Дочери Лалады. Книга 1. Осенними тропами судьбы

      Ожидание тянулось бесконечной холодной змеёй сквозь душу Жданы. Стемнело, и она зажгла на каменном уступе лампу; постель на куче листьев была устроена с тем расчётом, чтобы её не достигал ветер, иногда всё же задувавший в пещеру. Впрочем, его свежее веяние тут же растворялось в удушливом тепле, и время от времени Ждана поднималась к входу, чтобы подышать и полюбоваться колдовской и немного пугающей красотой этого места. Толстые замшелые стволы деревьев, казалось, содержали в себе зачарованные души заблудившихся путников; иногда в жутковатой гнетущей тишине раздавался странный, протяжный скрип, похожий на страдальческий стон, и Ждана холодела от тоскливого страха, считая благом вернуться к тёплой стене пещеры, поближе к свету лампадки.       Заметив, что пара пуговиц находилась на грани отрыва, она достала игольницу и нитки, которые всегда находились при ней. Волшебные иглы, подаренные Зорицей, сохранились у неё каким-то чудом: они были на поясе передника, в котором она вернулась домой после разрыва с Младой, а потом отправилась на семиструйный водопад, откуда её похитили. Ими Ждана и вышивала тайком солнечные знаки...       Как обычно, перед шитьём она наколола иглой палец и обратилась к Лаладе. На пол пещеры упала красная капля, нитка слегка запачкалась, но Ждана, привычно не обращая на это внимание (ранка от чудесной иглы заживала уже к концу работы), приступила к пришиванию первой пуговицы. По обычаю она зажала во рту кусочек нити, потому как шила на себе.       Вот досада! Нитка лопнула, причём и на игле, и у пуговицы остались слишком короткие обрывки. Ждана отмотала от катушки новую нить и собралась было всунуть кончик в игольное ушко, как вдруг куча листвы и веток, служившая Зайцу постелью, зашевелилась под ней.       С коротким вскриком Ждана спрыгнула с ложа, отскочив к противоположной стене пещеры с удивительным для себя самой проворством. Из ожившей кучи высунулась рука мертвенного, землисто-серого цвета, с кривыми тёмными когтями; пощупав каменный пол перед собой, она размазала каплю крови из пальца Жданы, застыла на мгновение, а потом следом за ней из кучи показалась уродливая лысая голова с острыми ушами и харей, явно напоминавшей мордочку летучей мыши. Раздражённо прищурив глаза-бусинки на лампу, харя омерзительно зашипела, но, понюхав кровь на когтистом пальце, облизнулась. По огромным клыкам, торчавшим во рту существа, окаменевшая от ужаса Ждана опознала упыря. Куча снова зашевелилась, и клыкастая тварь выбралась полностью — костлявая и сутулая, в грязных обрывках одежды, сквозь прорехи на которой виднелись рёбра. Все суставы округло выпирали на тонких конечностях.       Если бы не каменная стена, Ждана давно упала бы. Хищно скалясь, упырь надвигался на неё с гадким блеском в угольно-чёрных мышиных глазках; видел он, вероятно, плохо, а к цели его влекли тепло и запах человеческого тела.       Жданой овладела предсмертная слабость, руки и ноги утонули и потерялись в холодной бесчувственности. Кровососущее чудовище тянуло к ней клыки и когти, а пальцы ей вдруг обожгла, напомнив о себе, белогорская чудо-игла. Обучая Ждану премудростям зачарованной вышивки, Зорица поведала ей также и о том, что эти иглы могли убивать всяческую нечисть — следовало только целиться точно в сердце. Попадание в конечности хоть и причиняло чудовищам большой вред, но было не смертельным. Это спасительное озарение зажгло в груди Жданы светлый и горячий огонёк, от которого тепло распространилось по всему телу, возвращая силы и уверенность. Лалада была с ней везде, даже в самом сердце тьмы.       Рука с иглой поднялась, но не спешила наносить удар, подпуская вурдалака поближе. Подслеповатая тварь, руководимая лишь жаждой крови, не чуяла опасности и сделала ещё один шаг, которого Ждане как раз и не хватало...       Если укол белогорской иглой наносил ей самой лишь крошечную ранку, которая затягивалась почти мгновенно, то на упыря он произвёл совсем другое действие. Чудовище застыло столбом, а потом упало, корчась в судорогах и истошно вереща. Оно молотило пятками по полу пещеры, вскидывало костлявые руки, а из пасти у него лилась чёрная жижа. Вдруг упырь затих и на глазах у Жданы начал преображаться из мерзкого создания в человека... Когти и клыки исчезли, на голом черепе выросли светло-русые густые волосы, а харя летучей мыши стала гладким, красивым лицом юноши. Взгляд прозрачно-зелёных глаз из-под длинных ресниц был устремлён в неведомую даль, видя там, вероятно, что-то светлое и умиротворяющее. Бледные веки вздрогнули, и Ждану обжёг далёкий, чистый взгляд, а с шевельнувшихся губ слетело, прошелестев:       — Спасибо...       После этого проблеск света в глазах юноши потух, а грудь, сделав вдох, замерла. Ноги подвели Ждану, и она сползла по стене на корточки, сквозь пелену слёз глядя в это прекрасное, но, увы, мёртвое лицо.       Её накрыло шквалом печали, из груди вырвалось рыдание — от жалости. Не к упырю — к человеческому существу, истинная суть которого в предсмертный миг вышла наружу. Как этот юноша стал вурдалаком, из-за какой беды? Убивались ли по нему родные? Быть может, у него была возлюбленная? Конечно, была — за таким-то пригожим парнем девушки, без сомнения, бегали табунами... Что же стало с той, к кому он питал чувства? Вероятно, она умерла, не вынеся потери, а может, утешилась с другим... Теперь этого уже не узнать. Одной рукой смахнув набежавшие слёзы, мешавшие ей видеть, другую Ждана протянула к шелковистым волосам юноши, чтобы коснуться их в прощальной ласке. Но едва она дотронулась до вьющейся пряди, как та обратилась в прах. Ждана испуганно отдёрнула руку, но слишком поздно: по всему телу юноши пробежал волной пепельный цвет, превращая молодую кожу в серую ветошь. От вырвавшегося у Жданы вздоха пепельная фигура рассыпалась.       ...Время потерялось в молчании угрюмого леса, заблудилось между пушистых от мха кривых стволов. Только гаснущая лампа, затрепетав пламенем, вывела Ждану из горестного оцепенения. Поднявшись, она подлила масла и присела на тёплый камень: на развороченную кучу листьев ей до мурашек по коже не хотелось возвращаться, хоть там, по всей видимости, больше никто не прятался.       — Ну что, государыня моя, соскучилась тут? — раздался вдруг сверху голос, и Ждана радостно встрепенулась, увидев рожицу Зайца с улыбкой от уха до уха. Ночью он выглядел иначе: глаза стали по-настоящему волчьими и ярко сияли, как два медовых тумпаза, ловя тусклые отблески света лампы, а клыки стали едва ли не больше, чем у упыря.       — Ты! — воскликнула Ждана, вскочив. Голос от волнения пресёкся.       — Я, я, — усмехнулся Заяц, спускаясь к ней. — Что так смотришь? Боишься? Ну, что поделать... Это днём я человек как человек, а вот ночь мой облик меняет. Хм, а это что? — Он с удивлением посмотрел на следы пепла, по очертаниям напоминавшие человеческое тело.       Заикаясь, Ждана в двух словах рассказала о произошедшем. Заяц присвистнул:       — Это я удачно пещеру себе выбрал! Я даже не знал, — он кивнул в сторону лежанки, — что там кто-то есть. Куча как куча... Прелой листвой пахнет, да и с виду ничего особенного. А ты не печалься, госпожа. Ты не убила его, а душу его на волю выпустила. Душа, знаешь ли, в упырином теле мучается, заживо гниёт, а это похуже, чем когда тлеет плоть. Так что можно сказать, что спасла ты его в некотором роде... — Покосившись на игольницу, Заяц добавил: — Ты, это... госпожа, иголочки-то свои подальше от меня держи. А то... гм... Мало ли.       Ждана, поняв, спрятала игольницу. Перед её мысленным взглядом вновь встало лицо юноши, шепчущего: «Спасибо». Неужто и правда он благодарил её за освобождение своей души?       — Ну, ладно. Я ж не с пустыми руками вернулся-то, — подмигнул паренёк. — Сейчас, обожди.       Не успела Ждана вздохнуть, как он выскользнул из пещеры в лесную тьму, а когда вернулся, следом за ним спускались дети! Радятко, как всегда, суровый и серьёзный, был опоясан мечом, а Мал нёс на руках Яра, закутав его в свой кафтан. Увидев Ждану, он радостно воскликнул:       — Матушка!       Уж и не чаяла Ждана, что Заяц действительно приведёт её детей... Но вот поди ж ты — привёл, сдержал слово, и из её глаз хлынули слёзы. Подхватив Яра, она покрыла поцелуями его заплаканную мордашку, чмокнула в макушку прильнувшего сбоку Мала. Радятко, не любивший нежностей, стоял рядом, сдержанно улыбаясь, но Ждана изловчилась, притянула его голову к себе и тоже поцеловала.       Яр был каким-то заторможенным — не говорил ни слова, а взгляд его стал неподвижным, замкнутым. На ласковые попытки его растормошить он никак не отвечал.       — Ярушка, что с тобою? — встревоженно спрашивала Ждана. Не получив ответа от ребёнка, она обратилась к его старшим братьям: — Что с ним? Его кто-то обидел? Напугал?       Радятко пожал плечами, Мал растерянно посмотрел на Зайца, а тот, сняв шапку, виновато вздохнул:       — Уж прости, княгиня. Из-за меня это, наверно. Когда я ребяток твоих вызволял, пришлось перекинуться... Предупреждал их, чтоб малому глаза закрыли, но, видать, углядел он. Ничего, успокоится, отойдёт, никуда не денется.       В путь решили тронуться на рассвете, а пока ребятам нужно было отогреться, и тёплая пещера как нельзя лучше подходила для этого. Скоро у Яра проступил румянец во всю щёку, и Ждана, пощупав его лоб, нашла у него лёгкий жар.       — Будем проезжать какую-нибудь деревню — надо будет попросить сушёной малины или смородины, — озабоченно пробормотала она. — Мёд у меня есть. Сделать отвар и напоить его...       Впрочем, лекарство росло прямо перед пещерой: к их услугам была брусничная поляна с богатыми россыпями тёмно-красных ягод. Пока Мал с Зайцем наполняли ими котелок, Радятко в позе неусыпного стража задумчиво сидел на камне, поставив перед собой меч в ножнах и опершись на него, как на посох. Погладив мальчика по русым кудрям, Ждана спросила опасливо:       — Сынок, а оружие у тебя откуда?       — От Милована, — нехотя ответил Радятко. — Он пьяный был, но проснулся... Пришлось его снова успокоить... жбаном по голове.       Вернулись Заяц и Мал — с полным котелком брусники. Из ягод отжали сок и смешали с водой и мёдом, после чего этот вкусный и целебный напиток дали малышу, а остатки разделили поровну между остальными: для подкрепления сил в дорогу это было нелишне. На ночь Яра устроили под одеялом из заячьих шкурок возле самой тёплой стены. Остальным тоже нужно было где-то прилечь, и Заяц предложил натаскать ещё листьев, что и было сделано. Для матери мальчики постарались особо, соорудив пышную лиственную перину, на которой Ждана расположилась по-княжески. Мал лёг слева от неё, а Радятко — справа, положив рядом с собой обнажённый меч. Заяц прикорнул ближе к выходу.       Теперь, когда дети были с ней, Ждане стало намного спокойнее. Ради этого она согласилась бы спать и на голом камне, ничуть от этого не пострадав... Впечатления дня пёстрым лоскутным одеялом простёрлись над нею, выматывая остатки сил и не давая заснуть. Испуг, пережитый при встрече с упырём, исцелило счастливое воссоединение с сыновьями, а вот печаль о красивом юноше всё ещё давила на сердце могильной плитой. Он был совсем молод, и Ждана жалела его с родительской болью, представляя себя на месте его матери. Не исключено, что бедняжка уж давно ушла на тот свет: неизвестно, сколько времени парень пробыл вурдалаком, которые, вероятно, влачили своё существование столетиями. Несколько тёплых слезинок вновь скатилось по её щекам в темноте.       Что ни говори, а самое сложное — побег — осталось позади. Впереди простиралась многодневная дорога, которая могла также таить в себе немало трудностей, но Ждана не страшилась. Сыновья были с ней, а в Белых горах её ждала встреча с Лесиярой... Ждана не сомневалась: правительница женщин-кошек не прогонит её, приютит, поможет. Вранокрыл останется в прошлом, она никогда не вернётся к нему и не отдаст сына. Пусть князь, проклятый девушкой, которую он изнасиловал в молодости, останется без наследника. Возможно, за это придётся платить сердечной болью, но что поделать?.. Лучше эта светлая боль, чем безысходное существование рядом с ненавистным Вранокрылом, в землях под властью Маруши. Незабвенная, не разлюбленная владычица Белых гор... Больше никого у Жданы не осталось.       ...Над ухом раздался негромкий голос Зайца:       — Поднимайся, госпожа... Пора в путь-дорогу.       И всё? Устав от мыслей, она закрыла глаза и вот — утро... Сон размером с заплатку промелькнул в два счёта, не освежил и не принёс отдохновения, и Ждана со стоном села на своей лиственной постели. В пещеру сочился тусклый серый луч; если солнце хоть как-то бодрило, то от этого промозглого света хотелось сжаться в комок и снова смежить измученные, тяжёлые веки.       Сыновья посапывали рядом: Мал — с приоткрытым ртом, а Радятко — сжимая рукоять меча. Яр под одеялом из шкур пропотел, и его лоб под губами матери чувствовался прохладным. Улыбка мягко осветила лицо и душу Жданы. Вот ради них она и должна встать навстречу унылому осеннему утру и двинуться в долгий, непростой путь.       — Родные мои, просыпайтесь, — позвала она, открывая корзину с припасами. — Поедим — и в дорогу.       Старшие кое-как поднялись к завтраку, отчаянно зевая и протирая глаза: после насыщенной приключениями ночи сон им тоже показался коротковат. Заспанный Радятко уже не выглядел таким воинственным и суровым, как накануне, а Яр только застонал и отвернулся к стенке, и его не стали пока трогать.       Землю окутал такой туман, что не видно было деревьев на расстоянии тридцати шагов. Выйдя из пещеры, Ждана вдохнула пронзительно-сырую прохладу. Свобода... Горькая, неприкаянная, но её собственная. Со вкусом брусники, орехов, мёда и бесприютности.       Они отправились в путь, не медля больше ни мгновения; Яр, закутанный в заячье одеяло, проснулся только к полудню. Он изъявил желание что-нибудь съесть, но от предложенных ему припасов из корзины привередливо отвернул нос, лишь от брусники с мёдом не отказался. Ждана вздохнула, а Радятко, ещё помнивший тяжёлые времена, когда его семье приходилось перебиваться с хлеба на квас, сказал:       — Значит, не голоден по-настоящему. Проголодается как следует — любой еде рад будет.       Одно радовало: Яр заспал свой испуг, и теперь встреча с Марушиным псом казалась ему, по-видимому, всего лишь страшным сном. Заторможенность прошла, малыш заметно ожил и повеселел, и в его взгляд вернулось прежнее, обыкновенное выражение.       На ночь было решено остановиться в деревушке, чтобы и самим поспать по-людски, и лошадям обеспечить корм и отдых. При виде богатой одежды Жданы селяне перепугались, а ей подумалось: «Это плохо. Если погоня за нами будет, и вдруг нападут на наш след — опознают по одёже. Слишком приметная». Заяц, чтоб не привлекать внимания к своей изменившейся к ночи внешности, замотал лицо платком и устроился на ночлег в колымаге, закутавшись в своё одеяло из шкур.       Переночевав в небогатой избе, они встали чуть свет. Ждана поручила Зайцу раздобыть для неё облачение попроще, но тот осмелился высказать своё мнение.       — Ты уж не гневайся, государыня, да только переодевайся — не переодевайся, а всё одно знатную госпожу в тебе видно, — ответил он. — Простые-то люди в таких повозках не ездят — они либо верхом, либо на телеге, либо пешими... А у тебя вон — даже герб княжеский на дверце. Так что не смеши народ, милая моя. Да даже если б ты в нищенской одёже была и пешком шла, стоит тебе только головку вскинуть да очами сверкнуть — и всем сразу ясно, кто ты такая. Достоинства не скроешь.       Ждана нахмурилась. Заяц был прав... Но что делать? Не пересаживаться же на телегу!.. Нет, конечно, если бы она ехала летом и одна, то без раздумий пожертвовала бы удобствами, но поздняя осень и маленький сын определили её выбор.       — Отломай гербы, — велела она, подумав. — И все лишние украшательства сбей. И грязью измажь.       — Немного в том проку, — проворчал Заяц. — Всё равно повозка богатая. А в грязи мы и так по самую крышу вымажемся через день-другой.       Но гербы и украшения он всё же отковырнул. Лошади, чуя в нём звериную суть, побаивались, но не до полного безумия и неуправляемости. Заботясь о них, он предусмотрительно разжился в деревне парой мешков овса, вязанкой сена и мешком моркови — на тот случай, если путь будет долгое время пролегать в безлюдной местности. Возницей Заяц оказался хорошим, направление на Белые горы держал по чутью.       — Оно мне подсказывает, что в ту сторону идти не надо, потому как власть Маруши там слабеет, — объяснил он. — Значит, там и Белые горы.       Два дня они ехали без приключений, но из-за распутицы продвигались не очень быстро. Колёса вязли в грязи, а в мутноватое слюдяное окошко дверцы заглядывала рыжеволосая тоска, больная и поникшая, окутанная дождями и туманами. От прикосновения её холодных пальцев зябли руки, а один только вид исчерченной раскисшими колеями и покрытой непролазными лужами дороги заставлял мёрзнуть ноги.       Мчалась ли за ними по пятам погоня? Судя по рассказу Радятко, Милован тронулся рассудком; станет ли человек в своём уме бегать на четвереньках и выть, как волк? Взял ли кто-то на себя его обязанности? Мысли об этом мучили Ждану, заставляя вздрагивать от каждой тени, померещившейся ей на дороге, и холодеть от одного лишь косого взгляда себе за плечо. Неглубокий тревожный сон то и дело прерывался, и Ждана в мучительной дрожи открывала глаза: ей слышался топот копыт и лай собак позади... Но за окошком были только порыжевшие и поредевшие леса, туман да осеннее бездорожье. Под боком сопел Яр в заячьем одеяле, а на сиденье напротив, склонившись на плечо друг к другу, дремали Мал и Радятко.       На третий день, впав в болезненно-зябкое оцепенение души и тела, Ждана увидела чёрного всадника, надвигавшегося на неё из грозного, клубящегося и вспыхивающего алыми гневными сполохами сумрака. Перед ним она была беззащитна, охваченная позорной, жалкой слабостью. И сам всадник, и его конь казались исчадиями тьмы; плащ развевался на ветру, как чёрные крылья летучей мыши, а из-под наголовья торчали вперёд крутые бычьи рога. Голова коня тоже была увенчана рогатым шлемом...       Разбудил Ждану стон Яра:       — Ма... матушка...       Страшное видение разбилось, как отражение на воде от брошенного камня. Явь встретила её серовато-синими сумерками и встревоженным блеском глаз сыновей. Яр весь пылал, как уголёк, тяжко дышал с хрипами и взмахивал руками, точно защищаясь от чего-то.       — Матушка, Яр захворал? — спросил Мал.       — Да... Похоже, у него бред, — пробормотала Ждана, получше укутывая младшего сына и стараясь удержать его лихорадочные движения.       Как назло, вокруг не было ни одной деревни: они заехали в какую-то глухомань и медленно тащились по раскисшей лесной дороге. Одни лишь тёмные стволы старых елей плыли мимо — ни единого живого огонька.       — Мал, передай там Зайцу, чтоб погонял пошибче, — севшим от тревоги голосом попросила Ждана. — Надо поскорее к людям выехать... Может, лекарь где найдётся.       Мал, открыв окошечко позади сиденья, высунулся и передал её слова вознице.       — По такой дороге не особо шибче-то разгонишься, — послышался в ответ голос Зайца. — Кони и так уже изнемогают... Загоним — издохнут. И всё, матушка-государыня, приедем тогда. Пешком с ребятами пойдёте?       На глазах Жданы задрожали горячие, отчаянно-злые слёзы. Малыш в её объятиях метался в бреду, лепетал бессвязно и звал то матушку, то нянюшек, то братьев. Его тело словно горело изнутри, жизнь тлела лучиной, грозившей вот-вот погаснуть, а Заяц... жалел лошадей. Конечно, в чём-то он был прав: если они погибнут, поездка завершится. Но её и смысла не будет продолжать, если умрёт Яр.       — Слушай, ты! — крикнула Ждана, нагибаясь вперёд, к окошечку. — Если взялся помогать, так помогай, а не рассуждай мне тут! Новых лошадей можно раздобыть, а Яру жизни не вернёшь!       — Что, всё так худо? — спросил Заяц уже несколько изменившимся голосом.       — Хуже некуда! — От колючего кома в горле Ждана закашлялась. — Гони, не жалей коней! Из любой беды можно выкрутиться, покуда мы живы...       — Слушаю, государыня...       Осенняя ночь не знала пощады. Лес тянулся и тянулся, тёмным стволам не было счёта, а беда раскинула чёрные крылья, птицей-падальщиком кружа над головами путников. Гладя пылающий лоб сына и зарываясь губами в его волосы, Ждана мысленно просила Лаладу помочь, но, не обладая даром исцеления, не особенно надеялась на успех. Для этого нужно было родиться в Белых горах.       «Пощади моего сына, Маруша, — не зная уже, к кому ещё обратиться, посылала Ждана свою просьбу безжалостной владычице тьмы. — Забери от него свою хмарь, дай ему вздохнуть...»       Доходили ли её мольбы до ушей Лалады? Быть может, в преддверии зимы богиня уже спряталась в свой светлый чертог, на время уступая власть тёмной сестре? А Маруша, без сомнения, не могла не слышать: хмарь быстрее молнии передавала ей шевеление губ любого смертного, произносившего её имя. Слышать-то слышала, вот только желала ли внять? Просто так просить её о чём-либо имело мало смысла: для пущей доходчивости требовалась кровавая жертва.       Пасмурный рассвет застал их ещё в лесу. Радятко с Малом дремали, убаюканные покачиванием колымаги, Яр утих и только похрипывал при дыхании, а остекленевший от бессонницы взгляд Жданы устремлялся в какие-то неземные чертоги. Прижимая к себе ребёнка, она словно старалась отдать ему тепло своей груди, исцелить его жаром своего сердца. Заяц на своём месте возницы под козырьком зевал с опасностью порвать рот или свихнуть челюсть; впрочем, уже через несколько мгновений ему пришлось стряхнуть тяжкие цепи усталости и подобраться.       С колымагой поравнялся всадник весьма жуткого вида. Он скакал не по дороге, а вдоль неё, лавируя между стволами, то слегка отставая, то опережая повозку, а иногда огибая её сзади и перемещаясь на другую сторону. Ждана застыла камнем, узнав в нём страшного верхового из своего недавнего видения. Ноги всадника по колено, а также плечи и руки по локоть были покрыты тёмной бронёй, туловище защищала кольчуга с нагрудными пластинками; кисти рук скрывались под весьма искусно сделанными латными перчатками с когтеобразно заострёнными и удлинёнными пальцами, что придавало им сходство с птичьими лапами. Воронёный шлем с пристёгнутым наголовьем чёрного плаща украшали великолепные бычьи рога, окованные стальными узорами и направленные от висков вперёд. Перемещаясь около колымаги, всадник то и дело заглядывал в дверное окошко пронзительно-холодными, светлыми до почти полной белизны глазами — как затянутое тучами зимнее небо; нос, подбородок и часть щёк ограждали лицевые пластины шлема. У коня на шлеме красовалось целых пять рогов: два по бокам, один во лбу и два маленьких, большее похожих на шипы — на морде около носа. Вооружён был всадник мечом, луком и стрелами.       — Эй! — окрикнул его Заяц. — Ты кто таков? Что тебе надо?       Вместо ответа тот приблизился к дверце и царапнул острыми пальцами стальной перчатки по окошку. Ждана внутри отпрянула, защищая младшего сына в своих объятиях, Радятко проснулся и схватился за меч, а Заяц, оскалив клыки, крикнул:       — А ну, пошёл прочь! Не зли меня — разорву в клочья!       Это как будто подействовало: всадник отдалился от колымаги и некоторое время ехал рядом, пугая Ждану пристальным холодом своих глаз и приглушённым блеском воронёных лат — грозным, как небо над полем боя; потом, подняв на прощание руку в указующем жесте, свернул в лес и пропал из виду. Сердце Жданы отозвалось морозным жжением: стальной палец показал прямо в него...       — Матушка, кто это был? — испуганно спросил Мал. — И отчего он показал на тебя?       Язык Жданы лежал во рту мёртво. Отголоски ужаса холодили душу; по сравнению с ними осенний воздух казался теплее летнего ветра.       Этот устрашающий витязь не мог принадлежать к войску Вранокрыла. Его воины не носили ни тёмных доспехов, ни рогатых шлемов, а также не имели обыкновения одевать в сталь своих коней. Лишь соглядатаи, следившие за вышивками, носили чёрные одежды и ездили на вороных лошадях, да только в последнее время они стали редко появляться.       Тем временем они наконец выехали из леса. Вдали показались домики, и Заяц воскликнул:       — Государыня, деревня!       Ждана, смахнув настойчивое видение указующего стального пальца, с надеждой устремила взгляд вперёд, на приближавшееся человеческое жильё.       На подъезде к деревне им встретился сутулый и кривой мужичок с жидкой бородёнкой и с белым узелком в руках. Изуродованное веко правого глаза всё время дрожало, как и правый угол рта.       — Эй, дяденька! — окликнул его Заяц.       — Ась? — отозвался тот, подслеповато щуря здоровый глаз. И испуганно поклонился, заметив в окошке Ждану: — Ох, госпожа хорошая, прощения просим...       — Дядя, у вас на селе лекари есть? — обратился к мужичку Заяц. — Нам шибко надо: у госпожи сынок захворал в дороге.       Ещё раз коснувшись шапкой дорожной грязи, мужичок напевным округлым говорком радостно отвечал:       — А как же! Точно так, есть! Сам вот к ней и держу путь, к знахарке-то, стал-быть. Гостинчик вот несу за работу... — Мужичок повертел свой узелок, бережно ощупал его тёмными от грязи, кривоватыми пальцами. — Дергучая болезнь одолела, такое вот, стал-быть, дело...       — Ну, тогда показывай дорогу! И нам к ней надо.       — А это завсегда пожалуйста!       Заяц пустил лошадей шагом, а мужичок показывал рукой и попутно словоохотливо рассказывал:       — Во-он там, с краешку, и стоит дом её. Вдовица она, с дочкой незамужней живёт, да ещё одного сиротку приблудного воспитывает. Небольшое у ней хозяйство, да суседи помогают: кто огород вскопает, кто крышу починит... Много добра она делает, людей от хворей избавляет. У меня-то жёнка в позапрошлом годе померла, эхма... Вот я к ней и сватался, к знахарке-то. Дык отказала, переборчивая такая! Не гож я ей, не хорош. Ну, ин ладно...       Ждана не выпускала Яра из объятий, кутая его в одеяло. Замкнуто-задумчивое лицо Радятко напоминало о Добродане: те же упрямые черты, волевой рот, смелые глаза, никогда не опускавшиеся долу... Сжимая меч, он, казалось, мыслями пребывал где-то очень далеко. Мал же, пересев к матери, с беспокойством поглядывал на княжича, находившегося в полузабытьи.       Между тем мужичок, шедший рядом с колымагой, оказался любителем поговорить. Причём для него, похоже, не имело большого значения, слушают его или нет.       — ...Вот я и говорю: не суди по лицу, суди по делам... Но бабы — они народ брезгливый; ежели косой-кривой, то и не глянут. А я, может быть, ещё годен по всем статьям — и по нашей, по мужицкой, тоже! А окривел-то я из-за быка, лет десяток уж тому. Взбеленился, окаянный, и никто к ему подойтить не осмеливался... Перетрухнули все, со страху обделались, один я его усмирять кинулся... А то он уж на баб да на детишков рогом нацелился. Подошёл эдак, говорю: «Ну, милок, ежели счас не охолонёшь, не успокоишься, стал-быть, то рога тебе скручу, как у барана». Вот прямо так и сказал, стал-быть. А вражина этот стоит, носом фырчит, копытом землю роет — не верит, стал-быть. И на меня попёр! Ну, я-то мал, да удал — на спину ему заскочил и за рога его ухватил. Он давай скакать... Ну, и скинул с себя. Я и полетел серой утицей — далё-ё-ёко, через соседский плетень перелетел да в крапиву шмякнулся. Ну, об кол в плетне глазом-то и задел. А бык, чтоб ему на том свете волки бока драли, через забор лезет — меня прикончить, стал-быть. Уж больно раздухарился он. Заборчик хлипкий был, свалился. Ну, и начались догонялки... Я от быка — он за мной, по суседскому огороду, хвост задрамши, копытами грядки топчет. Одёжа там сушилась, я налетел на верёвку да запутался мал-мала, упал, стал-быть. А бык уж настигает. Я ему портки, что на верёвке сушились, на рога накинул, чтоб не видно ему стало, куда бежать. Бык башкой мотает, портки скинуть хочет, а остальную одёжу в землю втаптывает. Бочка с водой стояла — опрокинул, воду вылил, саму бочку, стал-быть, в щепы разнахратил, не видючи-то. Думал, наверно, что меня топчет. Поуспокоился малость, стоит с портками на морде, фырчит. Хорошо, там дубинка валялась — крепкая такая, с полпуда весом. Я её — хвать, да быку в лоб — шарах! Ну, тут у него один глаз на запад, другой на восток... Вот только я, когда замахивался, силушку богатырскую не рассчитал да окошко суседу, стал-быть, выбил. Ущерб какой-никакой вышел от битвы нашей с быком... Огород повытоптан, забор повален, горшки, что на заборе сушились — побились в черепки. Бочку разбили да одёжу выстиранную в земле измуздыкали... Сусед осерчал, даже спасибо мне не сказал за то, что я, живота своего не щадя, быка успокоил. Сильно за огород свой разорённый огорчился.       Под эту болтовню они и добрались до нужного двора.       Знахарку звали Малиной. Домик её был не нов, но и снаружи, и изнутри выглядел добротно, чисто и уютно. Северный скат соломенной кровли порос буровато-зелёным одеялом мха; резные наличники и ставни ещё хранили память о любовно и искусно выполнившей их руке; все хозяйственные постройки были собраны под одной крышей и окаймляли тесный дворик с трёх сторон, объединённые крытым переходом с деревянным полом. С одной стороны — удобно, можно заниматься домашними делами, не пачкая ног в грязи двора, а с другой — если полыхнёт пожар, то сгорит всё разом. Немного покосившаяся банька с тёмно-бурыми от времени бревенчатыми стенами, впрочем, стояла отдельно.       В доме пахло травами и свежим хлебом, в печке булькало какое-то духовитое варево. Пучки трав, связки лука, чеснока и сушёных грибов висели всюду на стенах. Дочка знахарки, белобрысая стройная девушка в меховой душегрейке, сидела за прялкой и тянула ровную, тонкую нить: пальцы одной её руки словно доили косматую кудель, а другая заставляла вращаться расписное веретено. Восседая с полной спокойного достоинства осанкой, она не стала ни вскакивать, ни биться лбом о пол в поклонах при виде Жданы и её хорошо одетых сыновей; любые звания здесь отходили в тень, отступали перед волной колдовского тепла, царившего в доме. Положение не имело значения там, где обнажалась человеческая душа. Не отрываясь от работы, девушка кивнула гостям, как старым знакомым. Наверное, войди в дом сам князь — и он почувствовал бы себя здесь прежде всего обычным человеком, смертным, со своими бедами и немощами, а уж потом — владыкой этих земель. По подолу рубашки молодой пряхи были вышиты красные петушки.       Такие же петушки клевали смородину на рукавах Малины, ещё не старой женщины со свежим, ясным лицом, на котором ярко выделялись чувственные, полные губы.       — Вечеля, ты уж обожди со своей дергучей, — сказала она кривому мужичку, бережно принимая у Жданы Яра. — Вон, дитё как страждет... Посиди покуда на лавке туточки.       Голос у неё тоже был сочный и грудной, тёплый и гибкий, как кошачья спинка, а глаза — зоркие, желтовато-карие, рысьи. Вечеля согласился, что его недуг не требует неотложной помощи, и уселся на отведённое ему место, устроив узелок на коленях, а Яра уложили на застеленную войлоком лежанку на печке.       — Иди-ка, госпожа, сюда, разоблачай дитя своими материнскими руками, — позвала знахарка. — Главное — грудь ему открой.       Ждана поднялась на ступеньки деревянной печной лесенки и раскутала сына, закатав спереди рубашку, и Малина растёрла малышу грудь какой-то мазью с тяжёлым и резким запахом, а потом накрыла старым овчинным тулупом.       — Пусть пока так прогреется, а к вечеру можжевеловым паром в бане подышит. Вы, гости дорогие, — обратилась она к остальным, — садитесь к столу, в ногах правды нет...       Руки её плавно гнулись, как лебединые шеи, когда она брала из пучков и смешивала травы для грудного сбора. Варево, булькавшее в горшке, было убрано с огня и укутано несколькими полотенцами для настаивания.       — Ничего, ничего, — ласково и напевно приговаривала Малина. — Изгоним горесть-хворобу, уйдёт как миленькая... Яснень-травы отвар во первую голову дать бы надо, чтоб от хмари очистить, да настаиваться ему ещё седмицу, чтоб полную силу набрать. Ну, да и завтра он действовать будет, хоть и не так хорошо, как до конца выстоявшийся-то.       — И не страшно тебе с вышивками такими открыто ходить? — спросила Ждана знахарку.       Та, с усмешкой прищурив рысьи глаза, ответила:       — Да ведь ты и сама этим грешна, голубушка, почто меня-то спрашиваешь? А чему быть, того не миновать.       Вышивки Жданы скрывались под верхней одеждой, как же знахарка их увидела? А её дочь тем временем выставляла на стол простое, но сытное угощение: щи, кашу, ватрушки с творогом, клюкву в меду. Отказываться путешественники не стали — тем более, что животы у них давно подвело от голода.       — Что в углу сидишь, Вечеля? Иди к столу, — позвала Малина и кривого мужичка.       — И то дело, — охотно отозвался тот.       Малина тем временем покликала щупленького веснушчатого мальчика:       — Боско, напои коней дорожных, да корму им задай!       Паренёк был, вероятно, ровесником Радятко, но далеко не таким рослым и крепким. Из тёплой одежды на нём болталась женская меховая душегрейка — видимо, с плеча Малины или её дочери.       Ласковое тепло накрыло Ждану, уютной тяжестью опустившись на плечи — так, что и с места не сойти. Да, стоило проделать такой путь, чтобы встретить этот надёжный приют, в котором нет места предательству и обиде. Яр тем временем покашлял, заворочался и повернулся на бок; ему стало жарко на печи, и он откинул тулуп.       — Не надо, не раскидывайся, миленький, — сказала Малина, подходя и снова укутывая его. — Жар костей не ломит, а тело правит... Печка-кормилица — в хвори помощница.       — Ма-атушка, — протяжно позвал ребёнок.       Ждана встала из-за стола и поднялась на лесенку, погладила влажные от пота волосы сына. Он, тут же успокоившись, скоро заснул.       — Ох, на беду вы пришли, гости драгоценные, — едва слышно вздохнула вдруг Малина, вызвав у Жданы тревожно-тоскливое содрогание сердца.       Ей что-то понадобилось в сарае, и она вышла из дома, оставив гостей на свою дочь Дубраву. Волосы, брови и ресницы у той были такими светлыми, что казались схваченными инеем; загадочно улыбнувшись, она протянула Ждане моточек льняных ниток собственного изготовления.       — На, госпожа, возьми. Нитки эти — не простые. Пригодятся тебе.       С виду это были нитки как нитки, правда, не суровые, а очень тонкого прядения, гладкие, белёные, хоть сейчас на ткацкий станок — для изысканного полотна на праздничную рубашку. Поблагодарив, Ждана положила моток к игольнице.       — Ежели потребуется усмирить неукротимое — только накинь нитку петлёй, и всё будет в твоих руках, — сказала девушка. — Также кровь унимает, если над раной повязать — сильно затягивать не надо, обвязывать легонько. А если на ночь вплести нитку в волосы, никакая нечисть в твой сон не проникнет.       Вдруг Вечеля, глянув в окно, всплеснул руками:       — Ох, что ж это делается!       Устремив взгляд в окно, Ждана ощутила, будто холодные, осклизлые стены сумрачного колодца сдавливают её со всех сторон. Ни двинуться, ни вздохнуть полной грудью: пространство вокруг неё замкнулось поставленным стоймя гробом...       Чёрный всадник, преследовавший путников в лесу, нашёл их и здесь. Бесцеремонно заехав во двор, он надвигался на Малину, возвращавшуюся из сарая с берестяным сундучком. Конь в чудовищном шлеме приплясывал, грозя затоптать женщину, плащ седока струился полуночно-чёрными складками ему на круп. Знахарка заслонилась вышитым рукавом рубашки, и животное, издав вместо ржания гадкое шипение, похожее на гусиное, шарахнулось прочь. Однако наездник огрел коня длинной плетью с грузилом на конце, и тот взвился на дыбы.       Сдавливающий Ждану «гроб» разлетелся в щепы от вопля, вырвавшегося из её туго наполненной болью груди. Комната подёрнулась туманом, дверь испуганно, с жалобным коротким вскриком-скрипом распахнулась, а рука княгини Воронецкой вцепилась в покосившийся плетень и вырвала из него расшатанный кол. Стройный, точёный, как веретено, прочный стержень внутри Жданы даже не погнулся от нависшего на душе груза страха, и сковывающие путы расползлись, как ветхое тряпьё. Кто-то сзади кричал ей «стой, вернись», но она знала только одно: нужно вонзить кол в брюхо коня.       Но она опоздала. Обросшие длинными чёрными щётками копыта взвились в воздух и с жутким хрустом ударили Малину в грудь и в голову. Женщина упала, сундучок подкатился к ногам Жданы, и из него высыпались мешочки с травами... Кровь из расколотого черепа расползалась лужей, не успевая впитываться в пресыщенную влагой землю, а тело Малины, дёрнувшись в судорогах, затихло.       Кол упал из ослабевшей руки Жданы. Глаза цвета зимних туч пригвоздили её к месту. Чёрный всадник рогатым чудовищем в холодно блестящей броне возвышался над ней, безжалостный и полный тёмной силы. Хоть запретные вышивки скрывались под платьем и опашнем, накинутым на плечи, но Ждане казалось, что эти жестокие глаза видели её насквозь. «Я следующая?» — обречённость коснулась её сердца мертвенно-ледяными пальцами.       — Матушка! — горестно порвалась тонкая струнка девичьего голоса.       Дубрава, выбежав из дома, с плачем кинулась к телу Малины и упала подле него на колени, так что конец её льняной косы окунулся в кровь... Петушки на её подоле снова взбесили коня, и всадник замахнулся на девушку плетью, но ударить не успел: глаза Дубравы вспыхнули ясными молниями, и она вскочила, тонкая и устремлённая ввысь, как молодое деревце, а в следующее мгновение, грянувшись оземь, вспорхнула к небу горлицей. Сердце Жданы в этот миг словно лопнуло, как коробочка травы недотроги, устремляясь следом за серокрылой птицей.       Но рано ему ещё было покидать землю: предстояло увидеть, как сын рвётся навстречу погибели. Бесстрашный Радятко выбежал с криком, занося для удара меч:       — Не трожь матушку!       Всадник также был вооружён мечом — длиннее и тяжелее, чем у мальчика, но даже не обеспокоился доставанием его из ножен. Соскочив с седла, одной рукой он взял коня под уздцы, а в другой сжимал кнутовище своей длинной плети. Щёлк — и она тонкой змеёй захлестнулась вокруг рукояти меча; рывок — и Радятко оказался безоружен. Всадник взмахнул плетью, и меч, просвистев в воздухе, вонзился в стену дома, причём едва не задел спешившего на подмогу Зайца — тот еле увернулся.       — Тебя же предупреждали — не лезь к нам, — прорычал он.       — Уйди с дороги, — послышался голос всадника, надменный и пронзительно-ледяной. — Можешь сколько угодно притворяться мужчиной, но силёнок у тебя всё-таки маловато, чтоб противостоять мне. А убивать тебя мне не хочется: и ты, и я — Марушины дети.       Заяц при словах «притворяться мужчиной» блеснул грозно потемневшими глазами, сорвал шапку и бросил её о землю. Всадник усмехнулся.       — Ты обрезала волосы, но всё равно осталась девкой. Людей тебе удавалось обманывать, но я твою суть чую за версту: я знаю, как пахнет женщина. Ступай прочь, сестрёнка.       В окаменевшей душе Жданы уже не осталось места для удивления. У её ног лежала бездыханная Малина с разбитой головой; она несла травы, чтобы добавить их в целебный отвар для Яра, но копыто чёрного коня оборвало её жизнь. Дочь, которой знахарка наверняка передавала своё целительско-ведовское искусство, улетела горлицей... Надежда на излечение сына утекла водой сквозь песок, оставив Ждану сохнуть от горя, как разбитая и брошенная на берегу лодка.       — Если уж на то пошло, то и ты не очень-то мужчина, — сказал тем временем Заяц, недобро блестя глазами и клыками. — Я, как и ты, тоже кое-что чую... сестрёнка.       Вместо ответа всадник отстегнул наголовье плаща от шлема и снял последний, открыв гладко зачёсанные назад угольно-чёрные волосы, заплетённые в косу, которая пряталась под плащом. Лицо воина в воронёных доспехах оказалось действительно женским, суровую и холодную красоту которого слегка портил длинный косой шрам, пересекавший лоб, бровь и щёку. Чёрные брови и ресницы странно сочетались с почти белыми глазами, полными пронзительной одержимости, которая вкупе с жёстко сложенным ртом производила леденящее впечатление. Это была замороженная смесь ярости, насмешливости, презрения ко всему, безжалостности и бесстрашия.       — Природа наделила меня женским телом, но я, в отличие от тебя, доказала своё право носить оружие и воинские доспехи, — проговорила всадница, насмешливо смерив Зайца взглядом с головы до ног. — А ты просто остриглась и надела мужскую одежду.       — Ну, так ты сейчас увидишь, чего я стою, — рыкнула девушка, которую Ждана и её дети знали под именем Заяц.       В её васильковых глазах сверкнул жёлтый волчий огонь, клыки обнажились, подкладка свитки кроваво распахнулась в прыжке...       Глаза Жданы не успели уловить, что произошло. Всадница осталась почти недвижимой, а девушку-оборотня отбросило назад, точно она встретила мощный удар. Судя по тому, что рука всадницы оказалась приподнятой, удар всё-таки был — молниеносный до невидимости. Уже не надеясь ни на что, Ждана просто молча стояла, ожидая: поднимется или нет? Девушка не поднималась.       Глаза цвета зимних туч обратили взгляд на княгиню Воронецкую, и Ждана стала медленно, точно во сне, нагибаться за оброненным колом. Хотя что значил деревянный кол против стальных лат? Если б только найти место на теле этой женщины, чтобы вонзить белогорскую иглу!.. Если она — исчадие Маруши, игла должна уязвить её. Сердце не достать, оно защищено сталью, так хотя бы рану нанести — такую, чтобы злодейка вкусила боли сполна и помучилась за всё сотворённое.       — Ты смелая, Ждана, — промолвила чёрная всадница. — Там, где иной воин сдался бы, ты продолжаешь сражаться... Моё имя — Северга, это я по просьбе Вука должна была сопровождать тебя до Белых гор, но ты ухитрилась от меня сбежать с этой девчонкой. За неё не бойся, я не убила её. Полежит и встанет... Правда, не так скоро, как хотелось бы.       Слышались всхлипы: это Вечеля с Боско оттаскивали тело знахарки к дому.       — Зачем ты убила её? — глухо спросила Ждана.       — Это сделала не я, а мой конь, — ответила Северга, успокоительно похлопывая нервно притопывавшего коня по шее. — Весьма сожалею... Дым не любит этих вышивок до бешенства.       Она оставила коня у столба-коновязи, вырезанной из цельного бревна, и приказала стоять смирно, а сама направилась в дом. Её чёрный плащ краем почти касался земли, а волосы отливали синевой. Ждане пришлось сделать усилие, чтобы преодолеть мертвящий яд слабости и заставить ноги повиноваться; оскальзываясь в грязи, она кинулась вперёд и попыталась преградить Северге путь внутрь, к Малу и Яру, но наткнулась грудью на стальной налокотник всадницы: та положила руку на дверной косяк, не давая Ждане пройти.       — Успокойся, — сказала она снисходительно. — Я не враг.       Те же слова сказал Вук: «Я не враг тебе». А Северга, войдя в дом и принюхавшись, поморщилась. Ткнув кнутовищем в укутанный горшок с настаивающимся отваром против хмари, приказала:       — Убрать!       — Сейчас, сейчас, — одышливо отозвался Вечеля.       Тело Малины лежало в сенях, укрытое рогожкой почти с головой, виднелся только верх её вышитого красного повойника. Боско, размазывая слёзы по неумытому лицу, сидел рядом. Ждана поискала взглядом Мала и нашла его на печке, рядом со стонущим и кашляющим Яром; едва Северга приблизилась, чтобы взглянуть на ребёнка, Мал выбросил вперёд руку с ножом:       — Прочь!       В его округлившихся от ужаса глазах сверкала решимость драться до последней капли крови. Слегка отклонившись назад от ножа, Северга усмехнулась. В окно было видно, как Радятко снаружи силился вытащить свой меч из стены, но тот засел накрепко.       В осиротевшем без хозяек доме воцарилась горестная тишина, только слышались всхлипы мальчика. В распахнутую настежь дверь незваным гостем врывался холодный ветер, Яр хрипел, кашлял и сбрасывал полушубок, а Мал терпеливо укрывал его снова и снова, тогда как его остекленевший от страха взгляд неотрывно следил за женщиной в тёмной броне.       Ростом, телосложением и силой Северга походила на дочерей Лалады, но взгляд выдавал её принадлежность к царству Маруши. Стряхнув с плеч плащ, она свернула его и повесила на прялку; блестящая, как у Твердяны, чёрная коса спускалась по её спине ниже пояса. Усевшись на место главы семейства за столом, Северга бросила задумчивый взгляд в сторону Яра.       — Твой сын слишком тяжело болен, княгиня, знахарка всё равно не сумела бы его спасти, — проговорила она. — От трав, которыми она собиралась его лечить, толку не будет, он угаснет за два-три дня. Но я могу сделать так, чтоб он выжил.       — Так сделай это, — проронила Ждана, ощупывая под одеждой игольницу.       Ледяной взгляд Северги вонзился в неё больнее иглы.       — Просишь о помощи, а сама думаешь о том, как убить меня, — хмыкнула та. — Сначала я хотела помочь тебе просто так, но теперь... даже не знаю. Придётся всё-таки взять с тебя плату.       Ждана прислонилась к стене, ни жива ни мертва. Перед её глазами стояло залитое кровью лицо Малины, а из груди рвался крик, острый и безумный, ранящий душу, как ветка с шипами.       — Я долго преследовала вас, устала и проголодалась, — сказала между тем Северга невозмутимо, сидя за столом с хозяйским видом. — Пусть истопят баню, а ты, Ждана, попаришь меня. — И добавила с многозначительной усмешкой: — Думаю, мало кто на свете может похвастаться, что банщицей у него была сама княгиня Воронецкая!       Сняв латные перчатки, она со стуком решительно припечатала их к столу. Движением скупца, гребущего к себе золотые монеты, её смуглая рука с длинными пальцами притянула блюдо с ватрушками. Склонившись и понюхав, Северга взяла одну ватрушку и надкусила, но тут же скривилась и пренебрежительно бросила, после чего раздражённо отодвинула всё блюдо.       — Это не еда... Я люблю мясо. Приготовь мне достойную пищу, княгиня.       — Сначала вылечи моего сына, — потребовала Ждана, покрываясь сухим румянцем отчаяния. Внутри у неё невыносимо жгло, словно раскалённым железом в ней ворочали.       — Лечение много не займёт, не успеешь и глазом моргнуть, — ответила Северга. — Время ещё есть. Ну! — сдвинув брови, нетерпеливо воскликнула она. — Почему баня ещё не топится?       — Пошли, Боско, — вздохнул Вечеля, подходя к мальчику и устало сутулясь над ним. — Раздуем огонь-то...       Мальчик не шевельнулся, не сводя глаз с тела под рогожкой. Вечеля повздыхал, покряхтел, да и пошёл один. Радятко, так и не сумевший вытащить меч, вернулся в дом и встал рядом с матерью, заслонив её плечом. Рука Жданы сама потянулась, чтобы запустить пальцы в русые завитки волос своего юного защитника. Старший сын до боли в сердце, до горького стона походил на своего отца...       А во дворе слышался гул голосов. Бросив взгляд в окно, Ждана увидела кучку мужиков с вилами, топорами, дубинами... А Вечеля-то оказался не промах — вместо того чтобы топить баню, позвал людей на подмогу. И не побоялись ведь, пришли! Озадаченно поглядывая на коня Северги, селяне совещались, а щупленький Вечеля, взволнованно взмахивая руками, что-то им отчаянно пытался втолковать. Его беспокойные движения не понравились коню, и тот начал притопывать, ржать и бесноваться. Один из мужиков попытался ударить его дубинкой, за что едва не получил копытом в лицо.       — Что там? — встала с места Северга, хватаясь за перчатки. При виде осаждающих коня деревенских жителей её верхняя губа угрожающе приподнялась, открыв такие же, как у Вука, клыки. — Проклятое мужичьё...       Распахнув дверь, она вышла на крыльцо с обнажённым мечом — огромным и блестящим, как молния. Мужики разом притихли, впечатлённые грозным видом и самого клинка, и его владелицы.       — Ишь ты, баба в доспехах, — вдруг басом хмыкнул здоровый детина с хмурыми нависшими бровями. — Где ж это видано?       — Ха, ребята, да это баба! — следом за ним облегчённо засмеялся другой мужик, курносый, с пшеничными волосами и бородой, поигрывая вилами. — Счас мы её в два счёта уработаем, делов-то!       Красивые шелковисто-чёрные брови Северги сдвинулись, глаза зажглись жёлтыми отблесками звериной ярости.       — Ну, сейчас вы изведаете, какая я «баба», — процедила она.       Гибко и проворно увернувшись от неуклюжего тычка вилами, она стальными когтями латной перчатки полоснула обидчику по лицу. Заорав благим матом, мужик закрыл лицо руками, но кровь сочилась струйками сквозь пальцы. Вечеля отскочил в сторону, когда тяжёлый взгляд Северги остановился на нём. Бешенство снежной бури лилось из безжалостных глаз.       — Ты всё это учинил? Так получи же!       Короткий блеск клинка — и кривой мужичок упал, разрубленный повдоль от шеи до пояса. Ждане бы потерять сознание, но нет — спасительная пелена обморока не опускалась на глаза, и в них нещадным потоком лилось кровавое зрелище. Мужики завопили; кто-то, поскальзываясь, трусливо кинулся наутёк, а кто посмелее — в бой. Отбив несколько ударов, Северга обернулась и прорычала:       — Закрой дверь!       Доброданово «убери детей» прозвучало похоже, когда он вернулся раненый с той роковой княжеской охоты. Дверь закрылась... Наверно, это сделал Радятко. Половицы заходили ходуном под ногами, веники из трав зашуршали и посыпались на Ждану, а в сенях под рогожкой уже не было тела Малины: оттуда выглядывала чёрная кошачья мордочка. Мальчик в душегрейке, улыбаясь сквозь слёзы, гладил пушистое создание, тепло приговаривая:       — Матушка... матушка... Никому тебя не победить — ни человеку, ни зверю.       Дверь резко открылась, точно от пинка, и в дом тяжело шагнула Северга, вся забрызганная кровью. Бросив на стол увесистый кусок мяса с кожей, она промолвила:       — Вот это я понимаю — еда. Зажарь мне его, княгиня.       Только горьковато-целебный запах сухих трав не дал желудку Жданы вывернуть содержимое наружу. Кожа на мясе, упавшем на стол с влажным шлепком, была человеческой.       — Вырезка, — усмехнулась Северга, скаля в улыбке розовые от крови клыки. — Нежное мясцо, сочное.       Вся усыпанная травами, Ждана сидела в ледяной неподвижности у стены. Радятко пытался помочь ей встать, но она лишь мотнула головой: не надо. Северга, со стальным стуком бросив на стол перчатки и оглядев себя, промолвила:       — Ух, вот теперь мне точно нужна баня.       Одеревеневшими пальцами Ждана теребила и крошила сухие листья мяты. Мужиков было с десяток, не меньше. Неужели всадница всех их зарубила? Или они со страху разбежались? Десять крепких мужчин не справились с одной женщиной! Хотя — какое там... Она — воин-оборотень, они — простые землепашцы с вилами.       Пальцы пахли мятой, а с куска мяса на краю стола капала кровь.       — Ну, ребятушки, топите баню докрасна, — сказала Северга Радятко и Малу. — Чтобы раскалённая была! А то вашей матери худо будет.       Радятко подошёл к печке, встал на лесенку и дёрнул брата за рукав.       — Пошли. Пошли, кому говорят!       Глаза Мала по-прежнему остекленело следили за Севергой — он и с печки слезал, беспрестанно косясь на неё. Яр затих — не кашлял и не метался, и тревога волком взвыла в душе Жданы.       — Молю, спаси его, — сипло проговорила она, когда сыновья вышли, уведя с собой Боско, прижимавшего к себе невесть откуда взявшуюся чёрную кошку.       Северга кивнула в сторону мяса.       — Жарь. Баня долго будет топиться, успеем и пообедать, и переварить.       Ждана вжалась в стену. Слёзы всё-таки просачивались сквозь зажмуренные веки.       — Не проси... К человечине не притронусь.       — Зря брезгуешь, — усмехнулась Северга. — Человечинка-то не хуже свинины или говядины будет. Ну, как хочешь, я и сырое могу есть. Так даже лучше.       Вынув из чехла широкий боевой нож, она отхватила им небольшой кусок мяса. Кое-как поднявшись и зажимая ладонью нос и рот, Ждана села на лавку. Глянула искоса в окно: на дворе — никого. Впрочем, обзор был неважным.       — Спаси моего сына, прошу тебя, — измученно повторила женщина.       — Да спасу, не страдай, — хмыкнула Северга, жуя. — Всему свой час.       Ждана снова метнула взгляд в окно: Боско стоял посреди двора. Выпустив кошку из своих объятий на землю, он напряжённо глядел ей вслед. Та чёрной гибкой молнией вскочила на плетень, изящно прошла по нему, задрав пушистый хвост, и исчезла из виду.       — Не горюй по своей знахарке, живёхонька она, — сказала Северга, отправляя в рот новый кусок человечины. — Колдунью не так-то просто убить. Она лишь на какое-то время потеряла людской облик. Может, и вернётся когда-нибудь.       Эти слова подтвердили догадку Жданы. Мертвящая боль разжала хватку, и сердцу стало легче: запах мяты успокоил его и окутал солнечным летним теплом — будто сама Малина ей ободряюще улыбнулась. Ждана старалась не смотреть, как Северга насыщается, но не слышать, как та жуёт, не могла.       — Вук мне зятем приходится, — сказала Северга, со смачным чмоканьем облизав окровавленные пальцы. — На дочери он моей женат, вот и попросил помочь... По-свойски, по-родственному, так сказать.       Ждане было трудно представить, что эта воительница, в которой и женского-то почти ничего не осталось, когда-то вынашивала и рожала ребёнка...       — Удивлена? — точно прочтя её мысли, усмехнулась Северга. — Мужчин я к себе не подпускаю, живу сейчас с женой... И мало кто осмелится меня этим попрекнуть: сразу кишки выпущу не в меру разговорчивому. Мой меч — его голова с плеч... Но в своё время отец моей дочери доказал мне свою силу и право быть достойным меня. Но и его я подпустила к себе лишь один раз: не могу долго подчиняться, предпочитаю сама главенствовать. А потом его убили в поединке. Больше достойных нет. Я победила его убийцу, и тому, чтобы остаться в живых, пришлось платить выкуп — отдать то, что я попрошу. Младшая дочурка у него была славненькая, давно мне нравилась — её я и попросила. А он меня к своей жене отослал — мол, ей решать. Та сперва упиралась, даже себя хотела предложить, да только на что она мне сдалась, затасканная мать семейства? К тому ж, с приплодом в брюхе и грудью с коровье вымя. Мне — девчоночку подавай, тем более, что та сама мне глазками подмаргивала, озорница. Пришлось отдать. Вот так я себе жёнушку и заполучила. Она хороша... Но ты лучше, княгиня. Вук много потерял, оставив тебя.       Пристально-оценивающий взгляд Северги царапнул душу Жданы железным когтем. Предстоящий поход в баню заранее накладывал на неё отпечаток чего-то гадостного и вызывал содрогание, как при виде змеи. Но Яр снова захрипел под полушубком, зовя в бреду какого-то Ёршика, и Ждану захлестнула кожаной удавкой ярость.       — К чему ты медлишь? — хрипло процедила она. — Если вылечить моего сына для тебя так просто, сделай это сейчас! Почему он должен мучиться?       Прожевав последний кусок мяса, Северга поднялась и ленивой походкой вразвалку подошла к печке, отогнула воротник полушубка и заглянула в лицо ребёнка. Коса блестела вдоль её спины причудливым хребетным выступом.       — Время ещё есть, сегодня не помрёт. Сначала плата, потом — дело. А то знаю я вас, баб... Вечно на попятную пойти норовите.       — По себе судишь? — язвительно прищурилась Ждана.       Взгляд Северги обдал её такой убийственной стужей, что все дальнейшие слова съёжились и засохли на языке. Оставалось только крошить в пальцах мяту и впитывать её целительный дух — как улыбку лета.       Наконец пришёл воспитанник Малины и чуть слышным печальным голосом сообщил, что баня готова. Следом за ним вернулись Радятко с Малом — всклокоченные и раскрасневшиеся. Мал то и дело зябко поводил плечами и жмурился, а взгляд у него был шалый, блуждающий. Едва войдя в дом, он странно запищал, сдавил руками голову и забрался на печь.       — Малушка, что с тобой? — испугалась Ждана.       Тот не ответил, уткнувшись в полушубок. А Радятко, подойдя к матери вплотную, сказал:       — Матушка, ты... когда через двор пойдёшь, по сторонам не смотри. Там... — Не договорив, он сглотнул.       Лишь выйдя на крыльцо, Ждана поняла, что так напугало сыновей: по всему двору лежали тела посечённых Севергой мужиков... Пятеро или шестеро — Ждана не разглядела, тут же заслонив глаза пальцами. Остальные, видимо, разбежались.       — Сами виноваты, — безжалостным звоном надтреснутой стали раздался над ухом голос Северги, и её рука приобняла Ждану за плечи. — Не надо было соваться.       Заяц... Где девушка? Убрав пальцы от лица, Ждана всё-таки осмотрелась... Как назло, первым ей попался на глаза Вечеля, разрубленный пополам. Ещё недавно этот мужичок шёл к Малине лечить дёрганье глаза и болтал о своей стычке с быком... Теперь его «дергучая болезнь» прошла — вместе с жизнью.       Зайца во дворе не оказалось. Облегчение застучало в висках, разлилось внутри холодящей пустотой. Значит, жива... Но куда она девалась? Неужели ушла совсем, бросив их? Ехать дальше с Севергой Ждане совсем не хотелось.       Через двор она прошла почти с закрытыми глазами, ведомая под локоть воинственной тёщей Вука. Под ногу попалось что-то мягкое, но она побоялась взглянуть, на что наступила. Ударилась головой о притолоку низкой банной двери, споткнулась и чуть не упала в тесном предбаннике.       — Осторожно, княгиня, — усмехнулась Северга, подхватив Ждану. — Уже можно смотреть. Хотя бы под ноги.       Её облегченные латы были изготовлены с тем расчётом, чтобы надевать и снимать их можно было без посторонней помощи, но она нарочно попросила Ждану сделать это. Всё её сильное и стройное тело покрывали путаные и загадочные письмена шрамов, на поджаром плоском животе не замечалось ни одной жировой складочки. Все до одного мускула, что есть в человеческом теле, можно было ясно разглядеть под её смуглой кожей в сером осеннем свете, скупо проникавшем сквозь мутное оконце. Однако если в боевом происхождении рубцов на руках, спине и плечах не приходилось сомневаться, то длинный толстый шрам над курчавым чёрным лобком, похожий на кривую улыбку, озадачивал.       — В бёдрах я узкая, вот дитя из брюха у меня и вырезали, — пояснила Северга, поймав направление взгляда Жданы. — Кинжалом вспороли и вытащили...       Ждана содрогнулась. Она слышала о таком способе разрешения родов, но применяли его для спасения ребёнка из чрева умирающей или уже умершей матери. Однако на то они и оборотни, чтобы быть нечеловечески живучими... Впрочем, живучесть не отменяла боли, и Ждана снова ужаснулась при мысли о том, как Северга, должно быть, мучилась, когда её резали по живому.       Пристально-зимние глаза были холодными, а ладони, скользившие по коже Жданы — тёплыми, но жёсткими. Спустив с её плеча рубашку, Северга разглядывала открытый участок тела, и Ждана ощущала себя словно под ледяными порывами ветра. Вдруг Северга передёрнулась и ядовито зашипела, после чего послышался треск рвущейся ткани: это вышивки с петушками и солнцем подействовали. Разодрав на Ждане рубашку, женщина-оборотень отшвырнула её в угол, а потом, подумав, бросила в пышущую обжигающим жаром утробу огня. Яростный всплеск снежной бури в её глазах успокоился. Всё, что оставалось княгине Воронецкой — это стыдливо прикрывать грудь наполовину расплетёнными косами. Игольница затерялась в складках брошенного на лавку платья, и достать её не было ни времени, ни возможности: Северга уже влекла Ждану в парилку. Да и не время было ещё пускать иглы в ход: жизнь Яра висела на волоске.       Растянувшись на подстилке из сена, Северга подставила исчерченное шрамами, но ладное, твёрдое и красивое тело рукам Жданы. Пока веник распаривался, Ждана натирала её квасной гущей, смешанной с золой, мыла и распутывала волосы, драила мочалкой спину, скребла жёсткие пятки. Окатившись водой, Северга плеснула немного на раскалённые камни — с шипением повалил пар. Даже какую-нибудь тряпицу она не позволила Ждане на себя накинуть, с откровенным вожделением скользя взглядом по её нагому телу. Чёрные зрачки её пугающе светлых глаз дышали тёмной, низменной страстью, смуглая рука протянулась сквозь паровую завесу и легла на живот Жданы. Та, выхватив веник из шайки с кипятком, хлестнула Севергу — яростно, наотмашь, попав по лицу и груди. Та рявкнула и расхохоталась.       — Не прикасайся ко мне! — крикнула Ждана.       Северга поддала ещё пара. Он давил на голову, закладывал грудь, варил душу вкрутую. Сейчас бы умыться холодной водой, но у Жданы не было времени дотянуться до ведра: женщина-оборотень с клыкасто-плотоядной ухмылкой надвигалась на неё. Гибкая и по-звериному быстрая, она настигла Ждану и прижала к нагретой стене, жгуче впилась поцелуем-засосом ей в шею.       — Пусти... не смей, — отбивалась Ждана.       Взмокшее от пара тело стало скользким, но объятия Северги оказались слишком крепким капканом. Вывернуться не получалось, перед глазами диковинными цветами распускались вспышки света, сердце захлёбывалось и умирало в груди.       — Мне худо, — простонала Ждана, из последних сил отворачивая лицо от настойчивых губ Северги. — Не надо...       Проясняющим разум и бодрящим душу потоком на голову ей пролился ковш спасительной холодной воды. Дурнота немного отступила, а вот руки Северги продолжали бесчинствовать. Под непреодолимым нажимом спина Жданы коснулась подстилки на полке, а сверху её придавила ласково рычащая Северга, облепленная извилистыми змеями чёрных прядей.       — Княгиня, стань моей, — урчала она. — Пока гналась за тобой — разгорелась страстью... Хочу тебя! И плевала я на то, что там задумал мой зятёк, я ему клятвы не давала. Я умею женщин ублажать. Поверь мне, такого удовольствия ты ещё не получала! Задержимся хоть на пару деньков, побалуемся...       — Нет... Я в Белые горы еду, — прокряхтела Ждана, выскользнув-таки из-под неё и схватив оброненный веник. — И ты мне... не воспрепятствуешь! Вот тебе! Получи!       Обмакнув веник в кипяток, она принялась исступлённо нахлёстывать им белозубо хохочущую Севергу. Всю горькую злость, всю алую, как ядовитое волчье лыко, ненависть она вкладывала в удары — за Малину, за убитых мужиков, за губительную проволочку с лечением Яра... И вместе с тем она не смела причинить женщине-оборотню серьёзную боль — например, ошпарить или толкнуть на раскалённые камни. Сначала Северга должна была помочь Яру, который, пока она тут парилась, едва дышал сквозь заложенное горло. Хрипловатый бесовской хохоток ещё больше злил Ждану, и она хлестала всё нещаднее, до красных полос на коже.       Чья-то заботливая рука поставила на стол в предбаннике кувшин кваса; Ждане помнилось, что его не было здесь, когда они входили. Каким сладостным был первый глоток — на свирепую банную жажду! Сжав разгорячёнными ладонями приятно холодные глиняные бока сосуда, Ждана жадно напилась прямо из горлышка, следом за ней промочила пересохшее горло и Северга. Отдыхая после парилки, обе молчали, сушили и расчёсывали волосы подле пышущей жаром печки. Запах липового мочала и кваса от пальцев был до слёз родным, домашним, успокаивающим, но при виде Северги, чистившей доспехи и оружие от крови, на душу Жданы опускался стальной холодный панцирь тоски. Нагая фигура женщины-оборотня, опиравшаяся на меч, торжествующе возвышалась над ней.       За плетнём слышались женские причитания и детский рёв: это вдовы убитых Севергой мужиков оттуда оплакивали своих мужей, боясь зайти во двор. Некоторых совсем маленьких детишек было не видно из-за ограды, но их голоса достигали ушей Жданы, заставляя душу каменеть от боли. Ничем помочь им она не могла, не могла вернуть погибших отцов, лишь в ушах горестно отдавалось эхо слов Малины: «На беду вы пришли, гости драгоценные...»       — Сколько горя ты принесла сюда, Северга, — глухо промолвила Ждана. — Как тебя только земля носит...       — Это мужичьё никто не просил лезть ко мне и досаждать Дыму, — холодно ответила женщина-оборотень. И крикнула, обращаясь к бабам: — Ступайте прочь! Позже заберёте тела своих мужей, когда я уеду, а сейчас не докучайте своими воплями!       Горе порой побеждает страх, тёмным крылом осеняя душу и делая её безразличной к опасности. Одна из женщин, высокая, в расписных деревянных бусах, обмотанных вокруг гордой лебединой шеи, решительно двинулась во двор, таща за руки упирающихся и ревущих детей — мальчика и девочку, светловолосых и голубоглазых, похожих друг на друга как две капли воды. Встав перед Севергой, она устремила на неё застывший, безумный взгляд.       — Кормильца нашего погубила — руби и меня, вдову, и детушек наших! Нет нам жизни теперя!       Близняшки отчаянно ревели, прижимаясь к юбке, а Северга окинула их мать оценивающим взглядом. Красива, статна, свежа, ясноглаза — ещё не выцвела и не постарела от тяжёлой работы... А шея! Длинная, гладкая, молочной белизны, с гордо посаженной головой. Эта женщина выглядела лебёдушкой среди прочих серых утиц... Шагнув с крылечка бани, клыкастая всадница взяла вдову за подбородок и заглянула в её мутные, ошалелые от горя глаза, а потом вдруг крепко поцеловала в полнокровные, яркие губы. Отвязав от пояса кожаную мошну и вложив её в руку женщины, сказала:       — Ничем не могу помочь, могу только уплатить головщину[37]. Тут не всё, но больше у меня с собой нет. Возьми, сколько есть.       С коротким жалобным звяком мошна упала к ногам Северги, а вдова, сверкая глазами, отступила на шаг и ожесточённо плюнула.       — Не нужны мне твои деньги! Ими мужа не оживишь! — глухо процедила она. — Погубив его, ты нас всех погубила. Отняла у него жизнь — отправь и нас следом, чтобы нам не мыкаться на белом свете сиротами!       Северга даже не притронулась к рукояти своего меча. Пожав плечами, она подобрала мошну. На её лице была написана брезгливая скука.       — Ну, не хочешь — как хочешь, было бы предложено... Ступай, и без того довольно уже здесь кровопролития. С мужичьём воевать — не много чести. — И с этими словами она повернулась к женщине спиной, направляясь к дому.       Ноздри красивой вдовы раздулись, глаза прояснились, в них заблестел ледок непреклонной решимости. Подобрав с земли комок навоза, она плавно и сосредоточенно выпрямилась, замахнулась и что было сил швырнула его в Севергу. Шмяк! Под лопаткой у той растеклось коричневое пахучее пятно.       — Чем в тебя попала, то ты и есть! — зло выплюнула женщина вслед.       Ждана застыла, следя за рукой Северги — не дёрнется ли к оружию? Нет, та висела вдоль тела. Спокойно повернувшись к вдове, Северга усмехнулась.       — Напрашиваешься на удар? Не выйдет, милая. Уходи. Сожалею, что так вышло с твоим мужем, но он со своими приятелями первый ко мне сунулся. Я лишь оборонялась.       Но вдова на каком-то безумном подъёме закричала:       — А ну-ка, бабоньки... Если она брезгует с нами воевать, то нечего её и бояться. Мечите в неё грязь да навоз!       Подобрав новый комок, она запустила им в Севергу снова. Та, впрочем, успела уклониться.       — Пошли прочь, окаянные, я же только после бани! — прорычала она.       Остальные женщины пока не решались присоединиться, а вот дети охотно подхватили начинание. С писком и визгом орава ребят ворвалась во двор, и в Севергу полетел целый град комьев грязи. Парочка попала и в Ждану, и та поспешила укрыться за дверью бани. Через несколько мгновений следом за нею в баню заскочила и Северга, с головы до ног заляпанная, взъерошенная и злая до жёлтых волчат в зрачках.       — Проклятые бабы! — оскалилась она, стирая пальцами густую, как тесто, грязь с лица и стряхивая на пол. — Ну что за подлость! Только помылась — и вот тебе!       Ждана, ослабев от смеха, безвольно сползла на пол по стене. Чувствуя в своём веселье нездоровый, пугающий надрыв, она, тем не менее, не могла удержаться. Двор был полон мёртвых тел, Яра изнутри сжирала глотошная хворь[38], до Белых гор ехать оставалось ещё невесть сколько, а Ждану властно сотрясал этот болезненный, изматывающий хохот. Быть может, её рассудок не выдержал и порвался, как изношенная рубашка? Она не исключала и этого, задыхаясь и глотая пропитанное банным жаром безумие, переходящее в хриплый писк и икоту.       — Что смеёшься? — буркнула Северга. — Ведь парить меня заново и стирать мой плащ — тебе.       — Ну уж нет, — выдохнула Ждана между двумя приступами. — Я свою плату внесла, твоё требование выполнила... А насчёт второго раза уговора не было. Мойся сама и приходи лечить моего сына.       Железная рука сдавила её горло, и смех сам собой захлебнулся. Ноги Жданы оторвались от пола, а банное окошко вдруг стало крошечным. Весь свет сжимался в маленькую точку, а грудина надламывалась под чёрными лапами удушья. Белоглазая волчица рявкнула ей в лицо:       — Знай своё место, сучка... Будешь мне прекословить — сдохнешь вместе со своим приплодом. И я не посмотрю на то, что ты — бывшая жёнушка моего нынешнего зятя.       Рука разжалась, и Ждана рухнула на пол, кашляя до рвоты. Воздух хлынул в грудь, едва не порвав её, как слишком туго надутый пузырь. Рядом упал плащ, принявший на себя большую часть грязевого «обстрела».       — Стирай, покуда я моюсь.       Дверь парилки закрылась, а Ждана подползла к лавке, оперлась на неё и попыталась встать... Получилось не сразу. Если бы не необходимость вылечить Яра, она не задумываясь вонзила бы Северге в сердце иглу. Вот так — коротко, хлёстко и просто, как топот войска по мосту...       Пришлось засучить рукава. В бане было достаточно воды, и выходить наружу не понадобилось; развесив отжатый плащ на деревянной перекладине под потолком, поближе к горячей печке, Ждана устало опустилась на лавку, ещё покашливая после смертельной хватки, недавно сжимавшей её горло. Сердце шалило — то выдавало жуткие толчки, от которых темнело в глазах, то ужасающе замирало. Где же Заяц?.. Куда подевалась эта девчонка? Может, уползла в полубеспамятстве от удара, нанесённого ей Севергой, и лежит где-нибудь?       Толкнув дверь, она почему-то не смогла её открыть. Заклинило, что ли? Попробовав ещё и ещё раз, Ждана поняла, что дверь чем-то подперта снаружи. Вот ещё незадача!       — Всё, пойдём, — раздался голос Северги.       Та вышла из парилки совершенно одетая: снова полностью мыться она не стала, лишь ополоснула лицо и протёрла своё снаряжение.       — Ну, что стоишь? — вопросительно двинула она бровью, снимая с перекладины сырой плащ. — Ступай наружу, сына твоего лечить будем.       Онемевшая Ждана только показала в окно. Сквозь него можно было увидеть, как двое мужиков удерживают кричащего и отчаянно бьющегося Радятко, а третий стоит с горящим светочем, примеряясь для броска.       — Надо было всех их перебить, — зло прошипела Северга.       Крепко саданув плечом, она с треском и грохотом вынесла дверь с петель вместе с подпоркой.       — Вы всё хорошо придумали, ребята, — сказала она, выходя наружу и отряхиваясь. — Да только одного не учли: дверь у бани хлипковата, а я чуть сильнее, чем простой человек.       Сверкнула стальная молния меча, и голова несостоявшегося поджигателя покатилась по земле, а тело ещё несколько мгновений стояло. Прежде чем оно упало поваленным деревом, Северга вынула светоч из его руки; из разрубленной шеи с бульканьем била кровь, несколько брызг при ударе попало на лицо женщины-оборотня. Радятко, белый как полотно, не устоял на ногах и сел, уже никем не удерживаемый: селяне бросились наутёк.       — Ма... матушка, — заикнулся он, едва шевеля бескровно-серыми губами. — Я пытался им... сказать... что ты — княгиня Воронецкая... Но они не слушали.       Ждана прислонилась к дверному косяку. Всё ушло за белую жужжащую пелену, даже собственного лица она не ощущала: к нему лип этот непроглядный, высасывающий душу туман. Сквозь его толщу перелётной птицей донёсся насмешливо-гулкий голос Северги:       — Ну вот, княгиня, а ты их жалела. Ну и народ... Они же и тебя вместе со мной убить хотели.       Ждана чувствовала: ей не пробиться сквозь эту туманную осеннюю безнадёгу. Слишком много крови пролилось на её пути, неподъёмной тяжестью все эти смерти легли ей на сердце. Сама она и пальца не приложила к убийствам, но весь груз ответственности ложился на неё и гнул к земле до треска в хребте. Только живительный свет глаз Лесияры мог освободить её и спасти, но владычица Белых гор была слишком далеко и пока даже не знала, что Ждана ехала к ней.       — Подержи-ка. — Северга вручила Радятко свой шлем, а сама зачем-то привязывала к одному из украшавших его рогов горящий светоч. — Я им этого не спущу. Сами напросились.       Ждана устало и непонимающе смотрела на всё это. Северга быстро обматывала свои стрелы найденной в доме паклей и складывала обратно в колчан, деловито осматривая притихшую деревню сквозь прищур морозно-светлых глаз.       — Бери детей и ступай в повозку, — сказала она Ждане. — И езжай. Я вас скоро нагоню.       Ждана чувствовала и сама: пора уходить. Слишком душно, беспросветно, тяжко стало в этом месте, земля под ногами горела от крови. Шатаясь, она побрела по скрипучим доскам крытого перехода в дом, перевела дух на пороге, подошла к печи и сняла с неё Яра — вместе с полушубком.       — Идём, Малушка, — сказала она другому сыну. — Мы уезжаем отсюда. Здесь слишком страшно.       У малыша опухло горло и раздулась шея, сиплое дыхание едва пробивалось. На глаза Ждане попался укутанный полотенцами горшок с отваром от хмари. Может быть, пригодится Яру или его братьям, пусть и не настоялся ещё. Авось, в дороге дозреет...       — Мал, вон тот горшок прихвати-ка, — добавила Ждана. — А где тот сиротка, воспитанник Малины?       Ждана хотела взять с собой и Боско, но его нигде не было. Отдав Яра Малу, она велела ему нести ребёнка в повозку и не забыть про горшок, а сама отправилась на поиски.       Лучше бы она этого не делала — тогда бы её взгляду не предстало зрелище чёрного всадника, скакавшего по деревне и пускавшего в соломенные крыши зажигательные стрелы. Вынимая их из колчана за плечом, Северга подхватывала на паклю немного огня с привязанного к рогу светоча, выверенным и точным движением накладывала стрелу на лук и дарила пламенных «петухов» одному дому за другим. В деревне царил переполох: люди выбегали на улицу, пытались тушить свои жилища, но тщетно: солома крыш вспыхивала мгновенно, языки пламени разбегались в стороны в неостановимой прожорливой пляске.       — В повозку! — рявкнула Северга, завидев Ждану, а в следующий миг новая стрела рыжей дугой взвилась в воздух.       — Что ты делаешь, душегубка! — крикнула Ждана.       А толку? Полыхало уже полдеревни, и на этом своё гнусное дело Северга могла считать законченным: вторая половина неизбежно должна была загореться от первой. И никто не смог её остановить: осмелившихся встать на пути конь бил копытами.       Путаясь в подоле, Ждана бросилась к колымаге. Сыновья были уже там, и не только они: внутри, на заднем сиденье, лежала Заяц. На полу повозки красовалась лужа из содержимого её желудка.       — Заяц! Заяц! — затрясла её обрадованная Ждана. — Ты живая? Можешь править?       Какое там... Девушка смогла только приподнять голову и слабо простонать:       — Худо мне, госпожа...       Её бледный, заторможенный вид не позволял в этом усомниться, а при кашле из её груди вышел кровавый сгусток. Заяц утёрла губы, глянула на свои пальцы и обессиленно выругалась. Мал с пуговично-круглыми глазами поддерживал в объятиях Яра, а горшок со снадобьем стоял под сиденьем. Радятко, уже немного пришедший в себя и порозовевший, окинул Зайца презрительным взглядом и хмыкнул:       — Баба...       — Тебя бы оборотень так приложил — вообще места мокрого бы не осталось, — вяло огрызнулась девушка. Уголки её рта были свекольно-тёмными от крови. — Вот оклемаюсь маленько — получишь у меня за «бабу»... Не забывай, кто я... А потому попридержи язык, дружок.       Однако, как ни крути, а только Радятко был сейчас в состоянии попытаться управиться с лошадьми. Ждане хотелось уехать как можно быстрее и как можно дальше от пылающей деревни и от зловещей Северги, да так, чтобы та не смогла их догнать. Огонь уже подбирался к дому Малины, обступая его ревущей стеной, грозящей вот-вот сомкнуться, а Боско преспокойно стоял у плетня. А Ждана уж сбилась с ног, ища его!       — Вот ты где! — кинулась она к нему. — Едем с нами! Мы принесли беду в твой дом, мы же о тебе и позаботимся.       Отблески языков пламени отражались в задумчиво-медлительных глазах мальчика. С улыбкой покачав головой, он, как и его приёмная сестра, ударился оземь и ускакал прочь серым зайцем — только пушистый хвостик мелькнул.       — Матушка, садись! — крикнул Радятко, уже сидевший на козлах с вожжами в руках. — Скорее!       Возницей он был неопытным, но кое-как отъехать от деревни им удалось. Увы, вскоре выяснилось, что не в ту сторону.       — Эй, возничий! — хрипло и насмешливо крикнула ему Заяц, скаля розовые от собственной крови клыки. — Ты куда нас везёшь? Мы же обратно едем. Белые горы в другой стороне...       Пришлось поворачивать. Ждана, чувствовавшая облегчение с каждой пядью, на которую они удалялись от Северги, снова ощутила мертвящее дыхание ужаса: охваченная огнём деревня приближалась. От многих домов уже остались одни чёрные остовы, заборы падали, рассыпаясь в угольки... Из горящего птичника вырвалась курица с пламенными опахалами на крыльях и забилась в спасительной холодной грязи.       — Правее, держи правее, — подсказывала Заяц. — Близко к пожарищу не надо, лошади напугаются...       Вдруг наперерез повозке, размахивая руками и визжа, выскочил горящий человек. Лошади шарахнулись от этого живого столба пламени, вопящего и распространяющего волны тошнотворного запаха горелого мяса. Радятко, крича то «тпру!», то «но!», пытался их укротить, но безуспешно. Внезапно горящий человек упал: в спину ему вонзилась стрела.       Давящая чёрная безысходность навалилась на Ждану: сквозь колышущееся опалённое марево к ним скакала Северга, грозная и страшная в огненном ореоле за своей спиной. Выхватив у Радятко одну вожжу, она повела лошадей за собой, и повозка, треща и сотрясаясь на колдобинах так, что седоки прикусывали себе языки, помчалась по расплывшейся от слякоти дороге среди бурых осенних трав.       Они въехали в лес — поначалу светлый и редкий, но постепенно превратившийся в тёмную чащобу. С обеих сторон тянулся ельник, пропитанный туманной тишиной и таинственным сырым сумраком, а дорожные колеи еле виднелись в густом подлеске. Твёрдой рукой Северга остановила лошадей, соскочила с седла и захлестнула поводья на низко свесившейся еловой лапе. Распахнув дверцу, долго смотрела на Ждану... Между ними висело холодное, то ли задумчивое, то ли враждебное молчание, полное отголосков пожара, которые рыжими белками карабкались по старым стволам в недосягаемую высь, к тучам. Промозглая лесная тишь ждала то ли слов, то ли событий. Но всё замерло.       — Малец жив ещё? — спросила наконец Северга, кивнув в сторону Яра. — Давай его мне. Я сделаю, что обещала.       Ждана вздрогнула, оцепенение порвалось и рассыпалось бусинами по телу. С огромным трудом ей удалось разжать руки Мала, вцепившиеся в младшего брата мёртвой хваткой. Отчаянно мотая головой, он не хотел отдавать Яра.       — Малушка, пусти. Северга вылечит его, — шептала Ждана. — Ты же не хочешь его погибели? А она может помочь.       Это было странно и страшно: на одной чаше весов — уничтоженная деревня, на другой — спасение жизни ребёнка. Ненавидеть Севергу или быть ей признательной? Ждана не могла разобраться в своих чувствах, а в сердце копошился чёрный червячок недоверия. Сомнений добавила Заяц:       — Добра не жди, государыня, от лечения с именем Маруши на устах.       — Много ты понимаешь, сестрёнка, — хмыкнула Северга. — Нос не дорос рассуждать. Княгиня, выбирай сама путь для своего сына — жизнь либо смерть. Не дашь его мне сейчас — обречёшь его на гибель. Дорога и холод его добьют. Детишки от глотошной как мухи мрут. Решай сама.       Мал снова замотал головой, умоляюще глядя на мать, но Ждана решительно взяла младшего сына и передала его Северге. «Жизнь любой ценой», — подсказала ей тоскливая лесная тишина. В её руках остался только полушубок: взяв мальчика, Северга прижала его к холодной броне на своей груди. Коготь на смуглом указательном пальце её руки, поддерживавшей голову ребёнка, начал на глазах расти, вытягиваться, загибаясь крючком.       — Нет! — рявкнула Заяц, встрепенувшись.       Но слишком поздно: от когтя на щёчке Яра осталась тонкая алая полоска царапины. Слизнув выступившую кровь, Северга подняла волчьи глаза на застывшую ледяной фигурой Ждану:       — Утром будет здоров, живучесть оборотней спасёт его. Но в будущем береги его: человеком он останется до первой раны.       Ждана почти не чувствовала своих рук, беря у Северги сына. Яр сонно моргал пушистыми ресницами, не понимая, что случилось, а сердце Жданы рассыпалось, как трухлявый пень, на сотни светящихся гнилушек. Ядовитое коварство Маруши!       — Будь ты проклята, — вырвался из её груди стон, скрипучий и чужой.       — Отчего же? — холодно промолвила Северга. — Я выполнила своё обещание, твой сын будет жить. А другого способа его спасти в этих обстоятельствах не было, так что уж не обессудь. Я сделала, что смогла.       — Дрянь! — оскалилась Заяц.       Прыжок — и они с Севергой, сцепившись, покатились по траве. Но девушка была ещё слаба, и Северга отшвырнула её от себя. С силой ударившись о ствол дерева, Заяц упала ничком и затихла. Не моргнув и глазом, женщина-оборотень захлопнула дверцу колымаги, вскочила в седло, взяла у Радятко вожжу, и повозка со скрипом двинулась по неровной лесной дороге. Ждана хотела закричать, остановить движение, но её руки отягощал Яр. Отдав ребёнка Малу, она высунулась из дверцы:       — Стой! Мы её не оставим!       Северга, обернувшись, только усмехнулась и продолжила путь.       — Радятко! — крикнула Ждана. — Останови! Там Заяц! Мы её не бросим!       Но лошади слушались Севергу: та отобрала у Радятко и вторую вожжу, и мальчик остался на козлах лишь седоком, а не возницей.       — Если не остановишь, я выпрыгну! — в отчаянии пригрозила Ждана.       — Расшибёшься, княгиня! Не надо, — с ухмылкой ответила Северга.       Внутри Жданы бился крик, толкая её на безрассудство. Повозка шла не шибко: ухабистая дорога не позволяла гнать быстро, и Ждана очертя голову прыгнула в леденящую неизвестность. Удивительное и небывалое произошло с нею: за спиной точно развернулись два тёплых крыла, не позволившие ей крепко удариться о землю. Упала она мягко и откатилась под куст со схваченными рыжим и пунцовым огнём листьями.       — Матушка! — крикнул кто-то — не то Мал, не то Радятко. Голоса у братьев были схожи, как и лица.       Северга оглянулась, развернула коня. Оставив вожжи, она подскакала к сидевшей на мокрой земле Ждане, спрыгнула, подхватила её и взвилась с нею обратно в широкое седло. Ждана успела лишь мельком увидеть испуганные и изумлённые глаза Радятко и бледное лицо Мала в колымаге...       — Счастливого пути, ребятки, — насмешливо крикнула им Северга.