади. — Больше… нет, — так же тихо согласилась Регина, непроизвольно отодвигаясь от него. Сейчас ей было трудно вынести чужие прикосновения. Август Бут протянул Регине куклу в белом платье и с длинными светлыми волосами, в которые были вплетены одуванчики. Регина поблагодарила кивком, взяла куклу в руки, разгладила складки на платье. — Ну, кто-нибудь что-нибудь скажет? — спросил Киллиан. В зале повисла тишина, прерываемая приглушенными всхлипами. — Я скажу, — вызвался Голд, взяв на руки Генри. — Вы знаете, я не буду говорить, каким хорошим человеком была Эмма и как мы все ее любили, это вы и так все знаете, я скажу о другом. Буддисты, бывает, несколько дней выкладывают мандаллы из разноцветного песка, чтобы потом, когда картина готова, в один момент все разрушить, это учит смирению. Мы не можем сохранить то, что нам не принадлежит, и мы должны с благодарностью принимать каждый миг этой жизни, зная, что в любой момент она может быть разрушена. Но не стоит скорбеть о недолговечности — надо радоваться тому, сколь прекрасной и удивительной была Эмма. И, несмотря ни на что, она прожила яркую, насыщенную жизнь, полную общения, любви и творчества — всего того, что наполняет наше существование смыслом и радостью. И хотя нам всем очень больно и невыносимо расставаться с Эммой, пожалуйста, давайте думать не о том, что ее больше нет, но о том, что она была с нами и, возможно, в чем-то изменила всю нашу жизнь к лучшему. И я горжусь тем, что она моя дочь, пусть я так и не решился сказать об этом вслух. Голд прервался и опустил глаза. — Да ладно, вам мистер Голд, — спокойно улыбнулась Регина. — Она же ваша дочь. Разумеется, она знала, что вы ее отец, и тоже скрывала это, ожидая, когда вы сами ей скажете. Она мне так и сказала: пусть этот Румпельштильцхен думает, что я так и не узнала, как его зовут. — В любом случае первенца ее я получил, — усмехнулся Голд, чуть подбросив Генри на руке. — Не дождетесь, Голд, — Регина подошла к нему и отобрала ребенка. — Ну хорошо, Регина, вам я могу доверить своего внука. —Я надеюсь, что хоть он не будет называть меня Злой Королевой, — вздохнула Регина, целуя улыбающегося Генри в щеку.***
Лебедь плавно уплыл в печь, и огонь обхватил со всех сторон его изогнутое тело. Сквозь небольшое окошко было видно, как красные языки пламени обращают белые перья в черную золу, и Регина смотрела на все это и играла на небольшом пианино, стоявшем возле стены. Звук, конечно, был не такой чистый и объемный, как у рояля, но все же музыка казалась живой. Она лилась по щекам слезами, струилась из-под пальцев и поднималась высоко в небо, оплакивая все то, что ушло, а еще больше — все то, что осталось. И не столько о смерти была эта поминальная песня, сколько о жизни тех, чье сердце продолжало биться, задавая ритм и такт. И было здесь все — радость встречи и печаль разлуки, от самого начала до самого конца. От первого вздоха и до последнего, после которого наступал конец света для одного, но для других солнце продолжало светить, и Земля продолжала вращаться, и огонь продолжал гореть, обращая в прах то, что совсем недавно было Эммой Свон. В этой мелодии отчетливо скрипнуло «не надо меня трогать, пожалуйста», когда кто-то попытался обнять, утешая, Регину, но она, закончив играть, только крепче прижала скрещенные руки к груди, отгораживаясь от посторонних и слушая продолжающую звучать в голове музыку о том, что после всего наступает покой, единение с природой, из которой вышел и в которую уйдешь, ничем не отличаясь от животных, растений, от всего, что рождается и умирает каждый миг, замыкая бесконечный и непрерывный жизненный цикл.