*
Яблони в княжеском саду роняли жёлтые лодочки листьев на жухлую траву, но Радятко с Малом было всё нипочём: в любую погоду они играли на воздухе, устраивая поединки на деревянных мечах. Их младший брат, княжич Ярослав, всегда бегал за ними, как щенок на верёвочке, но сегодня малыш остался дома с няньками: холодно, ветрено, сыро... Матушка отправилась на рынок с утра. Вот уж обед миновал, а она всё не возвращалась. Ни служанка, ни возница тоже не появлялись. Князь Вранокрыл внезапно уехал, и никто не знал, когда он будет дома. Начальник стражи Милован уже который день не протрезвлялся и нёс всякую чушь — будто всем скоро настанет конец. Юная кровь кипела, не давая братьям озябнуть. В пылу схватки они даже скинули кафтаны, и стук их учебных мечей слышался на весь сад. С раннего утра до обеда они занимались науками: читали, писали, считали; после обеда им разрешено было резвиться и гулять, а по вечерам, перед ужином, наставало время их любимого занятия — верховой езды. У князя и в загородной усадьбе, и при зимградском дворце имелось по великолепной конюшне, и будь воля ребят — они бы целыми днями оттуда не вылезали. Лошадей любили оба. Вдруг через высокий бревенчатый частокол, окружавший сад, перескочила тонкая фигура паренька в синей свитке. Оба брата застыли: даже не всякий зверь мог так легко и спокойно перемахнуть ограду высотой в две сажени[36]. Никаких лазательных приспособлений при себе у чужака не было видно. Эта нечеловеческая прыгучесть позволила стройному пареньку птицей перелететь через частокол и пружинисто приземлиться на чуть согнутые ноги в сапогах с кисточками. Полы свитки и штаны на коленях незваного гостя были выпачканы в грязи, а из-под низко надвинутой шапки блестели дерзкие синие глаза, острые, как иголки. От него катилась волна шепчущего ужаса — тёмной лесной жути, как будто голоса всей нежити разом забормотали что-то невнятное, стараясь зачаровать мальчиков. Обладая на первый взгляд вполне людским обликом, молодой незнакомец приблизился к братьям мягкой, крадущейся звериной поступью. — Ш-ш, — прошептал он, приложив палец к губам. — Не бойтесь, ребятки. Я не враг вам, я пришёл от вашей матушки. Сюда она больше не вернётся. Уезжает она далеко — в Белые горы, потому что нет у неё больше сил жить с князем, но вас она хочет взять с собою, а потому прислала меня. Вот... Прочтите записку от неё. А украшение — знак того, что это действительно она послала меня. Вы ведь признаёте его? На узкой ладони незнакомца блестело матушкино запястье с красновато-сиреневыми камнями, а также лежала свёрнутая трубочкой берёста... Радятко, как кнутом огретый, отшатнулся: в его голове ледяной молнией блеснула страшная догадка. Наверняка матушка лежит где-то убитая, а этот вор просто снял с неё запястье... Или, быть может, он и есть убийца? Вот только зачем он плёл небылицы про Белые горы? Матушка много рассказывала братьям о них, но откуда чужаку было об этом известно? Васильковая синева его глаз казалась жуткой... Радятко волчонком кинулся на незнакомца с криком: — Ты... душегуб! Ты матушку загубил! Не верю тебе! Паренёк молниеносно увернулся от деревянного меча, в мгновение ока очутившись у братьев за спинами. — Не виноват я ни в чём, и матушка ваша целёхонька, вас дожидается, — прозвучал его хрипловатый голос над ухом у Мала. — Голубчик, ты вроде поспокойнее будешь... Прочти записку и угомони своего дикого братца. В руку Мала легла берёста. Мальчик развернул её... Чем-то острым там были выцарапаны слова: «Радятушко, Мал, Яр, верьте этому человеку. Я жива, здорова. Ваша матушка». Радятко тем временем, всё ещё не веря незнакомцу, закричал: — Стража! Стража! Держи вора! Но стража сегодня, похоже, решила устроить себе день отдыха. Милован запил, некому стало их гонять, и на крик Радятко прибежал только дядька Полоз — худой, сутулый и чернявый, с плёткой в руке. — Ах ты, стервец! — вскричал он, замахиваясь на паренька. Но не тут-то было. Плётка обвилась вокруг руки юноши и оказалась крепко зажатой в его небольшом сухощавом кулаке. Один рывок — и дядька Полоз остался с пустыми руками, а парень, клыкасто посмеиваясь, похлопывал себя отобранной плетью по сапогу. Дядька вдруг ни с того ни с сего встал столбом, взгляд его остекленел, а вытянувшееся лицо поглупело. Паренёк же, вложив в ладонь Мала золотое запястье, сказал: — Не подводите вашу матушку, ребята. Сегодня на вечерней верховой езде будьте все втроём — и младшего с собой возьмите покататься. Как будете ездить в загоне — сигайте через ограду, она невысокая. И мчите что есть духу в сторону леса — там увидите повозку со мною на козлах. Жду вас. Не успели братья моргнуть — а гостя уже след простыл. Дядька пришёл в себя не сразу. Он долго хмурился, тёр глаза, мотал головой, точно пытался вытрясти оттуда завалившуюся в дальний угол мысль... Потом огляделся, будто не понимая, как и зачем здесь оказался, пожал плечами, хмыкнул и ушёл. Бросив меч, Радятко прислонился спиной к стволу яблони и задумался. Брат протянул ему на ладони берёсту — на такой ребята когда-то учились писать ввиду дороговизны бумаги. Читая нацарапанные на коре белоствольного дерева письмена, Радятко молча до крови обкусывал кожицу на губах, а к его щекам приливал сухой тревожный жар. Ветер беспокойной птицей бился в верхушках сильно поредевших крон, вздыхал и метался, трогал горящее лицо мальчика и пытался поцеловать между недоверчиво сдвинутых тёмных бровей. — Коли б матушка была мертва, откуда б он узнал, как нас звать? — рассудительно заметил Мал, тыкая пальцем в письмо. — Гляди! Мы тут по имени названы. — А может, он у неё выпытал, — упрямился Радятко. — Обманом или силой... Не верю я ему! — Я всё ж таки думаю, что это матушка его послала, — сказал младший брат. — А я так не думаю, — буркнул Радятко. Деревья горестно шуршали: «Ну что же ты!» Ветер, отчаявшись достучаться до его сердца, устало заполз в траву и стих. Небо молчало, не давая подсказки, а больше и спросить-то было не у кого. Некому довериться. Дядька Полоз только следил, чтоб они прилежно занимались да вовремя обедали, а всем остальным не было дела до братьев. Не прижились они здесь, равно как и матушка, томившаяся за князем, как вольная певчая птица в клетке. В её рассказы о Белых горах вплетались пряди светлой тоски по этому чудесному краю; впрочем, Радятко всегда слушал их с долей недоверия — а могут ли женщины быть воинами? Это не укладывалось у него в голове, и образ дочерей Лалады вызывал у него постоянное глухое раздражение. Более всего смущало его то обстоятельство, что эти создания обходились без мужчин. О том, как у них рождаются дети, мать в своих рассказах, более всего похожих на выдумки, не распространялась, а Радятко очень занимал этот вопрос. Или она чего-то не договаривала, или эти существа и не женщины вовсе. Белые горы были шкатулкой со сказками, крышку которой мать приоткрывала только им и их без вести пропавшей сестре Дарёне. Больше никто не имел права перебирать волшебные самоцветы, спрятанные в ней — так полагал Радятко. И вот, нашёлся ещё некто, соприкоснувшийся с этой тайной... Но для этого он должен был знать мать лично. Значит, парень в синей свитке видел её и говорил с ней. — Ну, что? — волновался тем временем Мал, бродя из стороны в сторону и волоча свой деревянный меч острием по траве. — Сделаем, как он сказал? Братушка, сбежим! Надо бежать, говорю тебе! Незачем ему нас обманывать... Матушка там ждёт нас, я чувствую! Вот только не знаю, разрешат ли нам взять Яра покататься. — А я вот не знаю, действительно ли матушка нас там ждёт, а не кто-то иной, — угрюмо процедил Радятко, скрещивая руки на груди. — А ежели это западня? — Не западня, я сердцем чую! — умоляюще сдвинув брови домиком, промолвил Мал. — Надо не только сердце слушать, — ответил Радятко. — Но и головой думать. Мягкий и покладистый Мал редко выходил из себя, но тут его ноздри гневно раздулись, а в глазах блеснули слёзы. — Из-за твоей... головы, — воскликнул он, — мы матушку подведём... И разлучимся с ней! Она нас ждёт, а ты... медлишь! Раздумываешь! В общем, что говорить... Ты — как знаешь, а я сегодня заставлю своего коня сигануть через прясло и поскачу в лес. Яра я тоже уж как-нибудь исхитрюсь и возьму покататься. Всё! Я решил. А ты давай, думай! Пойдёшь со мной — так пойдёшь, а нет — так и оставайся. Сердито и расстроенно швырнув меч в траву, он зашагал прочь. — Дурень, — пробурчал ему вслед старший брат. Жёлтый лист, кружась в тревожном полёте, опустился у его ног. «К весточке», — подумалось мальчику. Два брата разделились: один хотел сбежать, второй колебался. Но младшему не повезло. Сама природа как будто воспротивилась воплощению его замысла: к вечеру разразилась холодная осенняя гроза, и езду верхом воспитатель решил отменить. — Да ну, вон какая непогода, — сказал дядька Полоз, щурясь в окно и вскидывая густые чёрные брови при вспышках молний. — Какая езда? Ветрище, дождище... Молоньи так и стреляют, того и гляди в макушку ударят. И собаку в такое ненастье из дома не выгонишь, а я, чай, не собака. Мокнуть не желаю. Застужусь — потом все кости ломить будет. Два дня на печи проваляюсь, не меньше — со спиной-то. Нет уж, пострелята, сидите сегодня дома. Мал пытался возражать: — Мужчина непогоды бояться не должен, иначе какой он воин? Дядюшка, ну пусти нас на конюшню! — Цыц, — зыркнул Полоз угрюмым тёмно-карим глазом. — Мужчина нашёлся... Молоко на губах не обсохло, а туда же — старшим прекословить!.. Да и кони грозы испугаться могут. Понесут — свалитесь, расшибётесь, а мне отвечать. Буря нещадно трепала деревья, сорванные с ветвей листья кружились в воздухе, как стаи переполошённых птиц; дождь лился на землю, и без того уже раскисшую от влаги, а извилистые молнии пронизывали небо яркими мгновенными трещинами. Мал в отчаянии грыз ноготь, стоя у окна, а Радятко, скрестив руки на груди, прислонился рядом к простенку. — Не судьба, видимо, — усмехнулся он сквозь прищур. — Я всё равно пойду на конюшню и вырвусь, — проговорил Мал. Впрочем, твёрдости в его голосе было не слишком много, будто он сам не верил в то, что произнёс. — А Яр? — напомнил Радятко. — Как ты его оставишь? Мамки его и в погожий день верхом кататься не отпустили бы, не говоря уж про ненастный: маленький он ещё. Да и наследник он, а потому его берегут, как зеницу ока... Мал подавленно насупился, не зная, что возразить. — Злыдень ты, братушка, — только и бросил он, глянув на брата исподлобья. — Матушку не любишь... Не злорадствовал бы хоть. — А ты клыки этого парня, который через частокол перескочил, видал? — вспылил Радятко. — Да и заборчик двухсаженный обычному человеку этак не перемахнуть. — Ты это о чём? — нахмурился Мал. — А о том! Нелюдь он, — высказал старший брат свою догадку. — И матушку, наверно, уже убил... А теперь и до нас добраться хочет! Глаза Мала потрясённо округлились, а потом наполнились слезами. — Нет... Нет, — пролепетал он трясущимися губами. Вынул из-за пазухи берёсту. — Матушка жива! Вот, это она писала! — Почём нам знать, она или не она! — воскликнул Радятко, чувствуя, как и к его горлу тоже подбираются предательские слёзы. — Не хнычь, ты не девка! Надо думать, что делать теперь. — А что... делать-то? — всхлипнул Мал. — А? — Надо найти его и убить, — ожесточённо кусая губы и изо всех сил стараясь не расплакаться, ответил Радятко. — Я раздобуду меч, и ночью мы выберемся из дворца по тайному ходу. Дверь, которая ведёт в него — в княжеской опочивальне, а ключ от неё — у Милована. Он уж который день пьянствует — небось, немудрено будет ключи у него стащить. Да и меч у него же взять можно, он даже не почует. Стража — только снаружи да у выхода, а тайный лаз никто не стережёт, потому что о нём знает только сам князь, ключник, Милован и матушка. Она-то мне про него и рассказывала. — А как мы его найдём, нелюдя этого? — дрожащим шёпотом спросил Мал. — Там поглядим, — ответил Радятко. — Сперва выбраться надо. — А я всё-таки верю, что матушка жива, — вздохнул младший брат. — Я бы тоже хотел верить, — тихо сознался Радятко. — Но что-то мне подсказывает... Не договорив, он сел на лавку у стены, облокотился на колени и вцепился себе в волосы. Громовой раскат потряс небо и землю, и мальчики невольно вздрогнули. Подали ужин, а матушка всё так и не возвращалась. Братьям кусок не лез в горло; Мал с тоской косился в окно, за которым бесновалось серое ненастье, а Радятко обдумывал предстоящий побег. Из братьев он был наиболее решительным и деятельным, никогда не плакал и считал себя взрослым воином. Шутка ли сказать — двенадцать лет! На селе в этом возрасте уже вовсю работали наравне со старшими, без послаблений, а дети дружинников постигали ратное дело. Дядьке Полозу Радятко подчинялся неохотно и бывал частенько наказан за ослушание и дерзость. После ужина он отправился на разведку. У двери в княжескую спальню караул не стоял, но она была заперта. Ключом владели трое — ключник Вторак, за худобу прозванный Кощеем, постельничий и начальник стражи. Последний, выгнав всех из своей каморки, основательно набрался. Подкравшись к караульным помещениям, Радятко слышал, как Милована пытался усовестить ключник. — Милованушко, полно уж тебе зелье-то хлестать, — гнусаво бубнил он. — Негоже... — Ты мне не указ, — грубо ответил развязно-хмельной голос начальника стражи. — Пока владыки нет, я тут за старшого оставлен, — возразил Кощей. — Ты хозяйством заведуешь да челядью, а я не твой холоп, я только князю подчиняюсь... Ступай прочь, Кощей, не замай! Не в твоём праве мной повелевать... А стража сама свою службу знает. Ключник сокрушённо поцокал языком. — Ты уж не гневайся, друг сердешный, только я всё государю доложу, как вернётся он. Негоже так. — Да как хочешь, — хмыкнул Милован равнодушно и устало. — Мне всё едино. Вернётся ли князь-то? Вот в чём закавыка... — С чего это он не должен возвернуться? — А ты видал, кто его увёз? — Государь сказал, что отлучка его недолгой будет. — Эх... Ступай, Кощей. Не до тебя мне... Радятко притаился в углу, позволив длинной и тощей фигуре ключника пройти. Ещё некоторое время он выжидал; прошедший мимо стражник не обратил на него никакого внимания. Раскаты грома слышались здесь отдалённо и глухо, гораздо громче стучало сердце мальчика. Приотворив дверь, Радятко осторожно заглянул. Тусклый свет единственной лампы на миг заслонила чёрная тень, заставив мальчика вздрогнуть: это Милован, пьяно шатаясь, прошаркал ногами в угол и принялся с кряхтением раздвигать полы кафтана. Зажурчала струйка: начальник стражи справлял малую нужду в кувшин — поганил добрую посудину, в которой, вероятно, до этого содержался напиток, доведший его до нынешнего состояния. На столе стоял позолоченный жбан с крышкой и чарка. Под звук собственной струи Милован издавал протяжное скрипучее мычание. Закончив, он поплёлся к столу. Сел, долго щурился на лампу в тяжёлом оцепенении, потом шевельнулся, наполнил чарку и выпил. Нечаянный скрип двери вонзился в грудь Радятко ледяной стрелой, и мальчик отпрянул, но бежать было поздно: Милован его заметил. — Эй... Ты какого лешего тут шатаешься? Тебе положено спать! — хрипло проворчал он. И сплюнул: — Пёсье отродье... Радятко не испытывал страха перед этим пьяным рыжебородым человеком в красном кафтане с блестящим воротником и золотыми галунами. Он презирал его, а язвительные слова вонзились в сердце раскалённым шипом. Гордость выпустила когти, заставив мальчика сжать кулаки, войти и ответить на злое незаслуженное оскорбление. — Почто ты меня ругаешь, дядя Милован? Я тебе не отродье! — обиженно проговорил Радятко. — Отродье и есть, — хмыкнул начальник стражи, вперив в мальчика мутный, окосевший взгляд сквозь щёточку светлых поросячьих ресниц. — Ещё и дерзкое на язык... Ты знаешь, что батяня твой — оборотень, Марушин пёс? М-м? Душу Радятко накрыла горькая волна... Он не очень чётко помнил отца — только его сильные широкие плечи, большие тёплые руки и синие глаза. Смутным, болезненным сполохом встревожила гладь его памяти та ночь, когда отец пришёл с княжеской охоты раненым, два или три дня прятался в погребе, а потом... Матушка сказала, что он ушёл и вряд ли когда-либо вернётся. Почему — молчала, но Радятко видел раскуроченную, снесённую с петель дверь и огромный звериный след во дворе. Жуткая и печальная, звенящая тишина окружала дорогой его сердцу отцовский образ — глубокая, почти кладбищенская. А Милован, выпив ещё и крякнув, добавил: — Это он и приходил сюда... Что, не признал батюшку-то родного? Ага, едва ли его теперь узнаешь в этаком обличье... Но это он. Его оборотень на той охоте цапнул, вот он и стал таким. А ты — оборотнячье отродье. Топай отсюда! Перед глазами Радятко встала фигура в чёрном... Холодные волчьи глаза на смуглом безбородом лице. Они с Малом сражались деревянными мечами против настоящего, а незнакомец клыкасто посмеивался и, отбиваясь, щадил и берёг их — старался не ранить. Как когда-то в детстве... Самые первые мечи братьям выстругал отец, он же учил их ударам. Потом его не стало, и они сами делали себе деревянное оружие. А потом ворвался этот чёрный человек с волчьими глазами и рыкнул матери: «Я не враг тебе! Помни: человек с корзиной». Шатаясь, Радятко покинул каморку Милована, охваченный леденящей слабостью. Светильники на стенах дразнили его, насмешливо взирая со стороны, безумный голос ненастья звал броситься в объятия ветра и дождя, проёмы окон казались удушающими ошейниками, не позволявшими полноценно вздохнуть. Дверь, комната, испуганное лицо младшего брата. Подушка... Нет, уже не подушка — мох. Холодный, сырой, упругий. Радятко удивлённо поднялся на ноги, осматриваясь. Приглушённый серебристый свет падал густыми пучками между неподвижными еловыми лапами, мягко пронзая прозрачно-сиреневый туман. Деревья молчали тёмными былинными великанами, обступая мальчика со всех сторон, а над их вершинами в недосягаемой вышине сияло желтоватое, как кусок сливочного масла, похожее на луну светило... Впрочем, для луны оно было слишком крупным и ярким, но и до солнца тоже не дотягивало. Безусловно, в лесу царила ночь. А под ногами... Радятко заворожённо застыл, разглядывая несметное множество мерцающих голубоватых огоньков. Казалось, это звёздные богатства осыпались с неба и плавали между травинками, иногда оседая на ней сияющей росой, а иногда взлетая и продолжая путь. Изловчившись, Радятко ухватил одну зависшую в воздухе звёздочку и ощутил щекотание крылышек. Разжав руку, он выпустил светящееся чудо. — Радосвет, — вдруг окликнул его прохладный, таинственно-лунный голос. Мальчик огляделся, но никого не увидел, как будто это сам лес позвал его. В груди разлилась тягучая печаль, под ложечкой заныло, а голос невидимым предвестником волнующей встречи прозвучал вновь: — Радосвет, сынок... Радятко! Лёгкое холодное дуновение коснулось щеки, и Радятко, резко обернувшись, увидел знакомую фигуру человека в чёрном: тот стоял в лучах ночного светила, похожий на восставшего из могилы покойника, смуглый со странным мертвенно-сиреневым оттенком — наверно, из-за этого колдовского тумана. Он раздвинул еловые лапы руками в чёрных перчатках с длинными раструбами и шагнул к Радятко, не сводя с него пристального взгляда удивительных глаз. В прошлый раз они были по-волчьи жёлтыми, но сейчас, в загадочном освещении ночного леса, приобрели красивый вид гладко обточенных опалов, мягко переливающихся всеми цветами радуги. — Ты ведь узнаёшь меня, сынок? Я вижу... Чувствуешь, узнаёшь. Да, этот голос наполнял когда-то солнечные дни детства, на этих плечах, покрытых теперь тканью чёрного плаща, Радятко со смехом катался. Но не было больше слегка курчавой русой бородки, в которой иногда застревали крошки, когда отец ел, а руки скрывались под замшей перчаток с бисерными блёстками. Ни одного слова отец не сказал в тот роковой день на прощание: не до прощания было, из глубоких ран сочилась кровь. Был суров с матушкой, по-звериному рычал от боли, только сказал: «Убери детей». Понятно: чтобы не видели. Объятия человека в чёрном оказались совсем не страшными. Он был тёплый и живой, только бритая щека непривычно прохладно и чуть шершаво прижималась к щеке Радятко. Обтянутая замшей рука ворошила волосы мальчика. — Радосвет, кровинка... Не страшись, это я, батюшка твой. Живой я, хоть и не совсем тот, что прежде. Раскидистые ели почтительно расступались перед ними, а лес плыл в волшебном тумане: это Радятко, забыв на какое-то время о своей «взрослости», позволил нести себя на руках. Медленно шагая, жутковато изменившийся, но всё-таки оставшийся родным отец ласково и печально отвечал на робкие вопросы сына прежде, чем тот их произносил. — Почему я не давал о себе знать? Князь ведь приказал меня убить сразу же, пока я не успел переродиться. Я стал ему не нужен. Да и вы не приняли бы меня таким... чудовищем. Люди и оборотни не могут жить вместе. Потому я покинул вас и присоединился к таким же, как я. Да, не человек я теперь — Марушин пёс... Я не хотел становиться им, но так уж вышло... Да, ведомо мне, что твоя мать стала женой князя и родила ему наследника. Вернее, сперва родила, а потом он взял её замуж. Ну ничего, он ответит за всё. У Маруши к нему большой счёт, и ему придётся расплатиться, хочет он того или нет... Но ты чем-то встревожен, родной. Скажи мне, что случилось? Что тебя снедает? Если это был сон, то на удивление похожий на действительность. Ощущение ночного лунного волшебства и загадки окутывало Радятко, когда он смотрел в опаловые глаза смуглого незнакомца, в которого превратился отец. Рука мальчика, обнимавшая его за шею, ощущала твёрдость и тёплую силу плеч, а новое лицо отца было молодым, красивым и всеведущим. Уж он-то должен был знать, что делать! — Матушку украл какой-то нелюдь, — поведал Радятко свою беду, удивляясь тому, как ясно получается выражать мысли под этим успокаивающим радужно-опаловым взглядом. — С клыками... Сиганул через двухсаженный частокол... Похоже, тоже Марушин пёс. Он принёс записку на берёсте, якобы от матушки, а ещё — её запястье. Сказал, что она собралась в Белые горы и хочет взять нас с собой. Вот и не знаю я, можно ли ему верить... — Можно, дитя моё, — твёрдо кивнул отец. — Это мой посланник, который проводит вас с матерью в Белые горы. — Так это правда? — встрепенулся Радятко. На душе у него вмиг посветлело, точно её наполнили эти крылатые звёздочки, задумчиво парившие над травой. — Да, сынок. Она действительно покидает княжество. Так нужно... А если ты отправишься с ней, ты сможешь мне помочь. Усадив Радятко на толстый ствол поваленного дерева, отец сел рядом — в тень большой и мохнатой еловой лапы. — Ты хочешь, чтобы я снова стал человеком и мы были вместе? Я очень хочу. А ты, Радосвет? Васильково-солнечное детство снова проронило луч своего света в сердце Радятко. Что могло быть надёжнее отцовского плеча? Было ли что-нибудь вкуснее хлеба, разломленного его руками? Не существовало ничего более крепкого, чем родной дом... И иного ответа, чем «да», Радятко не смог дать. У глаз отца заиграли ласковые улыбчивые морщинки, а в радужной глубине взгляда расширились чёрные уютные точки. Радятко очень хотелось ощутить знакомое тепло его рук, но тот почему-то не снимал перчаток, когда сжал пальцы сына. — Родной мой... Может быть, то, что я скажу сейчас, напугает тебя... Но чтобы вновь стать человеком, я должен испить крови повелительницы женщин-кошек, княгини Лесияры, и съесть её сердце. Тогда сила Лалады, заключённая в ней, победит силу Маруши. Знай, сынок: в том, что со мной случилось, виновата твоя мать... Нет, не хмурься, дитя моё. Я не хочу её очернить в твоих глазах, я говорю правду. Так оно и есть. А виновата она потому, что не любила меня. Любовь, которую она мне не дала, оградила бы меня от беды, и не ввергся бы я в эту тьму. Всё досталось Лесияре, это она завладела сердцем твоей матери... И до сих пор им владеет. Но я отпускаю Ждану в Белые горы вместе с тобой, потому что мне нужны там глаза и уши. И ими сможешь стать ты. Тебя я люблю больше всех, потому к тебе с этой просьбой и обращаюсь. Мал слаб для этого, он пошёл в мать, а ты справишься: ты — сын своего отца... Ты у меня — самый лучший, ты всё сделаешь, как надо. Помоги мне вернуть человеческую суть, и мы с тобой — обещаю! — больше никогда не разлучимся. Радятко сидел, словно погружённый в ледяную воду. Горькие подробности, открывшиеся ему, незамедлительно находили подтверждение: память услужливо подбрасывала доказательства... Да, слишком ярко блестели глаза матери, когда она рассказывала о Белых горах, а особенно — о правительнице женщин-кошек; когда же она смотрела на отца, сияние в её взгляде пропадало. Да, она была почтительна, добра, услужлива, покорна своему мужу, но в её отношении к нему всегда сквозил холодок. Как лист мать-и-мачехи, была она повёрнута к отцу гладкой и зелёной стороной, пряча серебристо-белую изнанку, покрытую тёплым пушком. — Любовь бережёт и защищает, наполняет силой, — тихо и невесело промолвил отец. — А у меня не было этой силы, этого оберега. Оттого и дрогнула рука, что не нужен я был твоей матери, и оттого не попал я зверю в сердце. Ранил я его в плечо, и кинулся он на меня... И случилось то, что случилось. Если бы не Лесияра, кто знает — быть может, и мне досталось бы сердце Жданы... Ну, да дело уже не столько во всём этом, сколько в том, что лишь в княгине содержится достаточно силы Лалады, чтобы победить Марушину власть во мне. Оттого и нужны мне её сердце и её кровь. А чтобы их добыть, без твоей помощи не обойтись, сынок. Всё, что тебе нужно будет делать — это смотреть и слушать, а остальное — наша забота. Каждое слово падало на благодатную почву — прямо в доверчиво открытую, истосковавшуюся по отцу душу Радятко. Правительницу женщин-кошек он заочно возненавидел, как врага: ведь именно о ней мать думала все эти годы, вместо того чтобы любить отца и оберегать его своей любовью... И получается, в случившейся беде есть и её вина. По-другому рассудить Радятко сейчас не мог, да и не хотел. — Ты поможешь мне, сынок? И снова Радятко не смог ответить «нет». «Вернуть отца любой ценой», — подсказывала ночь-чародейка, вонзая в его сердце светлые клыки. Чтобы всё было по-прежнему, как в детстве, до того страшного дня, разлучившего их — это острое желание заполнило мальчика без остатка. — Да... Глаза отца просияли зеленовато-голубым перламутровым блеском, он крепко прижал Радятко к себе. — Я не сомневался в тебе, — щекотно согрел ухо мальчика родной голос. — Ну, теперь надо сделать так, чтобы я мог видеть и слышать всё, что видишь и слышишь ты. Радужные глаза жутковато, немигающе смотрели на оробевшего Радятко. Отец поднял руку к своему лицу, и на поднесённый к внутреннему уголку века палец выполз серебристо-серый паучок; мальчик гадливо поёжился и отпрянул, но отец ласково сказал: — Не бойся... Он не будет мешать, ты его даже не почувствуешь в себе. Он нужен, чтобы я мог видеть твоими глазами. Радятко сглотнул, еле сдерживая дрожь. Палец с паучком приближался к лицу... Крошечная серебристая тварь вдруг встала на дыбы и с писком прыгнула прямо в глаз. Сильные руки, стиснув запястья Радятко, не позволили ему смахнуть паука, и, как мальчик ни моргал, как ни морщился, существо всё-таки забралось внутрь. Это было не больно, лишь до содрогания противно и щекотно. А потом — всё. Ощущения пропали. — Вот и умница, — сказал отец. — А теперь в ухо. От копошения крошечных лапок в ухе Радятко пискнул и передёрнулся, но руки отца надёжно обняли его, не давая вырваться. Странная, слишком яркая луна казалась наколотой на острую верхушку дерева, а плавающие огоньки усеяли мерцанием все еловые лапы вокруг. — Ну, всё. А теперь поцелуй меня. Если б ты только знал, как я по тебе соскучился, сынок! Не было дня, чтоб я тебя не вспоминал. Радятко, поёживаясь и покрываясь мурашками, обвил шею отца руками и подставил губы. Крепкий чмок — и что-то холодное змеёй проскользнуло мальчику в горло. Как струйка морозного воздуха... Тёмные верхушки елей колыхнулись, забормотав человеческим шёпотом на каком-то непонятном наречии, а зелье ночного сумрака булькнуло. — Езжай с матерью, не противься, — наставлял отец. — Как пересечёте границу — смотри внимательно. Что поднесут выпить — пей всё, кроме последнего глотка. Будут мыть — мойся, да не дочиста: хоть один ноготь оставь сухим, этого хватит. Смотри же, коли не сделаешь так — потеряем мы с тобою связь! — Я постараюсь, батюшка, — пролепетал Радятко, до дрожи впечатлённый нахмуренными бровями отца под бобровым околышем шапки. — Смотри, — повторил тот предостерегающе. — Не подведи, родимый мой. Сказочные еловые великаны качали головами, негромко переговариваясь шершавым тёплым басом, сиреневый туман сгустился вокруг Радятко, отрывая его от земли и разлучая с отцом... Мальчик в отчаянии вцепился в его руку, но туман был сильнее — влёк его куда-то, захлестнувшись вокруг груди петлёй, а плавающие огоньки закружились в прощальном хороводе. Перчатка сползла, и Радятко вздрогнул, увидев кривые тёмные когти на покрытых густой шерстью пальцах. ...Гром стих, только дождь виновато скрёбся в окно из сумрака, точно прося прощения за сорванные замыслы. Радятко порывисто поднял голову с подушки и вскочил, пытаясь овладеть разбушевавшимся дыханием. Дядька Полоз похрапывал на большом сундуке с плоской крышкой, поджав ноги. Хоть и коротковата была ему эта постель, но он привык там спать, съёжившись. Радятко с омерзением передёрнул плечами при мысли о паучьих лапках, потёр угол глаза — ничего... Ковырнул мизинцем в ухе — тоже порядок. Приснится же такое!.. А лунный свет, струившийся в окно, озарил на запястьях синяки — от пожатия рук отца. Нет, видимо, всё это — не просто сон... Тьма в углах комнаты казалась слишком живой и разумной, чтобы быть просто тьмой. Радятко вжался в постель всем телом, прислушиваясь к отголоскам дивного видения... Место, где он побывал, до морозной жути зачаровывало своей сиренево-лунной, елово-ночной тайной. Подлинного обездвиживающего ужаса оно у Радятко не вызвало, напротив — только звало к себе, обещая открыть ещё множество сказочных мерцающих страниц. Он даже не почувствовал, как его уложили. Васильковоглазый оборотень, гроза, пьяный Милован, «пёсье отродье»... Радятко поморщился. Ничего, кроме презрения, к начальнику стражи он не чувствовал. Как раз в тот миг, когда над всеми сгустились чёрные тучи беды, рыжебородый раскис и нажрался вдрызг. Даже Радятко в свои двенадцать лет чувствовал в себе больше мужества. Если всё, что он видел во сне — правда, и отцу требовалась помощь, следовало действовать незамедлительно. Отец уповал на него, и Радятко не мог подвести. В глубине души он был горд, что именно на него возложено такое ответственное и непростое дело... Мал посапывал рядом: братья спали в одной широкой постели. Когда Радятко тряхнул его за плечо, тот живо пробудился и тут же сморгнул из взгляда пелену сонливости: видно, дремал он неглубоко, вполглаза, только и поджидая мига, когда они начнут осуществлять свой замысел. Радятко не стал ему рассказывать о необычном сне, лишь шепнул: — Одевайся. Полоз всегда спал крепко, разбудить его было трудно даже сильным грохотом, но мальчики всё же старались не шуметь. Самое сложное Радятко взял на себя — пробрался в комнату Яра, освещённую крошечным огоньком ночника (трёхлетний наследник престола боялся засыпать в полной тьме, а няньки, видимо, уснули, забыв потушить свет). Он откинул пуховое одеяло и похолодевшими от возбуждения руками вынул братца из тёплой постели. Под мерный свист, издаваемый ноздрями приставленных к Яру женщин, он на цыпочках вынес ребёнка и передал Малу. Тот бережно принял малыша в объятия — так что Яр даже не проснулся, а Радятко вернулся за одеждой маленького княжича. Вдруг носовая «песня» с бульканьем оборвалась, а вместе с тем и сердце Радятко словно провалилось в полынью. По какому-то наитию он мысленно попросил живой, дышащий сумрак не дать няньке проснуться и помочь им выбраться из дворца незамеченными — попросил от всей души, с отчаянной мыслью об отце. И сумрак внял мольбе: свист возобновился, и Радятко, ослабевший от облегчения, выскользнул из комнаты. Теперь нужно было добыть ключ от княжеской спальни, а если посчастливится, то и оружие. Снова Радятко не доверил это дело брату, оставив его с княжичем, а сам прокрался к каморке Милована. Тот храпел за столом, уронив голову на руки, и мальчик приободрился: похоже, взять нужное будет легко. Пьяный сон — самый крепкий. Радятко смело подошёл к начальнику стражи, достал из-за сапога нож и срезал у него с пояса связку ключей, зажав их в кулаке, чтоб не звякнули. Поросячьи ресницы Милована даже не дрогнули. Его недлинный меч лежал на столе и, на первый взгляд, приходился Радятко вполне по руке. Но стоило мальчику дотронуться до ножен, как начальник стражи открыл глаза и вперил в Радятко совершенно трезвый взгляд. Удивительно: он продолжал храпеть, когда у него с пояса срезали ключи, и мгновенно проснулся, когда прикоснулись к его оружию. Наверно, это живой разумный сумрак и подсказал мальчику, что делать, и вдохнул силу в его удар: оказавшийся в его руке тяжёлый жбан с хмельным зельем опустился на макушку Милована. Радятко почему-то показалось, что это не сосуд с напитком, а череп рыжебородого начальника стражи издал гулкий медный звук — что-то вроде «бымм»; закатив глаза, Милован свалился с лавки и растянулся на полу с раскинутыми руками. Задыхаясь от собственного сердцебиения, Радятко схватил меч и рванул к Малу. Всё как-то до подозрения просто — эта мысль назойливым оводом жалила рассудок, приводя тело в каменное напряжение, от которого болела шея и кололо за грудиной. Средний и младший брат прятались в тёмном углу под лестницей. — Я хочу спа-ать, — послышался некстати громкий и ноющий голос проснувшегося Яра. Малыш не понимал, что нужно вести себя тихо, и понимать, похоже, не собирался. — Мне холодно... Я хочу под моё одеялко... — Ярушенька, тише, — уговаривал его ласковым шёпотом Мал. — Не шуми, а то услышат... Вот, надень кафтанчик... — Всё равно холодно... Радятко забрался под лестницу и без лишних церемоний зажал пальцами рот ребёнка. — А ну-ка, цыц! Тихо! — свирепо прошептал он. В зябкой полутьме взволнованно и вопросительно блестели широко раскрытые глаза Мала. Радятко ответил: — Ключи добыл, меч тоже. Пошли! В связке было около дюжины ключей, и он весь испереживался, торопливо подбирая нужный: а если кто-то услышит, придёт? Тогда всему конец. Но судьба благоволила им, и третий по счёту ключ подошёл. В опочивальне стоял густой мрак — хоть глаз выколи; едва они вошли, как Радятко съёжился от убийственного грохота: это Мал на что-то налетел впотьмах. — Тс-с-с! — зашипел Радятко. — Ага, — шмыгнул носом брат. — Куда мы идём? Тут темно... Я боюсь, — захныкал Яр. Мал принялся его успокаивать, а Радятко на ощупь пытался отыскать заветную дверь. Это оказалось непростым делом, так как искомое он своими глазами никогда не видел — знал только со слов матери. Ощупывание стен несколько раз чуть не закончилось падением: Радятко налетал на мебель, сундуки, а под конец на него шлёпнулось какое-то плотное полотнище, в котором он запутался и едва не задохнулся. Кое-как высвободившись из удушающей бархатной ловушки, он ощупал место, где это полотнище висело и — о чудо! — обнаружил наконец-то небольшую и низкую дверь. Шершавое дерево, холодные полоски железа, кольцо, замочная скважина. Трясущимися руками Радятко в полной тьме перебирал ключи, пробовал, снова перебирал... Бряк! Связка упала. Шёпотом выругавшись, он присел и стал ощупывать пол. Ага, вот они. Щёлк! Ключ подошёл, и дверь сама открылась от сквозняка. В проём здорово тянуло, как в печную трубу, и спины Радятко коснулось неуютное холодное веяние. — Мал! — вполголоса позвал он. — Я нашёл... В спешке они не захватили с собой никакого огня, и идти пришлось вслепую — как с повязкой на глазах. Сразу за дверью оказались каменные ступени винтовой лестницы. По ней они попали в заброшенный и замурованный погреб, в котором, судя по до сих пор не выветрившемуся запаху, когда-то хранилось хмельное; из погреба имелся только один ход, и братья вошли в него. — М-мне х-холодно, — стучал зубами Яр. — Радятко, обожди, — проговорил Мал. Похоже, он поставил княжича на пол, а сам скинул свой кафтан и закутал его, после чего снова взял на руки. Ход был прямым и тошнотворно длинным, кладка его стен дышала пронизывающей, могильной сыростью. От холода Радятко только стискивал челюсти и не снисходил до ответов на вопросы малыша. Одной рукой он решительно сжимал ножны меча, а другой скользил по нескончаемой стене. — Мы идём на встречу с матушкой, — объяснил Мал. — Она уезжает в далёкий край и берёт нас с собой. Домой она возвращаться не захотела, поэтому мы сами должны выбраться потихоньку, чтобы никто не заметил. Ты не бойся, скоро станет светлее... Скоро мы выйдем под вольное небо. Радятко молча шагал впереди. Он не разделял любви Мала к младшему братишке, Яр раздражал его — во-первых, своим малолетством и несмышлёностью, а во-вторых — тем, что родился от другого отца. Князя Радятко недолюбливал, а значит, и отпрыска его не мог считать своим братом, хоть они и вышли из одной материнской утробы. А Мал слишком по-родственному возился с княжичем, слишком много нежностей разводил с ним. Между тем, мрак, окружавший их, продолжал казаться Радятко живым. Раньше он никогда этого не замечал, и что-то ему подсказывало, что благодарить за новую способность следовало паучка в глазу. С удивлением он обнаружил, что начал видеть в темноте. Позади он смог различить фигуру Мала с укутанным Яром на руках, а ещё — свои пальцы на стене. Чуть выдвинутый из ножен клинок меча тускло засеребрился... Вот так дела! Но ни единого слова, ни одного возгласа изумления не сорвалось с упрямо сомкнутых губ Радятко. Он чувствовал: никто не должен об этом знать. Дуновение свежего воздуха ворвалось братьям в грудь сладким обещанием свободы. Они ускорили шаги, стремясь к выходу, и уже через считанные мгновения оказались перед полукруглым отверстием, за которым слышался манящий шум вольного ветра — порывистого и пронзительного, дышащего холодом близкой зимы. Но — не тут-то было. Радятко скрипнул зубами, вцепившись в кованую железную решётку. Да, вот почему поначалу всё шло так просто и гладко... — А может, она ключом отпирается? — высказал предположение Мал. Слабая надежда шевельнулась в сердце. Радятко ощупал всё сверху донизу в поисках замка, но не нашёл. Решётка была просто глухо вставлена в проход, закрывая мальчикам путь наружу. А за ней раскинулось озерцо, на поверхности которого серебрилась дорожка от проглянувшей сквозь тучи луны — до странности маленькой и тусклой по сравнению со сливочно-жёлтым светилом, которое Радятко видел во сне. — Как же так? — недоумевал Мал. — Внутри — дверь, которая отпирается ключом... А снаружи — решётка, которая вообще не открывается. Не может такого быть! За каким лешим тогда нужна дверь? Ежели ход решили совсем перекрыть, то и дверь надо было заделать... — Может, его закрыли недавно, а дверь заделать ещё просто не успели, — устало проговорил Радятко, просовывая руки в ячеи решётки и опираясь на стылое железо перекладин. — Мне хо-хо-холодно, — жалобно мяукнул Яр. — Да замолкни ты, обуза... Не до тебя, — раздражённо буркнул Радятко. — А может, она как-нибудь по-другому открывается? — с надеждой встрепенулся Мал. — Ну... Нажать там, к примеру, куда-нибудь надо... Какое-то тайное устройство? А? — Хм, иногда ты разумно мыслишь, — усмехнулся Радятко, оживляясь. Снова лихорадочное ощупывание: каждый кирпичик был им изучен, каждая трещина обнюхана. Тщетно. Мал, отдавший свой кафтан Яру, уже сам стучал зубами, но не жаловался — и на том спасибо. Озеро насмешливо манило лунным блеском, деревья по берегам сочувственно вздыхали, осенняя ночь непроницаемо молчала над спящей землёй, а они, как узники в темнице, были готовы зубами грызть проклятую решётку. Радятко сел на корточки, прислонившись спиной к каменной кладке стены и глядя на луну. — Назад нам ходу нет, — проговорил он. — И вперёд — нет. — Что ж делать-то, братушка? — с отчаянием в голосе спросил Мал. — Я по-маленькому хочу, — заныл тем временем Яр. — И к матушке хочу... — Слушай, заткни свою хотелку, — рассердился Радятко на братца. Мал, как заправская нянька, сразу же взялся обхаживать княжича. Отведя его в сторонку, он распутал на нём одежду, впопыхах намотанную как попало. — Давай, прямо тут сходи... — Где мой горшо-очек? — хныкал наследник. — Нету тут горшочка, мой хороший, — ответил Мал. — Прямо так, на пол отлить придётся. Княжич помяукал, поныл, но нужда — не бочка, затычку не вставишь, и до Радятко донеслось журчание тонкой струйки. Не оставалось ничего, кроме как закрыть глаза, подумать об отце и снова попросить мрак о помощи. За решёткой мелькнула чёрная тень, и Радятко напрягся, увидев желтоватый блеск чьих-то глаз. — Ну что, ребятушки, застряли? — послышался хрипловатый мальчишеский голос. — Мне ваша матушка про этот ход сказывала, да только не упомянула, что он закрыт... Вот и мыкаюсь, думаю, как до вас добраться. Я хоть и вор, но больше уличный, по кошелькам мастер, а не домушник... Что, верхом-то из-за непогоды ездить не стали? Это был их недавний знакомый, которому ничего не стоило одним прыжком одолеть высокий забор, вот только глаза его из васильковых приобрели жутковатый, жёлтый волчий вид. Ночь преобразила его: клыки в его рту уже не помещались и торчали наружу, а взявшаяся за решётку рука была когтистой и волосатой. «Совсем как у отца», — вздрогнул Радятко. — И замка-то никакого нет на ней, — озабоченно проговорил молодой оборотень, осматривая решётку. Радятко встал. — Коли ты Марушин пёс, используй свою силу, — сказал он. — Ты можешь её просто сломать. Оборотень почесал в затылке, сдвинув шапку на глаза. — Да псом-то я недавно совсем стал, — ответил он. — Ещё сам толком не знаю, что мне под силу, а что — нет. Ы-ы-хх... — Он поднатужился и обнажил звериный оскал, стараясь раздвинуть прутья. Удалось только немного их погнуть, и оборотень сдался, тяжело дыша. — Эге, — промолвил он, переведя дух, — этак не выйдет. Видать, придётся перекинуться. Вы, ребятки, не бойтесь... А мальцу лучше глаза прикройте. Нечего ему на это смотреть. И паренёк исчез из виду — бесшумно, как мягкокрылая тень от птицы. Ночная тьма зазвенела струной, а через несколько гулких мгновений выплюнула желтоглазого зверя, похожего на волка, только гораздо крупнее и с более длинным и мохнатым хвостом. Горло Мала за спиной у Радятко издало испуганный глотающий звук, а Яр громко заплакал. — Глаза ему закрой, сказано же тебе было, дурень, — рыкнул через плечо старший брат.*
Голова Милована гудела, как медный котёл. Крови не было, но под волосами чётко прощупывалась шишка. В левое ухо вторгался поток какой-то белиберды: стражник тряс его за плечо и взволнованно тараторил. Не понимая ни слова, начальник стражи сморщился. — Погодь ты... Не части, — проговорил он, с трудом ворочая шершавым языком в пересохшем рту. — Ещё раз и внятнее. После того как тьма заглянула ему в душу из глаз Добродана, ставшего Марушиным псом, им овладела чёрная, тягучая тоска и безнадёга. Он видел взгляд князя, уезжавшего с псами — стеклянный, неживой. «Скоро вернусь», — сказал Вранокрыл, но Миловану почему-то казалось, что это конец. Небо превратилось в давящий купол мрака, да и череп Милована точно сжимал невидимый шлем. Как погорелец на пепелище, оставленном пожаром от родного дома, Милован растерялся без своего государя. Всё потеряло смысл, в том числе и служба... Ибо служить стало некому. Он пил брагу, хмельной мёд, настойки и зелья. Опьянение притупляло страх, но от серого безглазого призрака тоски никуда нельзя было деваться. Добродан... Милован еле узнал его в смуглом незнакомце с гладко выбритым лицом. Кто бы мог подумать, что бывший ловчий станет посланцем Маруши, пришедшим по душу Вранокрыла! А повод быть недовольной князем у богини действительно был, Милован давно это видел. Вранокрыл не слишком-то чтил Марушу. Начать с того, что он пытался добыть себе в жёны жительницу Белых гор, чтобы влить силу дочерей Лалады в свой род; также он сильно урезал жалованье особого отдела соглядатаев, следивших за тем, чтобы в народе не было недозволенных изображений и вышивок, и те вследствие этого плохо исполняли свои обязанности. Дошло даже до того, что запрещённые вышивки проникли во дворец: новая княгиня Ждана носила рубашки со знаками солнца, но князь закрывал на это глаза. А за то, что произошло на той роковой охоте, Вранокрыл вообще заслужил от Маруши смертную казнь: не оленя, не лося и не медведя он в тот раз травил, а дерзнул бросить вызов Марушиным псам. Как ни странно, возмездие богини заставило себя подождать: после этого случая князь жил — не тужил ещё несколько лет. И вот — началось... У Милована было большое желание взять стражника за язык и двигать им самому с подходящей скоростью. Кое-как он понял, что случилось: няньки, проснувшись среди ночи, обнаружили исчезновение княжича Ярослава и подняли крик. Пустая опочивальня государя стояла отпертой, а двое старших сыновей княгини тоже пропали. Сама княгиня Ждана, отправившаяся с утра за покупками, так и не вернулась с рынка. Милован схватился за меч, но не нашёл его на привычном месте. Ах да, он же его отстегнул, чтоб удобнее было сидеть за столом и пить... Однако ни на столе, ни на лавке, ни на полу оружия не было. Связка ключей также пропала: на поясе болтался только обрезок шнурка. Смутно вспомнилось: мальчишка, потом удар. Жбан валялся на полу в луже хмельного зелья. — Ах этот пёсий ублюдок!.. — с хриплым бульканьем в горле прорычал Милован и поперхнулся. Как ни странно, этот удар будто расколол чёрный шлем тоски, сдавливавший его череп все эти дни. Начальник стражи вдруг ясно осознал, что натворил, и ему стало тошно уже по другой причине. Отравленный ядом уныния, он позволил себе раскиснуть и допустил похищение княжеского наследника — непростительная, роковая оплошность, за которую Вранокрыл, если вернётся, будет вправе казнить Милована без суда и следствия. Попытка встать из-за стола отозвалась нестерпимой, ядовитой дурнотой, и Милован сблевал на пол — благо, стражник проворно успел отскочить. Душа схватилась ледком обречённости. Поднятая по тревоге стража ждала приказов, а Милован, казалось, забыл, как произносить самые простые слова. Твердь под его ногами рассыпалась прахом, точно он шёл по рушащемуся над огненной бездной мосту... Дверь тайного хода в княжеской спальне стояла распахнутой, а сорванная занавесь, прежде закрывавшая его от чужих глаз, валялась на полу. Стражники с удивлением наблюдали внезапную перемену в своём начальнике: только что он был раздавлен и не способен к действиям, а теперь вдруг на его лице расплылась ухмылка, а глаза ожили и вспыхнули азартом. — Ничего, далеко наши голубчики не ушли, — хрипло засмеялся Милован, потирая руки. — Вперёд! Сейчас мы их тёпленькими возьмём! Перед отъездом князь приказал перекрыть подземный ход, и его в спешном порядке забрали снаружи решёткой. Работой руководил Кощей — втихомолку, разумеется; всё было сделано тайно в одну ночь. Видимо, похитители об этом не знали и попали в ловушку. Снаружи никто проникнуть не мог: стража знала своё дело; значит, лиходеи уже были внутри. Несомненно, кто-то из своих! Да что там — «кто-то», ясное же дело — Добродановы сынки, ежели их тоже нет на месте. В сопровождении десятка стражников с зажжёнными светочами Милован устремился в ход, окрылённый предчувствием успеха... Похоже, рановато он собрался сдаваться!.. Непроницаемая гибельная завеса безнадёжности приподнялась и пропустила свет надежды на то, что не так уж всё и плохо. Пламя светочей коптило, тревожно озаряя каменные стены хода, проложенного ещё в дедовские времена, а в дробном гулком звуке шагов слышалось: «Настигнем, настигнем. Поймаем, поймаем». У Милована не было сомнений: к исчезновению княжича причастна его мать. Если не вернулась — значит, сбежала, змеюка... А своих старших змеёнышей подговорила украсть Ярослава. Проклятая баба! Но он сам тоже хорош... Угораздило же его поддаться душевной слабости! А она этим воспользовалась, дрянь. В груди зло тлела головешка, оставшаяся от сердца. Он не ошибся: злоумышленниками действительно оказались Радосвет и Мал. Старший — вылитый Добродан до обращения в Марушиного пса — резко обернулся, блеснув бесстрашными звёздочками в светлых глазах, и заслонил собой братьев. Мальчик был развитой, в свои двенадцать выглядел на четырнадцать-пятнадцать; в руках юного наглеца Милован увидел свой меч. Мал прижимал к себе ревущего Ярослава, а решётка была выворочена вместе с вбитыми в стены креплениями. Сплоховал Кощей, торопил рабочих — вот и вышла халтура... Шорох ног: стража подалась назад в едином порыве испуга. Загораживая собою половину выхода, за спинами у мальчиков стоял Марушин пёс, озарённый лунным светом — огромная тёмно-серая зверюга с вздыбленной на загривке шерстью. Шепчущая, косматая тьма дохнула в лицо Милована. Разрушительный желтоглазый разум, таившийся в её недрах, одним движением своей мысли порождал в душе сполохи безумия, оставляя от собственной воли человека только обглоданные кости. Обломки ночной яви были плохой опорой для рассудка, а мужества, чтобы вновь скрепить их, не хватало. Слишком поздно Милован вспомнил, что не следует смотреть в глаза Марушиному псу... А Радятко, подняв меч и направив остриё в сторону стражи, сказал: — Взять их! Оборотень, низко пригнув лобастую голову и изливая из жёлтых глаз потоки сковывающего ужаса, двинулся на Милована. Кто-то из стражников посмелее попытался ткнуть в зверя горящим светочем... Зря он это сделал. Молниеносный бросок — и светоч отлетел к стене, а проход огласился истошными воплями: стражник корчился в стремительно разрастающейся луже крови, в то время как зверь держал в зубах оторванную по плечо руку. Его холодный немигающий взгляд как бы спрашивал: «Ну, кто ещё из вас храбрый?» Но храбрость больше никто не стремился проявить. Заворожённый шёпотом тьмы, Милован опустился на четвереньки и по-волчьи завыл...