отчаяние (не)излечимо

Первые снежинки разбиваются об асфальт, тут же исчезая в его равнодушно-сером цвете, становясь противной грязной массой, которая липнет к подошвам и заставляет тихо ругаться на пороге дома, где Ойкава, вообще-то, вчера убрался. Вообще-то, это давно уже было чем-то на грани подвига, ведь для такого надо было подняться с кровати, взять пылесос со шваброй и оттереть полы так, как невозможно оттереть душу. Потому что она сейчас как раз похожа на состояние улиц за окном. Кажется, что где-то внутри Ойкавы идет вечный первый снег, а грязь в душе уже давно заставила его захлебнуться. Какого черта он тогда еще жив - непонятно. Может, просто слишком упрямый. Может, просто живучий. А может просто. Просто уже мертв. Иногда Тоору кажется, что все произошедшее месяц (вечность) назад ему просто приснилось. Что вот сейчас он услышит звонок телефона и любимый голос, зовущий в какое-нибудь уютное кафе или приглашающий посмотреть вместе новый фильм о Годзилле. Только этого не произойдет. Потому что рядом нет того, кто был в эти времена с Ойкавой и кто яро орудовал лопатой в его душе, после отбеливая ее и оставляя счастливый блеск. Но ведь все устают, так? Вот и Иваизуми устал. Вообще-то, Ойкава бы его даже похвалил. Терпеть его столько времени не смог бы никто. Хотя, на практике проверить было не на ком. Иногда ему кажется, что, включи он телефон, экран бы радостно мигнул сообщением, единственным сообщением, который Ойкава хотел бы прочитать. Телефон он не включает. Даже не смотрит на него. Просто наливает еще одну кружку кофе, чтобы не уснуть. Сердце, которое, казалось, теперь болит всегда, не дает вздохнуть из-за нового приступа, и не ясно, от чрезмерного количества кофеина это или от банальной тоски. Ойкава надеется на первое, ведь тогда есть приличный шанс умереть. В комнате витает запах табачного дыма, который щекочет прокуренные легкие, которые, кстати, тоже болят. Может, от трупов бабочек в них. Может, от тоски. Всех этих бабочек убил Иваизуми, подло и безвкусно. Разжег огонь внутри Ойкавы, на который слетелась целая стайка насекомых, а после они сами же погибли по воле стихии. Грустно. Банально. Ойкава хотел бы быть одной из этих бабочек, но он, пожалуй, и есть костер. В голове крутится глупый вопрос "зачем?". "Зачем" что? Зажег? Осчастливил? Бросил? Ойкава не знает, какой вариант выбрать, может, сразу все, а может, никакой. Ведь чайник уже вскипел, а начатая сигарета приветливо тлеет в пепельнице, которой служит какая-то старая чашка. Вообще-то, это старая чашка Иваизуми. Ручка отколота, а внутри видна трещина. Негодная вещь, как и весь Ойкава. Бракованный. Однажды заходит Ханамаки, тут же закашливаясь на пороге и практически не видя Ойкаву за стойким дымом. Ойкава же на это лишь смеется и закуривает снова. На белой бумаге остается кровавый след от его губ, но на это никто не обращает внимания. Ойкава сам себя разрушил и в этом нет ничего прекрасного. Депрессия - не прекрасно. Бессонница - не прекрасно. Мысли о суициде в полтретьего ночи - тоже. Если так подумать, в этом мире нет ничего прекрасного, но Ойкава даже при таком раскладе находит нечто прекрасное для себя. Потом это "нечто" его убивает. Банально. В скольких книгах подобное описывается? Ах да, почти во всех. Барабанные перепонки разрывает громкий стук в дверь, который, кажется, производит столкновение ноги с дверью, а не, как у нормальных людей, с рукой. Ойкава тихо болезненно стонет, не желая вставать или вообще реагировать. Он просто зарывается куда-то в одеяла, прячась от всего мира и ненавидя его (себя). Хочется послать этого неизвестного к черту, а может в место поинтереснее, но даже ради этого пришлось бы вставать. Ойкава не хочет. Ойкава хочет умереть. Но он поднимается на ноги, медленно, вяло, чуть ли тут же не падая, но беря себя в руки. Стук уже выходит за грани громкости, и появляется ощущение, что бедную дверь скоро вынесут. Ойкава что-то хрипит, наверное, "сейчас я открою", но не выходит. Губы лишь дрожат и воспроизводят нечленораздельные звуки. Ойкаву от них тошнит, но он добредает до двери и медленно щелкает замком. Бабочки на секунду оживают и заполняют легкие, не давая дышать. Красные от недосыпа (полного отсутствия сна) глаза пораженно, если не панически распахиваются, а сам Ойкава еле сдерживается, чтобы не упасть. Он шумно сглатывает, пару раз моргая и тут же резко дергая дверью, чтобы ее закрыть. Не получилось. Нога в уже зимней (интересно, в какой момент стало так холодно) обуви не дает этого сделать, а вслед за ней уже прорывается рука, которая хватает Ойкаву за грудки. Грубый голос сплетается с табачным дымом и жизнью Ойкавы, но последний предпочел бы, чтобы этого не происходило. Иваизуми что-то кричит и, вроде бы, призывает придти в себя и бросить всю эту ебучую подростковую херню, которую они должны были уже перерасти. Ты и наши отношения перерос, Иваизуми, тебе легко такое говорить. Ойкава смеется, хрипло, надсадно, отталкивает Хаджиме слабыми руками и тут же падает. Глупо, жалко, сильно ударяясь копчиком об пол. Руки трясутся, как и, кажется, сердце, но Ойкаве плевать. А в голове бьется глупое "зачем". - Вали к черту, Иваизуми, - исполняет свое недавнее желание Тоору, неловко вставая и заходясь в приступе кашля. Иваизуми не уходит. Иваизуми хватает его за руку и резко ударяет Ойкаву об свое тело. Наверное, это должно было быть объятием, но Хаджиме в этом не профи, а Ойкава не жалуется. Он всхлипывает, дрожит, подвывает и, кажется, даже умудряется прокусить Иваизуми плечо, но не жалуется. Отчаяние делает нас животными. Ойкава, наверное, превратился в него лишь наполовину. Вторая половина умерла в том пылающем пожаре, в костре души. Но им обоим так плевать. Ведь за окном идет первый снег, а чужие губы по вкусу напоминают детство.