Невозможно

У черного кофе приятный терпкий аромат. Я заставляю себя перестать смеяться и делаю первый глоток. Рот обжигает горячий напиток. Я прислушиваюсь к ощущениям – и тут же морщусь. Как же горько! Сквозь жгучие объятия боли, скрывающие меня от мира, я слышала возбужденные переговоры, даже скорее ссору, но мне никак не удавалось разобрать слов. Но я и не пыталась. Моя главная задача сейчас – продолжать дышать, несмотря на то, что каждый вздох приносит невыносимые страдания. Ты смеешься надо мной, и я смеюсь в ответ. Я демонстративно отставляю слишком маленькую чашечку в сторону. Нет, кофе явно не для меня. Я тяну к тебе руки и сжимаю твои пальцы. Я люблю, когда ты рядом, я смотрю в твои глаза. И, насмотревшись, отворачиваюсь: я вижу голубое небо с вуалью тончайших облаков сквозь молодые листочки невысоких деревьев. Подумать только – а, казалось, этого не может быть… Не знаю, были ли мои глаза открыты – я просто ничего не видела. Кто-то стиснул мои плечи, прижимая меня к кровати. По глазам ударил тонкий яркий луч, разгоняя красную пульсирующую пелену. Я заморгала, переводя взгляд из угла в угол, как будто искала, где бы скрыться от всепоглощающей боли. Свет пропал, и надо мной склонился кто-то. Я не понимала, кто. - Ты меня слышишь? – донеслось откуда-то. Я слышала, я хотела сказать «да» или кивнуть, но не могла. Не могла. Некто скрылся, отпрянул от меня. - Выключай. Мы так ничего не добьемся. - Я давно вам говорил! – это был Рубер, он кричал, в голосе его отчетливо слышалась ненависть. – Посмотрите на расшифровку, активность на девяносто один процент! Я подставляю лицо пахнущему летом ветерку. Я счастлива. Вот бы остановить время! Сидеть бы так, пить жуткий, отвратительный кофе и смеяться над этим. Я знаю, что ты тоже счастлив. Но вот время не остановить. И я привыкла думать, что жизнь – это не череда радужных событий. Это борьба. Но сейчас… я позволяю себе забыть об этом, потому что то, где я – это чудо. Так, может, пора поверить в чудеса? Ты встаешь и тянешь меня за собой. - Пора. И вдруг боль пропала. Внезапно, в одну секунду. Обрадовавшись возможности нормально дышать, я с хрипами начала глотать воздух. Глаза щипало, и я подняла руку, чтобы вытереть выступившие слезы. «Что? Я могу шевелиться? Я наконец могу шевелиться?!» Я рассматривала длинные пальцы с выделяющимися суставами, тонкую кожу с вьющимися под ней сине-зелеными венами – руки исхудавшей старухи, но никак не мои. Я уперлась локтями в жесткий матрас и попыталась сесть. Не особо-то успешно. Меня тут же обняли за спину и помогли. Все движения были какими-то заторможенными, я не могла делать два дела одновременно, поэтому только устроившись, я подняла глаза на помощника. Это был Рубер. Парень… Точнее, молодой мужчина… А он изменился. Волосы отросли. Я же помнила его с колючим «ежиком» на голове, а сейчас ему на лоб спадала растрепанная челка. Он улыбался самой искренней, самой счастливой улыбкой. Его глаза блестели, он смотрел на меня как на живое чудо, ни больше, ни меньше. И тут я одернула себя. Почему меня не удивляет то, что я вдруг очутилась в книге? Я помню, где я была: стояла на площади Согласия в Париже, а томик «Последнего лета Солнца» остался в номере гостиницы. А потом… мне стало плохо. Кажется… Я провела ладонью по волосам, надеясь привести мысли в порядок, но пальцы лишь цеплялись за колтуны. Что? Волосы? Я схватила прядку и притянула ее к лицу. Сухие, с сечеными концами. Длинные. Как же так? Я обвела взглядом помещение: просторная, кажущаяся стерильной, светлая палата, всего одна койка, на которой я и лежала, – это совсем не похоже на сырой окоп во взорванном лагере. Вокруг столпилось не меньше десяти человек в белых халатах, во все глаза они смотрели то на меня, то куда-то мне за спину, сверяясь с записями, делая пометки. Я почувствовала себя лабораторной крысой. Не самое приятное ощущение. Но вдруг все мои воспоминания о Париже, институте, работе – обо всем – стали похожи скорее на сон, а не на реальную жизнь. Каждый раз, выпрыгивая из книги или просыпаясь утром, я знала, что возвращаюсь в реальность, что это была всего лишь иллюзия. А сейчас… я чувствовала, что вернулась, и сон, мучительно длинный сон, наконец закончился. Судорожный вздох сорвался с моих губ. Я посмотрела на Рубера – моего дорогого друга – и сказала: - Я дома. Он заулыбался еще шире и раскрыл уже рот, чтобы сказать что-то, как его не самым вежливым образом оттолкнули в сторону. Вместо друга теперь на меня смотрел высокий мужчина с острым подбородком, как и прочие, он был в халате. Я вспомнила его: он был на заседании страты. - Лес, примите мои поздравления. Приятно снова увидеть вас… в сознании. - И мне, - отозвалась я хриплым голосом. Отвечать было трудно, как будто связки забыли, как создавать звуки. Помню, говорить было – словно дышать, а сейчас мне приходилось сознательно контролировать каждое движение. - Может быть, вы хотите что-то спросить, ведь вы пропустили некоторое время. - Сколько? - Три года и три месяца, простите, с точностью до дня не скажу, - мужчина ухмыльнулся. «Неуместная шутка», - подумала я. Три года – это чертовски много. И страшно тоже. - Лес, с вами все нормально? – спросил мужчина, наклонившись ко мне. - Голова закружилась. - Хотите спросить о чем-то еще? - Да, - я посмотрела ему прямо в глаза. – Где Сол? Сама не понимаю, почему я спросила «где», а не «что с ним», ведь это было бы логичнее. Я помню, как его ранило – нас вместе накрыло осколочной. Я уверена, это правда случилось. Все время, что я жила в иллюзии (теперь-то я точно знаю, что принимала за настоящую не ту жизнь), я думала, он умер так же, как и я. Но слова вырвались сами. Он жив, теперь надо его увидеть, коснуться его, почувствовать его присутствие. Мужчина нахмурился, явно не на этот вопрос он хотел ответить. Мое внимание привлекло волнение среди собравшихся наблюдателей. Они подвигались, шурша халатами, давая кому-то с задних рядов пройти вперед. И вот уже в изножье койки стояла Ночь. Она откинула темные кудряшки с лица и обратилась к мужчине. - Я думаю, для первого раза достаточно. Лес нужен отдых, чтобы быстрее поправиться. Женщина выглядела уверенной, не терпящей возражений. Никто не стал с ней спорить, и все послушно засеменили к выходу. В палате остались теперь только Рубер и Ночь. Я вспомнила свои сны – хотя теперь правильно будет называть это проблесками сознания – эти двое всегда были рядом, именно они, и никто другой. Я буду вечно им благодарна. - Сола нет, Лес, - коснувшись моей руки, сказала Ночь. - Нет? Как же так? Я была уверена, он жив. Опять… Почему я должна вечно его терять? Сердце защемило, перед глазами протянулась мутная пелена. Неприятная дрожь волной пробежала от груди к кончикам пальцев. - Не надо, - женщина заметила выступившие в уголках глаз слезы и, нервно усмехнувшись, поспешила продолжить. – Его нет в городе. Я закрыла лицо руками и судорожно выдохнула. Он жив. Слава богу, жив! - Простите, - я устало выпрямилась, - мне и правда стоит поспать. - Да, конечно, - Рубер мялся, эти слова ему давались с трудом. – Но сначала ты должна кое-что узнать. Лучше от нас и сейчас. Друг помог мне сесть повыше, а Ночь – я видела, как она задержала дыхание – откинула края одеяла. Я непроизвольно согнула ноги в коленях, прячась от холодного воздуха больничной палаты. Но только правая нога дернулась, а левая… А левой не было. Я смотрела на бедро со ссохшимися мышцами, колено, а дальше была лишь белоснежная гладь простыни. У меня нет ноги? Как же так? Вот, я же шевелю пальцами, я чувствую это, ощущаю шершавость ткани пяткой! Я чувствую, но как я могу чувствовать, если ноги нет? Я подалась вперед, ведя ладонью по покрывшейся мурашками коже. Мне просто кажется, наверное, что-то с глазами, может, даже галлюцинации. Сейчас-сейчас, вот уже колено, я дотронусь до нее, до моей такой внезапно любимой стопы!.. Но пальцы скользнули по воздуху. Ее нет. По-настоящему. - Мне очень жаль, но ногу никак нельзя было сохранить, - я даже не поняла, кто это сказал, да и какая разница. - И все же, я хочу спать, - пробубнила я и снова легла на подушку. Ночь и Рубер вышли, в огромной, холодной палате остались лишь я да медсестра у входа. Я накрылась одеялом с головой и притянула ноги к животу. Культя была чужой, какой-то неприятной. Наверное, отдых мне действительно был нужен, потому что я почти сразу уснула, несмотря на беззвучные рыдания. Наутро я все еще была в кровати, вчерашние события не оказались сном, а я не вернулась в пучину иллюзий. Я на удивление быстро свыклась с отсутствием части себя, может, потому что и остальное тело было дряхлым, неспособным выдержать собственный вес, а может, потому что я уже больше трех лет жила без ноги, хоть и не знала этого: наверное, на каком-то клеточном уровне организм привык к культе, и мои терзания отменить этого не могли. Я снова спросила про Сола, и Рубер ответил, что как бы Сол не хотел быть здесь, он не может. Он проходит практику. Я попросила друга повторить, потому что побоялась, что ослышалась. - В мирное время нужны мирные профессии, Лес. Сол больше не солдат. Он, - Рубер как-то странно улыбнулся, - историк. Он заканчивает в этом году обучение и мечтает заниматься археологией, ведь многие сведения о древнем мире пропали, погребенные под обломками цивилизации наших дедов. Твой, - Рубер запнулся, бросив на меня короткий, какой-то испуганный взгляд, и поспешно продолжил, - Сол сейчас где-то в пустыне Такла-Макан, если я не ошибаюсь, он очень хочет вернуться – я знаю – но сделать он это сможет только через четыре месяца, когда истечет срок контракта. А пока у нас есть время, чтобы поставить тебя на ноги. Рубер не кривил душой, когда говорил это. Первые две недели ушли на то, чтобы мой организм снова привык к нормальной жизни: меня перевели с внутривенного кормления на жидкие безвкусные смеси, а потом и на нормальную горячую еду. Никогда не думала, что буду так рада овсяной каше! А потом началась реабилитационная терапия, но не только для моих мышц, но и для моего разума, потому что даже спустя полмесяца я не могла вспомнить многих вещей. Все воспоминания словно в плотном сером тумане прятались. Навязчивое ощущение, сродни дежавю, подсказывало, я знаю все или почти все, но мне никак не удавалось понять, что именно «все». Как-то утром Рубер принес «подарок», как он выразился, - протез. - Я сам его спроектировал еще тогда, когда все случилось. Это лучший протез, какой только можно найти! – Рубер присел на корточки передо мной и помог одеть мою новую ногу. – Может, сначала будет немного тереть, но это только сначала. Весь мой день вдруг оказался расписан по минутам: гимнастика, тренажеры, бассейн, массаж, интеллектуальные тренинги, чтение и, что нравилось мне больше всего, просмотр фильмов. Самых настоящих, не документальных, а художественных: о любви, странствиях, предательствах, дружбе… Обо всем. Я набрала в весе, и тело окрепло, снова приобретая объем. Скоро и память начала возвращаться, открывая истинную историю событий. Война между союзами действительно была, и продлилась она тридцать четыре года. Мне с самого рождения было известно, что меня ждет. Я знала, что так же как отец еще до моего рождения, уйду на фронт и буду сражаться за родину. Сложно описать, что я чувствовала. Не было того страха и ужаса, которые я испытала, когда Сол, лежа в книжном поле, сказал, что его призывают. Странно, что я вообще так отреагировала. На самом же деле, я не знала другой жизни, не думала, что может быть по-другому. Хотя нет, думала, конечно, мир был самой большой мечтой. До тех пор, пока не настал. За два года до призыва – мне тогда было восемнадцать - объявили, что между союзами заключен мирный договор, и подписан пакт о ненападении в будущем. Война закончилась. Тот день, десятое июня, стал международным праздником, который в первый раз весь мир отмечал почти неделю. Это была самая счастливая неделя в моей жизни. А потом я задумалась. Что мне теперь делать? Впереди вся жизнь, даже целая вселенная, но что мне делать? Я не знала, чем себя занять, мирное будущее маячило впереди пугающей пустотой, и я не представляла, чем ее можно заполнить. Но будущие события исключили этот вопрос. Через месяц стало известно о том, как в действительности был обеспечен мир. За семь лет оппозиции удалось распространиться повсеместно, объединяя людей, давая уверенность в скором окончании сражений. В каждом городе мира, в каждом поселке, в каждом гарнизоне были те, кто желали прекращения войны больше всего на свете. И границы для них пали: солдаты Азиатского Союза пожимали руки американцам, а те – европейцам. За спинами правительства, преследуемые и истребляемые, словно зараза, они все-таки выжили. Даже больше – теперь у них был план. Настал момент, и все диктаторы мира, наиболее влиятельные ученые и военные по незримому сигналу верхушек оппозиции были заключены под стражу. Правители гневались, грозились расплатой, но вдруг поняли, что все против них, и никто не придет на помощь. Им был дан выбор: смириться или быть судимыми народом. Очень и очень немногие выбрали первый вариант, большинство же были брошены гнить в тюрьмах или вовсе убиты. Лидеры оппозиции заняли кресла во главе нового единого мира, разделенного теперь разве что на округа. Большая часть моего родного союза теперь называлась Третьим Округом, а президентское кресло в нем занял Лето. Странно, что мой больной мозг подкинул образ этого человека в роли обычного рядового солдата. Я восхищалась им: молодой мужчина, отслуживший на войне пять лет, раненный, наполовину ослепший, лишившийся жены и ребенка, был самым рьяным борцом за мир. Он не жалел ни себя, ни членов оппозиции. Он был честен, будучи частью противозаконной организации, таким же и остался, встав во главе одного из крупнейших округов Единой Государства. Но кое-где остались те, кто были недовольны новыми порядками. Наверное, не может быть того правительства, которое все будут любить; и раззадоренные революцией мелкие, воинственно настроенные горстки людей подняли свой бунт. То и дело повсеместно вспыхивали сражения, вот только нападали недовольные воители не на столицы и на новоназначенных Президентов Округов, а на маленькие поселки и ничего не подозревающих, разомлевших от спокойствия, простых жителей. Всего через год был объявлен дополнительный призыв в ряды действующей армии, но на этот раз добровольный. С нашего поселка в комитет заявились я, Сол, Иней, Кам и Мир. Тогда я больше всего удивилась желанию Мир воевать, но подумав, поняла, что она не могла поступить по-другому: она за Камнем бы и на край света пошла. Теперь, оборачиваясь назад и сравнивая истину и иллюзию, я понимала многое, и с каждым днем все больше. Чем успешнее было лечение, тем больше видения походили на жизнь. Поэтому первый раз, прыгнув в книгу, я видела живых трупов, бродящих по ветхому, трухлявому поселку, а потом и люди казались здоровее, и дома крепче. Поэтому офицер Здесь сначала виделся тошнотворным садистом, а был лишь строгим, но справедливым малым. Поэтому первое испытание в тренировочном центре было настолько жестоким, а закончился курс подготовки марш-бросками да стрельбой по мишеням… Поэтому в жизни маленькой Саши было все – и дом, и семья, и спортивная секция, и лучший друг – но не было правды о том, кто она. Кто я. И все по тем же причинам со временем становилось меньше института, эмоциональных переживаний из-за Ильи, и важнее были поселковые друзья, война, союз. Сол. В книге было сказано, что наш отряд распределили к майору Маку, что в дивизионе было семь сотен солдат. Мак действительно был нашим командиром, вот только людей было не больше двухсот. Мы боролись с бунтом почти год, прежде чем однажды ночью в конце лета на нас не напали перебежчики: убили постовых, подкинули самодельные бомбы и взорвали припасы, подожгли палатки со спящими солдатами… Большая половина сослуживцев погибли в первой волне. Кам был в их числе; и Мир, любящая, добрая Мир, ничем не могла ему помочь. Она смотрела на меня, и этот ее взгляд я не забуду никогда. Он был настоящим, до боли настоящим… Меня, Сола и Иней накрыло во второй волне. Именно тогда шрапнелью мою ногу изрешетило так, что собрать обратно ее было невозможно, зато смогли сохранить руку, да и шрам на лице мог быть хуже, хотя люди все-таки глазеют. В иллюзии Саше казалось, что миленькая розовенькая ниточка над бровью – след от пули, но на деле по утрам в отражении я рассматривала пузырящиеся бледные лоскуты, стягивающие половину лица – вечный подарок от пожертвовавшей собой гранаты. Дальнейшие события мне стали известны после долгих бесед с Рубером и Ночью. На наше счастье, связисты сумели отправить сообщение о том, что на наш лагерь напали. Его перехватила рота, нам невероятно повезло, что они оказались всего в трех километрах от нас. Я уже была без сознания, когда помощь пришла. Неприятелей разбили, раненых осмотрели, кого-то подлечили, особо тяжелых отправили в госпитали бывшей столицы, которая теперь была ничем иным, как окружным центром. Так я оказалась уволенной из рядов действующей армии. Но все могло быть даже хуже. Полевые врачи констатировали у меня смерть мозга – слишком долго я не дышала, лежащая в вязкой грязи, и начались необратимые изменения коры. Но Мир, которая смогла не только выжить, но и самолично оказать помощь двум десяткам раненых до прихода роты, попросила доставить меня к Руберу. И за это я обязана ей жизнью. «Лента Мёбиуса» - так Рубер назвал свое изобретение, основанное на исследовании возможности нервных клеток к регенерации. В книге друг начинал мне рассказывать об этом, но никогда не заканчивал свой рассказ, вот только она и была частью его изобретения. У ленты Мёбиуса нет «изнанки» или «лица»: начни изнутри – окажешься снаружи. Этот принцип использовал Рубер. Он предположил, что если сначала заставить клетки делиться, а потом дать им информацию, хоть отдаленно напоминающую истинную, то постепенно восстановятся былые связи, и разум человека вернется таким, каким был. Я первый удачный опытный образец. Мой мозг был мертв – его оживили, а потом меня подключили к тому же металлическому полуобручу и множеству датчиков, которые позволяли мне тренироваться в столице (это тоже было изобретение Рубера, к слову говоря). Никто из ученых не мог знать, какие образы возникают на новой коре моих полушарий, и как они помогли мне вспомнить свою жизнь. - Расскажи, как это было? – однажды все-таки попросил Рубер. Я задумалась, подбирая наилучшее сравнение. - Помнишь, дома, когда мы были маленькие, у нас была игра. Если после дождя светило солнце, мы вставали напротив окон, и темные силуэты капель создавали причудливые узоры на наших лицах. Мы веселились и спорили, у кого пятна смешнее. Рубер улыбнулся, поддавшись приступу ностальгии, и закивал в ответ. - Тени всегда были темными, с неровными краями, тогда как сами капельки светились, преломляя яркие лучи, они были прозрачными и чистыми. Книга была отражением. Сначала ее не было вовсе, но я думала, что у меня есть особый дар, - я улыбнулась. – Когда же она появилась, первый прыжок показался мне кошмаром. Все было таким ветхим, заброшенным. Весь мир был черным силуэтом: от истины лишь очертания. Знаешь, как называлась книга? «Последнее лето Солнца». Наверное, потому что я думала, что Сол умер тогда вместе со мной… Я задумалась, но Рубер тут же вернул меня из страны дум. - А что потом? - Чем больше я вспоминала, тем правдивее казался мир, тем четче становились воспоминания, и события уже были не вымыслом, не «изнанкой», а правдой. Твоя «лента Мёбиуса» сработала. Под конец, мне даже начали сниться сны о палате, где я лежала. Помню, что слышала твои и Ночи переговоры, обсуждения моего состояния. Я помню, как случился первый всплеск активности. Рубер выпучил на меня глаза. - Ты слышала это? Я кивнула. - Не верю своим ушам, Лес! Это невероятно, потрясающе! Это все, - парень взмахнул рукой со сжатым в ней блокнотом, куда он записывал каждое мое слово, - намного больше, чем я ожидал. Как ученый, я даже представить не могу, насколько все, что ты рассказала, ценно, но как твой друг… Я рад, что ты здесь, Лес, и еще больше я рад, что ты – это все еще ты. Я опустила глаза. Странно все это было: я счастлива, что вернулась, но я почему-то еще и грущу. Я знаю, что моя жизнь здесь, что все мое здесь, но… Как можно забыть двадцать четыре года, которые, как мне казалось, я прожила жизнью обыкновенной девушки? Как забыть хохотушку-мать и серьезного отца? Как заставить себя не вспоминать дорогого Евгения Ивановича? Как не мечтать еще хоть разок увидеть или услышать старого друга, Илью? Для меня эти жизни равноценны. Они разные, до ужаса разные – и Лес не совсем такая, как Саша, но я – обе они. Я рада, что вернулась, но перестать скучать по иллюзии не могу. - Рубер, можно спросить тебя кое о чем? – осторожно начала я. - Конечно, - парень кивнул, чуть округлив глаза и поправив очки. - Я знаю, что требовать с тебя выполнения обещаний, данных другим Рубером, жившим в моей голове, неправильно, но все-таки я это сделаю. Тот ты все время откладывал рассказ о себе на потом, а мне так хочется узнать, что же было. Рубер придвинулся, выражая полную готовность рассказать все, что только сможет. - Когда я впервые увидела тебя… его, он был немощным. Слабоумным. Мне сказали, что после выпускного теста его отправили в столицу, работать с профессорами, а через пару лет он вернулся обратно в поселок, но уже не таким, как уезжал. Я замолчала, ожидая подтверждения или опровержения своих слов. Но друг молчал, просто строчил в блокнот, не открывая глаз от аккуратных слов. - А после зачетной тренировки, перед самым отправлением в столицу, мне стало плохо, и меня положили на сутки в медкорпус. Когда я очнулась, он был там, но был снова собой, умный, здоровый. Рубер отложил ручку в сторону и вздохнул. - Это все правда, Лес. В этом твой мозг тебя не обманул, это настоящее воспоминание. В шестнадцать я переехал в столицу, я работал с умнейшими учеными и очень многому у них научился. Мне это было интересно, давалось легко. Ну, не без трудностей, конечно. Мой куратор, Иван Сергеевич, рассказал мне о работе его отца о возможности нервных клеток к регенерации и своем желании продолжить эту работу. Когда я спросил, почему именно сейчас, когда столько лет прошло, да и сам Иван Сергеевич уже далеко не молод, тот ответил, что только сейчас не боится. Меня это удивило: чего ему бояться? Мы приступили к исследованию практически сразу. Сначала собирали информацию, перечитывали учебники, сохранившиеся работы двадцатого и двадцать первого веков. Мы заново открывали нейрон. Когда теоретическая база была собрана и подготовлена, мы приступили к практическим опытам со стволовыми клетками. Раз за разом мы терпели неудачу. Ничего не выходило. Я задерживался в лаборатории, просматривал отчеты, снимал показания, строил прогнозы, менял настройки. Пытался сделать все, чтобы эксперимент удался. Для меня это стало смыслом жизни. И вот тогда, вдохновленный, как ни странно, постоянными неудачами, я начал планировать, как можно будет использовать новые знания. И я придумал прибор, создающий иллюзии: он улавливает нервные сигналы, анализирует их и меняет под заданный алгоритм. Когда проект приняли с небывалым воодушевлением, я задумался, а как еще можно это использовать. Я подумал, а если при помощи его попытаться заставить новые нервные клетки воссоздавать утраченные связи, это позволило бы лечить без каких-либо потерь. В тот вечер я снова был в лаборатории, читал что уже не помню. Я наткнулся на давно изученную статью о ленте Мёбиуса (странно, как вдруг математика затерялась среди медицины), но именно эта неориентируемая фигура подтолкнула меня к идее, легшей в основу моего главного изобретения. Я был так возбужден, я обезумел от охватившего меня восторга – все так ясно, понятно, просто! Надо только заставить клетки регенерировать! И в этот самым момент прозвучал пронзительный писк – сигнал означал, что одни из образцовых клеток начали успешно делиться. Не веря своим ушам, я решил удостовериться сам. Поспешил к аппарату, извлек предметное стекло и поспешил к микроскопам. Я не могу передать, каким счастливым я был, когда собственными глазами увидел митоз нервных клеток. Мы сделали это! Я выхватил стекло из-под объектива и, наверное, рука дернулась… Этот маленький кусочек стекла полетел вниз, навстречу полу и, встретившись с ним, разбился вдребезги, уничтожая результат титанического труда. Рубер был так увлечен своим рассказом, что практически кричал, размахивая руками. Аккуратно зачесанные волосы растрепались и прилипли к покрывшемуся испариной лбу. На щеках выступил нездоровый румянец, глаза горели безумством. Парень замолчал, сжал голову руками, словно тисками. - Потом я потратил очень много сил и времени, чтобы повторить результат, но не получалось. Снова неудача за неудачей. Я никому не рассказал о случившемся, но подробно все записал в своих блокнотах. Что тянуть? – вдруг воскликнул Рубер. – Я не выдержал этого, решил, что я недостоин быть частью этого исследования. В тот момент самым разумным выходом казалась смерть. И я повесился. - Рубер, - безвольно выдохнула я, увлеченная его рассказом. - Меня спасли, - друг грустно улыбнулся, - но вот мозг пострадал от длительной гипоксии. Я вернулся домой уже после объявления мира, но ни этого, ни последовавшего следом праздника заметить не мог. Я ничего не замечал. Я был гниющим в собственной оболочке овощем. - Но вот ведь я, все получилось в результате? - Не у меня, - Рубер массировал переносицу. – После того, как я вернулся в поселок, точнее, меня вернули, ведь сам я делать не мог ничего, был еще один образец начал делиться, и еще один, и еще, и еще… Потом Иван Сергеевич мне рассказал, что нашел мои блокноты и ради интереса повторил все изменения настроек, которые я проделывал. И сработало. Вот так. Я был одним из первых подопытных среди людей. Я принимал препараты почти два года до тех пор, пока кора полностью не восстановилась. Кое-что утрачено навсегда, кое-что я знаю только по чужим рассказам… Но вот как интересно вышло: я пытался убить себя, и я же себя вернул к нормальной жизни. - И ты спас меня. Рубер вдруг повернулся и взглянул мне в глаза. Вот так мы и сидели, глядели друг на друга, ведь только мы друг друга можем полностью понять. Мы как брат и сестра – у нас общая болезнь и общее лечение. Я улыбнулась. Да, все было плохо, и еще не раз плохо будет, но сейчас-то вот мы. Рубер, потерявший часть себя из-за глупости. Я, лишившаяся ноги из-за гранаты. Все мы что-то теряем, но самое главное все еще при нас: наша жизнь и надежда, ее наполняющая. Я решила спросить у Рубера последнее, что меня интересовало. - В моих снах вы с Ночью спорили о том, как снова вызвать всплеск активности. Ты догадался, я знаю, я слышала. Это меня и вернуло, да? Что это было? - Боль, - Рубер опустил глаза. – Я рискнул и ввел сыворотку, которая должна была заставить твой мозг думать, что тело испытывает невероятную боль, словно кожу живьем снимают. Я поморщилась, вспоминая мучения, через которые мне пришлось пройти. - Когда ты наконец открыла глаза и закричала, мы поняли, что это удача. - Это был ад, - прошептала я. – Самый настоящий ад. Но если только так вы смогли меня вытащить из забытья, я благодарна, что ты рискнул, Рубер. Через полтора месяца меня выписали из больницы, определив на временное проживание в небольшую квартирку, недалеко от госпиталя, чтобы мне было удобно добираться на ежедневные процедуры. Странно было снова оказаться в мире. Признаться честно, первые два дня я сидела дома, высовывая нос на улицу только по строго предписанным часам. Но я бы так и продолжала жить жизнью затворника, если бы однажды ранним утром ко мне не позвонили. Пока я одевала протез и халат, в дверь продолжали стучать, и, когда я вышла в коридор, была невероятно зла на неугомонных визитеров. Но вся моя ярость мигом улетучилась, стоило мне увидеть улыбающиеся лица Мир и Иней. Они как-то по-детски завизжали сквозь стиснутые зубы и бросились меня обнимать. - Ох, Лес, как я по тебе скучала! – лепетала Мир. - И я тоже, вообще-то! Нас к тебе не пускали. Говорили, исследование секретное, бла-бла-бла, - подхватила Иней. - Ну и похудела же ты! – отстранившись, критично осмотрела меня светловолосая девушка. - Ох, ты теперь прямо как пират. Попугая не приобрела? – ну кто еще, кроме Иней, мог такое сказать? С приездом подруг практически все встало на свои места, не осталось больше пустых мест в моей памяти, кроме одного. Сола. Я слишком плохо помнила любые события, не связанные ни с кем другим, кроме нас. Но я знала, как решить эту проблему: надо просто подождать еще три недели, и тогда он вернется с экспедиции. С нашей последней встречи прошло больше трех лет, девушки и их жизни за это время сильно изменились. Мир работала в нашем родном поселке наравне с отцом Рубера. Да, она стала уважаемым и даже в какой-то мере влиятельным членом общества – хорошие, умелые врачи всегда были в почете. И будут, в этом я уверена. Иней же, к моему большому удивлению, вышла замуж и сейчас большую часть времени нянчилась со своим полуторагодовалым сыном. - Богдан очень смышленый растет, - поспешила похвастаться Иней. - Богдан? - я недоумевала. - Знаешь, мы подумали, раньше имена детям выбирали с любовью, не то, что наши родители. Все эти Пруд, Снег, Ил… словно отмахнулись от ребенка. Сейчас мир, нет войны, наши дети проживут долгую и счастливую жизнь, пусть и имена у них будут достойные. Мой сын – Богдан, «дарованный богом», он – мое счастье, мое чудо, он заслуживает большего, чем просто кличка. - Да, - выдохнула я. - Что «да»? – спросила подруга. - Думаю, много я проспала. Мир менялся и менялся стремительно. Другими становились люди, их мечты, планы. Снова стали расти города, взмывая стальными каркасами к небу, по телевизору крутили старые фильмы, в школах учили классической литературе, в кино показывали новинки, а в театрах можно было посмотреть бессмертные пьесы Шекспира. Открывались картинные галереи, где вместе с чудом спасенными шедеврами выставлялись пробы пера молодых художников. Родители снова начали ругаться из-за выбора имени для своих новорожденных малышей, астронавты планировали в ближайшие пять лет выпустить на орбиту первую космическую станцию за последние полвека, а молодые несостоявшиеся солдаты теперь корпели над учебниками в аудиториях вновь открытых университетов. Когда четыре месяца подошли к концу, я уже совсем привыкла и освоилась. Завела новые привычки: в начале месяца любоваться луной перед сном, гулять по городу вечером и раз в неделю ходить в кино. Иногда я ловила себя на мысли, что мои новые привычки оказывались не такими уж и новыми – это все уже было у меня в книжной жизни, в иллюзии, созданной машиной. Но сейчас я точно знала, что все фильмы, на которые ссылался несуществующий, но такой настоящий Илья, по которому я даже порой тосковала, действительно были: и «Рассвет мертвецов», и «Шофер мисс Дейзи», и «Секретные материалы». Песня, под которую мы танцевали с Солом в старом музее, тоже существовала – это была одна из немногих вещей, которые полностью перекочевали со мной из той жизни в эту: каждую ночь я засыпала, убаюканная голосом Эллы Фитцджеральд – великой певицы двадцатого века. «Я иду своей дорогой, и вдруг тысячи скрипок заводят песню, или это только звук твоего голоса? Но я слышу музыку, и весь мир пропадает, стоит тебе оказаться рядом»*, - я напевала знакомые слова, а перед глазами стоял образ одного единственного человека, который еще не вернулся в мою жизнь. Как-то утром в середине марта я проснулась, потому что наконец вспомнила. Мы с Солом были с детства близки – наши родители дружили и привыкли оставлять детей друг у друга, если работы было много. Мы вместе росли, вместе ходили в школу и делали домашнее задание. Когда Солу было двенадцать, пришла похоронка на его сестру, его мама заболела, отец ушел в себя. Через несколько месяцев моя мама умерла – подхватила какую-то инфекцию, которую не смогли вылечить в местном медпункте. Вскоре и папа умер. Родители Сола забрали меня к себе, тем и спасли. Я стала сиротой и тогда же приобрела новую семью. Денег было очень мало, еле-еле хватало на еду. Вот тогда-то Сол и решился стать говорящим. Он пошел к отцу Рубера, был представлен главе поселка. Он начал дружить с Камом и когда узнал более-менее стоящую информацию, рассказ о ней кому следовало. Я не знала об этом, ведь если бы Сол сказал мне, я бы его отговорила от этой затеи, непременно отговорила бы: уж лучше голодать, чем предавать людей, с которыми всю жизнь бок о бок прожил. После ареста отца и брата Кама все раскрылось. Поселок разделился на два лагеря: кто-то парню сочувствовал и понимающе кивал, большинство же бросали на него полные ненависти и презрения взгляды. Ни один человек не остался равнодушным. Тогда Сол стал частенько куда-то пропадать. Он замкнулся в себе, ни с кем не разговаривал, даже со мной. Я проследила за ним как-то. Пробиралась по его следам через лесную чащу, пока наконец не оказалась в заброшенном городе. Я бродила вместе с другом по пустынным улочкам, прячась и стараясь не попадаться ему на глаза. Я видела, что он зашел в одно из зданий. Я поспешила туда же, следовала за ним по пятам. Я старалась не шуметь, но когда оступилась в темноте и чуть было не упала в обвал, Сол меня поймал, помог встать на ноги и усмехнулся, дескать все время знал, что я позади него. Старый музей стал нашей общей тайной, еще больше сблизив нас. Мы вместе разгребали завалы, расставляли уцелевшую мебель, раскладывали экспонаты. Двадцатый век – время, которое нам никогда не увидеть, но которое влекло нас, манило, постепенно раскрывало свои тайны. Я узнала о двух Мировых войнах и о революциях, научных открытиях и первом полете человека в космос, об Олимпийских играх и различных фестивалях. Я листала выцветшие книги, читала о дворянских детях, красивых молодых людях и их печальных историях; вместе с героями фантастических романов я путешествовала на далекие планеты или перемещалась на сотни лет вперед; бок о бок с великими шпионами и разведчиками я выполняла миссии и сражалась с мировым злом. Я читала стихи, лирические, хулиганские, серьезные, смешные, грустные. Когда мы с Солом раздобыли патефон, к списку новых увлечений прибавилась и музыка. Потом был починен проектор, и я познакомилась с кино и великими актерами позапрошлого столетия. Четвертый этаж старого исторического музея был волшебной страной, куда двое маленьких друзей убегали каждый раз, как выпадала возможность. Он стал нашим вторым домом. Мы взрослели, окруженные величием и красотой прошлого. Когда мне было шестнадцать в одной из куч мусора, сваленных в дальнем углу зала, я нашла книжку, небольшую, ничем не примечательную. С обложки на меня смотрела девушка. Она улыбалась, но вот глаза были грустными. Я подумала, что мы с Солом, наверное, по ошибке бросили ее к хламу или вообще не заметили. Я поспешила открыть форзац, чтобы прочитать имя автора – а вдруг я уже читала его рассказы, будет интересно познакомиться с очередным творением. Но имя оказалось мне незнакомым, да и год издания значился другой: две тысячи третий – это уже не двадцатый век, а двадцать первый. Я не знала, что в музее были посвященные ему экспозиции. Я положила находку в карман куртки и вспомнила о ней только дома. Это был рассказ о девушке Саше, живущей в небольшом городке, учащейся в школе, занимающейся акробатикой. У нее был лучший друг – Илья, сын тренера. Саша мечтала стать литератором. И еще она мечтала об Илье. Это был рассказ о первой любви и больших планах. Я читала книжку и мне казалось, что я так похожа на Сашу. Да, я не учусь в институте и не прыгаю на батуте, но у меня есть друг. Я проводила параллели и находила все больше и больше сходств. Теперь мне было ясно, почему именно эта история родилась в моей голове под воздействием прибора и препаратов, когда сама я потерялась где-то между жизнью и смертью. Вечером я возвращалась домой из госпиталя, когда вдруг пошел снег. Я думала, что в этом году его уже не будет больше, надеялась, что скоро будет тепло, а тут такой подарок. Невесомой пеленой снежинки оседали на крыши домов, тропинки, ветки деревьев, задерживались ненадолго, чтобы осмотреться, и таяли, заставляя поверхности блестеть в синеватом свете фонарей. Весь мир кружился в танце, подчиняясь ритму самой вселенной. Я остановилась на углу своего дома и посмотрела в небо, высокое, густо-синее. Я казалась себе такой маленькой и непостижимо огромной одновременно. Вот я – девушка без нескольких лет жизни, без ноги, вдали от дома, в котором не осталось ни отца, ни матери. Я – сирота. И я же – та, кто пережила две жизни, была в прошлом и будущем, видела мир в худшем его проявлении, а теперь наблюдающая за его расцветом. Я простояла так, опираясь на протез, и была самым полным человеком из всех. Вдруг сверлящее чувство, появившееся в груди, заставило меня обернуться. Из тени отделился силуэт и двинулся сквозь парящие белые хлопья. Я боялась дышать и моргать – боялась спугнуть видение. Но оно и не собиралось исчезать. Тень подалась вперед и пошла прямо ко мне, с каждый шагом ускоряясь, пока ко мне не подбежал улыбающийся Сол. Он замер на секунду, глядя мне в глаза. Как в зеркальном отражении, лоскутный шрам растянулся на правой половине лица, не позволяя глазу открываться. Он улыбался, но улыбка выходила кривой. Я была счастлива – вот мы, два уродца, такие похожие, с общей историей, встретившиеся наконец после долгой разлуки. Слезинка скатилась по щеке к губам – я ощутила соленый привкус во рту. И вдруг Сол схватил меня и прижал к себе, обнимая и едва касаясь губами мочки уха. В тот миг я вспомнила все до конца. Сложились кусочки мозаики, позволяя взглянуть на полную картину. Мне исполняется девятнадцать. Сегодня два праздника – День Единства и мой скромный день рождения. Я сижу на диване и смотрю праздничную передачу. - Пойдем, я хочу показать тебе кое-что, - Сол протягивает мне рюкзак и тянет за собой на улицу, не давая времени опомниться. Мы идем в музей, я люблю эти дни – скоро я встречусь со своими любимыми героями и послушаю любимые песни. Мертвый город. Деревья, растущие прямо из асфальта. Мох и вьюнок на стенах. Четыре одичавшие собаки. Спасение. Бутылка воды и буханка хлеба – царский ужин в тайном убежище моего дорогого Сола. Древний патефон с фигурной медной ручкой. Черная пластинка в дряхлой бумажной упаковке. Чарующий голос и заунывная мелодия. Танец. Закат. Два дивана рядом и бессонная ночь. Рассвет. Мы стоим на крыше, смотрим на дома, на верхушки деревьев, на темно-синие облака на фоне золостисто-розового неба. Сол берет меня за руку и что-то вкладывает в ладонь. Я разжимаю пальцы и вижу самодельное проволочное колечко. Сол смотрит на меня. Он молчит. И я молчу. Я знаю, о чем спрашивает его взгляд. Я коротко киваю. Я смеюсь, я плачу, я целую его. *** Тихая регистрация в комитете, и все деньги, спущенные на возможность, даруемую миром. Долгая поездка в поезде. Пересечение границ. Улыбки от людей, которые еще год назад считались нашими врагами. Мы стоим на пригорке, во рту все еще ощущается горький привкус кофе. Мы смотрим на торчащие из воды верхушки домов, столбов и фонарей, но больше всего внимания привлекают полуразрушенная, затянутая утренней дымкой, Старая Эйфелева башня и ее двойник, недавно возведенный на набережной. Здесь новое все: Новый Париж, Новая Сена, Новая Эйфелева башня… Новые мы. Я крепче прижимаю Сола к себе. Теперь он рядом. Теперь я дома. Теперь мое путешествие окончено. Или оно только начинается? Наверное, невозможно дойти до конца: ведь, как я теперь знаю, закончилась одна дорога – начнется другая, которая всегда приведет тебя туда, где ты должен быть.

Конец.

____________________________ * Ella Fitzgerald – Misty