История, которой не было

Легко и мягко крошились в ступке мелкие семена ласточкиного зелья, превращаясь в угольно-черный порошок. Размеренно булькая, закипал над огнем отвар ранога и белиссы, покрываясь тонкой маслянистой пленкой, которую через пару минут необходимо будет снять, чтобы не испортились полезные свойства будущего лекарства. Отложив в сторону нож, желтовато-оранжевый от едкого сока собачьей петрушки, Шани окунула руки в бадью, стирая с пальцев прилипшие веточки. В небольшой комнате остро пахло лекарствами. Под потолочными балками сушились букеты трав — основы будущих эликсиров. На полках громоздились мелкие и не очень баночки с цветными наклейками: желтые — от кашля, синие — от болезней желудка, зеленые — настои мяты и пустырника, обладающие успокаивающими свойствами. На стенах висели ярко намалеванные плакаты, иллюстрирующие человеческую анатомию, наиболее распространенные болезни и способы их быстрого и безболезненного излечения. Шани уже больше полугода принимала пациентов в собственной квартире, специально для этого оборудованной. Никто не знал, где она взяла на это деньги. Поговаривают — нашла где-то за городом, в проклятых руинах, древний эльфий клад, не иначе. Спасибо хоть не пустили слух, что свое тело продавала под красным фонарем… А ответ был прост, как два пальца о камень. Он лежал на поверхности, но никто — ни родители, ни друзья-медики — не знал всей правды. Первым она врала, что помогли вторые, в разговорах со вторыми поддерживала слух о кладе. А чересчур навязчивым соседям она вообще не считала нужным что-то доказывать. Не по их чину знания. Деньги Шани дал Витольд. В один прекрасный день просто появился на пороге, сунул в руки плотно набитый кошель и исчез быстрее, чем девушка успела открыть рот. Конечно, она бы не взяла у него ни гроша. И он знал это, потому и обставил все так ловко, что у нее не осталось иного выбора, кроме как принять его подарок. Полутора тысяч крон с лихвой хватило на покупку и ремонт небольшого домика на окраине города. Где после выпуска из Академии Шани и поселилась, открыв свою небольшую практику. Лекарей в Оксенфурте было мало, а хороших лекарей — по пальцам одной руки посчитать можно. Так что проблем с клиентами вчерашняя студентка не знала. Обтерев руки о висящее на спинке стула полотенце, девушка откинула со лба влажные волосы и бросила мимолетный взгляд на веточку краснобокой рябины, стоящей в вазочке над очагом. Чуть тронутые первым морозцем ягоды мягко покачивались в обрамлении изумрудной розетки листьев, пробуждая воспоминания. Сняв с огня котелок с отваром, Шани залезла с ногами на стоящий возле стенки диванчик, подтянула колени к груди и чуть склонила голову набок, в задумчивости глядя на пляшущие язычки пламени. В памяти всплыла яркая картинка: они с Витольдом медленно бредут по опушке леса, загребая мысками сапог желто-красно-оранжевые осенние листья. Над головой их кричат птицы, дятел самозабвенно стучит где-то вдали. Облака мчатся по небу, как зайцы, за которыми гонятся охотничьи псы. Пахнет грибами и мокрой листвой, которая вскоре начнет гнить, чтобы следующей весной дать жизнь новым травам и побегам. Вдруг Витольд останавливается. Не заметив этого, Шани успевает уйти довольно далеко, пока не слышит окрик и не оборачивается. Мужчина догоняет ее, на лице его широкая ухмылка, а в руках покачивается целая охапка наломанных веток рябины. Крупные алые ягоды гроздями свисают, словно до самой земли дотянуться хотят. Как Витольд узнал, что ей нравится рябина, девушка так и не выяснила. Может, сам догадался или ведьма начаровала — кто знает. Важнее было, что он запомнил и при каждой их встрече, по осени или зимой происходившей, приносил с собой веточку. И для Шани это было красноречивее любых слов. В тот день на лесной полянке неподалеку от деревни Сосенки они до самой ночи провалялись на теплой траве, разглядывая облака, болтая о всяких пустяках и целуясь. Еще несколько раз занимались любовью под звонкие песни малиновок, скворцов и пеночек. Раньше девушка не чувствовала такого: когда весь мир сужается до нескольких локтей зеленой муравы и золотистых бликов в светло-карих глазах, когда прикосновения грубых ладоней, истертых многолетним обращением с саблей, кажутся нежнее любого шелка, а любое движение отдается сладкой истомой по всему телу. И хочется остановить этот миг, облечь его в янтарную смолу, чтобы навечно сохранить у сердца тихий голос, шепчущий тебе на ухо в момент наивысшего блаженства… «Люблю тебя». На следующий день Витольд проводил Шани обратно в город. Они неторопливо трусили по дороге, взбивая копытами лошадей тонкую пыльную взвесь, и молчали. Не о чем говорить было. Как ни тянулись они друг к другу, все ж разные были, как луна с солнцем и земля с небом. Не суждено им «долго и счастливо» — это понимали оба. Но впервые и ему, и ей так трудно было сказать «прощай». Они и не сказали. Перед городскими воротами чинно раскланялись и разошлись каждый своим путем. Шани направила свою коняшку к Академии, а Витольд… Витольд просто стоял и смотрел ей вслед — пока тонкая фигурка на гнедой лошадке не исчезла за поворотом улицы. И тогда мужчина, видимо, решив для себя что-то очень важное, с силой пнул своего коня каблуками. Благородное животное взвилось на дыбы от неожиданности, дежурившие у ворот стражники с матом кинулись в сторону, освобождая ему дорогу. Витольд нагнал Шани у самой Академии. Стрелой промчался сквозь главный вход, распугав студентов и преподавателей, выпрыгнул из седла прям на ходу, чуть не переломав себе ноги, подскочил к девушке и сгреб ее в охапку, крепко прижимая к груди. «Э, нет, — бормотал он, осыпая поцелуями ее лицо, шею, руки и все, до чего мог дотянуться, — не пойдет так, солнце. Сказал же, что не пущу, значит, не пущу. Не могу я тебя отпустить…» Вокруг шумел двор Академии. Школяры и жаки сновали туда-сюда, таскали книги и свитки, болтали, пели и играли в карты, пока не видят профессора. А посреди этого праздника жизни, тесно-тесно прижавшись к груди фон Эверека и пряча лицо в вороте его кунтуша, тихо плакала от счастья рыжеволосая медичка. Витольд перешагнул границу, отделявшую его от той, которую он полюбил с первой же их встречи. Теперь наступил и ее черед. Они встречались раз в пару месяцев. Оказываясь в окрестностях Оксенфурта, фон Эверек не упускал случая заглянуть к своей ненаглядной. Они подолгу гуляли по городу и за его пределами, рассказывали друг другу все случившееся с ними за время разлуки, шутливо переругивались и обменивались досужими слухами. Купались в реках и лесных озерах, с замиранием сердца пробирались под своды древних эльфийских руин и наперегонки скакали по проселочным дорогам, стремясь догнать заходящее солнце. А по ночам снимали комнатку в каком-нибудь трактире подальше от людных мест, или без приглашения вламывались в чей-нибудь овин на задворках села, или ложились прямо на траву, как в первый раз, и любили друг друга до самого рассвета. Эти короткие мгновения каждый из них бережно лелеял в памяти, хранил, как хранят дорогой изумруд, как величайшую ценность в мире. Им было даровано право лишь на малую часть того счастья, что они могли бы иметь, но это лишь наполняло их сердца такой нежностью и любовью, что мир должен был сам однажды пасть к их ногам. После защиты диплома и выпускных экзаменов Шани устроилась медсестрой в небольшой госпиталь при храме Вечного Огня. Она понимала, что у нее пока слишком мало опыта, поэтому беспрекословно бралась за самую простую работу: ухаживала за лежачими пациентами, убиралась в клинике, подносила инструменты и утирала хирургу пот во время операций. Витольд лишь насмешливо хмыкал на ее восторженные рассказы, а потом ляпнул, что пора бы ей и самой практиковать, а не носиться на побегушках у других. На это девушка ответила, что копить средства на собственную клинику она будет еще долго. А через три недели у нее на руках был туго набитый кошель. И витольдово «я в тебя верю» стало для Шани путеводной звездой. И потянулись дни за днями и недели за неделями. Реданец был прав: у юной медички оказалось достаточно опыта, чтобы вести постоянный прием. Конечно, она не брала к себе тяжелобольных: в ее маленькой клинике не было достаточно места для их размещения. Поэтому главный Оксенфуртский госпиталь, куда и отправляла Шани таких пациентов, сквозь пальцы смотрел на конкурента, вполне довольный разделением сфер влияния. Девушка же довольствовалась несложными болезнями вроде насморка, чирьев и вывихнутых запястий. Постепенно, однако, о ней начали говорить по всему городу, и медичка наконец-то могла целыми днями помогать людям — как и мечтала с самого детства. К концу осени Вольная Реданская компания появилась неподалеку от Новиграда, где и решила осесть до весны, чтобы пережить самые сильные морозы. Под Йуле, невесть как добравшись до города по дорогам, заметенным сугробами на несколько футов высотой, в Оксенфурт приехал Витольд. Да так тут и остался до самого бирке. Шани запомнила эту зиму как самую лучшую в своей жизни. Она впервые была не одна. Впервые рядом находилось чье-то плечо, на которое всегда можно опереться, чтобы достать с верхней полки шкафа нужную склянку. Впервые она была абсолютно уверена в своей безопасности, шагая вместе с Витольдом по самым опасным городским переулкам и навещая больных в портовом районе. По утрам она просыпалась в теплых объятиях и подолгу слушала мерное дыхание сопящего рядом с ней мужчины, разглядывала его лицо, очень умиротворенное в такие мгновения, и по-детски сентиментально перебирала его короткие жесткие волосы с нитками серебра. По вечерам, когда оканчивалось время приема и больные и выздоравливающие расходились по домам, Шани с Витольдом отправлялись куда-нибудь в таверну, где с утра до ночи играла музыка и лился рекой дешевый кислый эль, или просто бродили по городу, играя с детьми в снежки и строя снежных баб. Но чаще они оставались дома, в ее маленькой квартирке на окраине Оксенфурта. Мастерили нехитрый ужин: мясо, хлеб, сыр, вино, кое-какие фрукты, выторгованные у знакомого купца, — и проводили вечер вдвоем. Сидели у камина, грея ладони у горячего огня, читали друг другу книги. Шани наигрывала простенькие мелодии на подаренной ей когда-то давно кем-то лютне, а Витольд пытался петь, хотя голос его и напоминал скорее вопли мартовского кота. Они целовались, лежа на мягкой медвежьей шкуре, и им аккомпанировали йульские метели, завывавшие под чердаком и красящие окна причудливыми узорами. Он раздевал ее под треск дров в камине, и звон струн упавшей лютни помогал не забывать, насколько ценны для них эти моменты. С наступлением тепла Витольд покинул Оксенфурт. Ему, как и Шани, было нелегко расставаться, но он не мог противиться зову брата и Кабанов. Снова дни потянулись друг за другом, густые, как парное молоко, и набитые событиями, будто рыба — икрой. В течение весны и лета фон Эверек приезжал каждые три-четыре недели, принося с собой краткие минуты счастья. Но они проходили слишком быстро, и девушка вновь оставалась одна. Но несмотря на это, Шани продолжала любить — и верить, что однажды судьба все-таки подарит им возможность больше никогда не быть порознь… Стук в дверь раздался аккурат между ударами грома, и девушке даже показалось, что это просто очередной раскат. Отняв голову от подушки, медичка потерла заспанные глаза и запустила пальцы в слишком отросшие волосы. Кажется, она задремала, предавшись воспоминаниям. Грохот раздался вновь — на этот раз громче, чем раньше. Сомнений не осталось — стучали к ней. Спустив ноги с диванчика и морщась от пробежавшего по ним холодка, Шани прошлепала к двери, отперла ее и, приоткрыв на самую малость, попыталась разглядеть нежданного ночного визитера. Поначалу она увидела лишь абрис фигуры, тающей во мраке, но с очередной вспышкой молнии, осветившей гостя, девушка с изумлением узнала Ольгерда. Старший брат Витольда стоял на пороге с непокрытой головой, и ливень хлестал его по лицу и плечам, насквозь пропитав богато расшитый кунтуш. Заметив щелку между дверью и косяком, он назвал Шани по имени и хрипло попросил его впустить. Спустя какое-то время он сидел возле очага, немного обтертый полотенцем, и от одежды его шел пар. Рядом с ним на столе стояла кружка горячего вина со специями — первого помощника для попавшего под дождь, но он даже не притронулся к ней. Не глядя на хозяйку дома, испуганной птахой замершую в углу, реданец тупо пялился на огонь и не произносил ни слова, лишь крепко переплетал побелевшие пальцы, сжимая и разжимая кулаки, будто что-то очень и очень тяжелое гнело его. Наконец Шани не выдержала: — В такую погоду стоит надевать плащ. Иначе можно подхватить простуду или что похуже, например, воспаление легких или бронхит… Голос ее постепенно увядал и, в конце концов, затих совсем. Похоже, случилось что-то действительно серьезное, если старший фон Эверек заявился к ней вот так — ночью, под проливным дождем, безо всякого предупреждения. Да тот факт, что он вообще пришел, уже удивлял: ведь девушка думала, что, кроме Витольда, никто из его друзей не знает ее квартиру. Осторожно обойдя кресло, в котором сгорбился мужчина, она присела на скамеечку напротив и заглянула ему в глаза. Он быстро отвел взгляд, но и доли секунды Шани хватило, чтобы прочитать в нем что-то тяжелое и гнетущее, давящее на Ольгерда и причиняющее невероятную боль. Сердце девушки кольнуло неприятное предчувствие, но она погнала прочь эту мысль. — Почему ты приехал ко мне? — прямо спросила она, не выдержав затянувшегося молчания. — И как нашел? Витольд рассказал? От упоминания имени брата Ольгерда дернуло, как от удара молнией. Губы его сжались в тонкую полоску, все мышцы на лице напряглись, а кулаки сжались так, что захрустели пальцы. Всего секунду длилось это состояние, а потом он с глубоким вздохом закрыл глаза, накрыв их рукой, и откинулся на спинку кресла. — И вправду — не дура ты, — все еще с хрипотцой произнес мужчина, не убирая ладони с лица. — На дуру-то он не повелся бы. — Спасибо за комплимент, — фыркнула Шани, не зная, польщенной себя считать или оскорбленной. — А вот я дурак, — неожиданно заявил Ольгерд, стискивая зубы. Левая рука его вцепилась в кунтуш прямо напротив сердца, скомкала расшитую ткань. — Дурак я, Шани. Распоследний дурак. Всем дуракам дурак. — Ну… не стоит быть настолько самокритичным, — удивленно остановила его девушка, не понимая причины такого поведения. В тот единственный раз, что они со старшим фон Эвереком виделись, он показался ей вовсе не склонным к такого рода самобичеваниям. Скорее даже совсем наоборот. — Все еще можно исправить. Ольгерд усмехнулся — коротко и зло, будто по голым нервам ножом прошелся. Убрал руку с лица и посмотрел на Шани, и показалось ей, что в выражении его она видит совершенно отчаявшегося человека. — Витольд погиб, — камнем упали слова в повисшей в комнате тишине. Ольгерд, сидя с неестественно прямой спиной, положил ладонь на подлокотник кресла, и кожа его казалась белее мела. — Витольд погиб, — повторил он. — Прости, девочка. В эльфийских романах Шани часто встречала примерно следующую фразу: «И мир ее замер, умер вместе с ним, и последнее дыхание вырвалось из их общих легких». Мир Шани тоже замер. Сбылась мечта: застыл в янтаре момент и можно его теперь хранить в памяти до самой старости… но — спаси нас Великий Огонь! — вовсе не этот миг она хотела бы запомнить на всю оставшуюся жизнь. В ушах зашумело. Девушка прижала к ним ладони, пытаясь заглушить чей-то назойливый крик, больно бьющий по нервам, пока не поняла, что кричит она сама. В груди болело так, что, казалось, сердце сейчас вырвется из своей клетки, орошая все вокруг горячей кровяной крошкой. Шани была медиком и не верила в не имеющие под собой научной подоплеки предположения о душе, занимающей какое-то определенное место в человеческом теле. Но сейчас… сейчас она болела слишком сильно, чтобы можно было не верить в ее существование. Нет, у человека есть душа. И находится она глубоко-глубоко, где ее не достать, и ничем не вырезать эту боль, пульсирующую по венам и бьющую по изнуренному мозгу с силой тарана. Когда девушка немного пришла в себя и, стуча зубами о кружку, выпила уже остывшее вино с специями, к которому так и не притронулся Ольгерд, он рассказал ей все. Как Витольда в одиночку зачем-то понесли ноги в отдаленное поселение, как в тамошней корчме его задрали несколько местных забияк, а он и повелся. — Как он погиб? — сухо и тихо спросила Шани, обнимая себя руками. Было холодно, несмотря на жар от очага и вино, расползающееся по венам. Слишком холодно, чтобы это было простым совпадением. Ольгерд коротко описал ей страшную рану в области затылка, нанесенную его брату кем-то из деревенских. Медичка легко представила себе все произошедшее: ее опыт позволял ей это. Витольда наверняка ударили сзади, ловко и подло, чем-то очень тяжелым вроде палицы или обуха топора. При достаточном размахе силы такого удара достаточно, чтобы проломить череп. А может, его просто треснули о стену или угол стола в горячке драки, и он свалился на пол, беспомощный и обреченный на гибель. Он жил еще какое-то время — несколько секунд, а то и минуту. Сначала отказало тело. Он просто перестал его чувствовать, словно каждый член его налился свинцом и стал неподъемнее корабельной пушки. Потом пришел черед зрения. Мир постепенно угас, оставив уже только три чувства из пяти. Витольд еще мог слышать происходящее, ощущать вонь от грязных полов, на которые упал, и вкус выпитого ранее самогона. Но постепенно исчезло и это. Мысли начали путаться, как у пьяного, сознание — уплывать. Он, возможно, еще верил, что его отыщут, спасут, вернут к жизни… Но тщетно. Ольгерд давно ушел, напоследок положив на стол кошель с монетами. Он признался, что не хотел приходить к Шани, но чувство долга перед Витольдом, который действительно любил ее, пересилило нежелание. — Сочувствую, — сказал реданец, так крепко стиснув зубы, словно его гнело еще что-то кроме смерти брата. — Думаю, в свой последний миг он очень жалел, что не сможет приехать к тебе вновь. Когда за фон Эвереком закрылась дверь, девушка еще долго сидела на скамеечке перед очагом, бессмысленно пялясь на оранжевое пламя. Когда дрова прогорели, оставив после себя лишь горсть алеющих угольков, Шани медленно встала, заперла дверь и направилась к лестнице. Как сомнамбула, прошагала в спальню, упала на слишком большую для нее одной кровать и зарылась под одеяло — как была, в одежде и домашних туфлях. В голове зияла одна большая пустота — и ничего более. Закрыв сухие глаза, девушка погрузилась в сон, надеясь, что по пробуждении все произошедшее окажется лишь мороком. Но увы — это была реальность. Через пару дней в ее квартиру постучался один из Кабанов — она запомнила его по Сосенкам. Он принес записку от Ольгерда, в которой тот сообщал, что Витольда по чести похоронили в семейном склепе в родовом поместье к востоку от Новиграда. Был проведен обряд по упокоению его души, и усыпальницу закрыли до смерти следующего из рода фон Эвереков. Но если Шани хочет прийти и помянуть брата, он не будет против и отопрет для нее ворота. Долгие два с половиной месяца ушли у девушки, чтобы решиться на это. Она не могла для себя понять, стоит ли бередить эту раскрытую и гниющую рану или дать ей хотя бы немного покрыться коростой и начать заживать. Но легче не становилось. Мама всегда говорила, что время лечит. Шани знала, что уже никогда больше с этим не согласится. Наконец она не выдержала. Зимой, под самый Йуле, как когда-то Витольд направлялся к ней в Оксенфурт, пробираясь через метель, она вывела лошадь на северный тракт. Теперь уже она ехала к нему, и не было силы, способной остановить ее на этом пути. Но даже подгадав хорошую погоду, Шани смогла добраться до родового имения фон Эвереков только двое суток спустя. Она не ожидала хорошего приема, но увиденное превзошло все ее предположения. Ее встретили мрак и запустение. Когда-то, должно быть, шумное и полное народу поместье казалось вымершим. Ольгерд, сильно осунувшийся и словно бы постаревший на целую вечность за эти неполные три месяца, проводил ее к семейной усыпальнице. В окне хозяйского дома Шани успела увидеть мелькнувший женский силуэт, как ей показалось, мертвенно-бледный и тонкий, похожий скорее на призрака, чем на человека. Впрочем, возможно, это была лишь игра ее воображения. Фамильный склеп фон Эвереков находился в дальней оконечности окруженного высокой стеной сада. Запертый на большой навесной замок, он стоял безмолвно и покорно, заметенный почти по самую крышу кристально-белым снегом. Внутри было сыро и очень холодно. Кутаясь в длинную доху и пряча в широких рукавах попеременно то левую, то правую руку, Шани смело шагала вниз по ступеням, подсвечивая себе факелом. Пахло пылью и совсем немного — тлением. Внизу девушку встретил большой зал с многочисленными выходящими из него коридорами для побочных веток рода. Но Витольд должен был покоиться здесь, рядом со своими родителями, бабушками, дедушками и остальными предками. Подняв факел повыше, чтобы разогнать мрак, Шани медленно обошла комнату по кругу, приглядываясь к надписям на табличках, выбитым прямо на каменных саркофагах. Его гроб она нашла последним, когда уже завершала свой круг почета по залу. В нише покоился широкий саркофаг, облицованный белым мрамором. На подставке перед ним лежала сабля — девушка хорошо знала этот изгиб лезвия и рукоять, оплетенную рыжей оленьей кожей. Перед ней было последнее пристанище Витольда фон Эверека. Шани думала, что будет очень больно прийти сюда, видеть перед собой каменный ящик, в котором навеки упокоилось тело ее любимого мужчины, и знать, что эту границу — единственную на свете — они вдвоем уже не смогут преодолеть. Ибо нет такой силы, которая бы вернула мертвого к жизни. А Шани, что ни говори, никогда добровольно не шагнула бы за грань. Ведь слишком многим на этом свете она еще должна. И в первую очередь — Витольду. Она будет продолжать жить, чтобы он смотрел на нее с того света и радовался ее силе духа. Сдаться ведь легко. Намного труднее подняться и сделать новый шаг. Она оставила на его могиле веточку рябины как символ их нерушимого союза. И больше ничего не взяла из его вещей, которые ей предлагал забрать Ольгерд. Вернула даже кошелек с монетами, который он бросил ей на стол два с половиной месяца назад. Единственное, что ей было нужно — это Витольд. Но Витольда больше не было, и она не желала и думать больше ни о чем ином. Шани вернулась домой в Оксенфурт. Снова открыла свою клинику и начала принимать больных, которых в эту холодную зиму ходило к ней довольно много. По вечерам она мешала лекарства и штудировала медицинские трактаты, чтобы освежать в памяти самые трудные случаи в лечебной практике. Она продолжала жить и радоваться жизни, ведь со смертью одного человека мир никогда не замирает, как муха в янтаре. И каждый год, под Йуле, ставя в храме Вечного Огня свечку за все неупокоенные души, умершие раньше положенного им срока, Шани втайне молилась, чтобы больше никогда не услышать имени проклятого рода фон Эвереков.