В этом мире

Пасифика не понимает. Не понимает, как можно так беззаботно плескаться в озере Грэвити Фоллс, играясь со стаями рыбок, не понимает, как можно продолжать бегать в лес, с непривычки зацепляясь копытами за коряги, не понимает, как можно продолжать зазывать изменившихся горожан в Хижину Тайн, размахивая тяжёлыми каменными крыльями; так, словно всё как обычно, словно ничего не случилось. Они же изменились. Все изменились: мерзко, до неузнаваемости и — так горько признавать — в соответствии с внутренним обликом. Пасифика не понимает. Не понимает, что вообще произошло и как, как им теперь жить дальше, что будет, когда про них узнают, что это был за говорящий треугольник и ещё сотню-другую вещей, на которые никто никогда не даст ответов — потому что это Грэвити Фоллс, тут это в порядке вещей. Потому что вместо людей по улицам теперь ходят кентавры, летают горгульи и сфинксы, по каналам плавают русалки, а в особняке — далёком и скрытом от чужих глаз — ползают отвратительные, отвратительные, отвратительные змеи. Пасифике смешно: за глаза их так часто звали клубком кобр, а дом их — гадюшником, что ей самое время начинать верить в сглаз и проклятие. Только ни черта это не проклятие, которое можно развеять поцелуем, или попросив у ведьмы прощения, или надев особый амулет, или ещё черт знает чем. Это не изменить, не перекроить на иной лад, не выбрать себе другую форму, чтобы, глядя на своё отражение в воде, не желать утопиться так же страстно, как раньше она желала вырваться из этого душного, опостылевшего дома. Куда уж теперь рваться — куда податься такому монстру. Монстру, который заключён в склизкую чешую. Монстру, которому нельзя смотреть в глаза. Это справедливо, — думает Пасифика, и от этого тошно, от этого хочется повеситься, вскрыться, прыгнуть с обрыва — точнее, рухнуть с него камнем, соскользнув вниз чешуйчатым хвостом. Пасифике тошно, но это не выблевать и не выцарапать из горла — это её, это навсегда, это истинно. Пасифика может только убегать, прекрасно зная, что от себя никуда не деться, бежать туда, где нет зеркал, где нет воды, где нет чужих глаз и не преследует жёлтое, шипящее отражение, сверкающее смертоносными глазами. Пасифике кажется, она плачет, а из глаз стекает кислотно-зелёный яд; такой попадёт на руку — и разъест до кости. Она проводит ладонями по щекам, но увы, слёзы прозрачны и чисты, словно насмешка из прошлого: «А так ты плакала, когда была человеком». Змеи на голове мирно покачиваются и едва слышно свистят: «Ш-ш-ш», — спят, беспробудно спят, даже когда она бьётся в истерике и бьёт стены, как долбаные игрушки на рождественской ёлке, только их не снять, как дорогие серёжки, не отрезать, как злокачественную опухоль — можно, конечно, попытаться, но Пасифика уверена: отрастут заново. Она же чёртова Медуза с чёртовыми змеями вместо волос, у неё же чёртов хвост и никакого желания жить со всем этим. Пасифика отчаянно ждёт своего Персея, только герои нынче опаздывают: им принцесс прекрасных подавай, а до чудовищ никакого дела. Пасифика может только убегать: непривычно для Нортвеста, у которого всегда было всё, что он пожелает. Убегать от теней, отражений, шипения змей, из особняка; каждый раз — туда, где её самой не будет. И оказываться на берегу озера. Старый причал чуть поскрипывает от набегающих волн; они плещутся около покрытых водорослями и мхом оснований и лижут берег, мягко ложась на него и унося с собой на глубину камни и ракушки. Ракушки — обращает внимание Пасифика, — забавные мордашки и улыбающиеся смайлики, выложенные из когда-то чьих-то домиков, ждут её и подбадривают; Пасифика невесело усмехается и кончиком хвоста — осторожно-осторожно, словно ещё не свыклась, не умеет пользоваться, — пододвигает их к воде, чтобы следующая волна отнесла украшения на дно, где их непременно найдёт одна непоседливая русалка. Пасифика медленно выдыхает. Тело, покрытое жёсткой золотистой чешуёй и тончайшим слоем слизи, — видимо, для лёгкого перемещения, — с шуршанием скользит по песку — песчинки забиваются между чешуек, — перемещается на причал с глухим звуком, словно кто-то шагнул на не до конца забитую половицу, и ползёт дальше, к самому краю. Пасифика закрывает глаза. Наклоняется, собирая воду ладонью, проливает её сквозь пальцы и сворачивается клубком на том конце причала — прямо как котёнок (не ври себе, как змея). Хвост чуть дёргается и раскручивается из кольца, кончик тянется к воде, и вот он уже опущен в воду — обвивает один из столбиков, на которых стоит пирс, словно Пасифика боится соскользнуть в воду и пойти ко дну. Крепко сжимает, почти до хруста, а дерево холодное и склизкое, но Нортвест заставляет себя не замечать — ведь она такая же. Пасифика водит пальцами по воде и едва улыбается, когда кончиков касается прохлада — словно огоньки разбегаются к кисти и вверх, до самого мозга; глаза-то закрыты, а значит, и ощущения острее. Пасифика ждёт — сама не знает чего, у моря погоды — ха-ха, — может, ей просто скучно, может, немножко одиноко, может, она ещё не полностью оставила вариант с утоплением. Яркий фиолетовый хвост плещется под водой — даже не плещется, а делает один широкий взмах, тут же унося хозяйку на глубину: Мейбл любит играть в прятки и смотреть, как Пасифика злится, — Пасифика не видит этого, но чувствует вибрации, расходящиеся от воды. И погружает ладонь в озеро полностью. Хвост у Мейбл красивый: переливающийся, длинный и изящный, с острыми плавниками по бокам и сзади; Пасифика завидовала ей некоторое время, пока не поняла, что быть ограниченной водой далеко не сказка. Кончика хвоста касается чья-то на удивление тёплая ладонь; Пасифика вздрагивает и улыбается. Одними уголками губ, конечно же, ведь глаза у неё закрыты, а это может быть одна из многочисленных рыбок-подружек Пайнс. Тонкие, совсем детские пальцы щекочут хвост, и Пасифика улыбается широко-широко. — Привет. Слышится плеск, Мейбл делает глубокий вдох, расправляя лёгкие, и в ответ раздаётся такое радостное: — Привет. Пасифика отчаянно борется с желанием взглянуть на неё — взглянуть хоть на кого-нибудь, потому что иммунитетом ко взору Медузы обладают лишь Нортвесты, она убедилась в этом на горьком опыте, — снова изучить каждую чёрточку лица, спутанные мокрые волосы, украшенные разноцветными ракушками и принесённым Диппером ободком, увидеть широкую улыбку с неизменными брекетами и весёлые искорки в глубине глаз. По щекам стекают слёзы — прозрачные, вот тебе, получай. И капают в воду. — Ну вот, — тянет Мейбл, взмахивая хвостом и обплывая причал, — мы с тобой так давно не виделись, а ты слёзы льёшь. Неужели так соскучилась? — она смеётся и хватает ладонь Пасифики, которой та быстро стирала влажные дорожки с жёлтых щёк, переплетая их пальцы и мгновенно придумывая какую-то хитроумную игру с ними. — Давай, улыбнись для меня. Пасифика чувствует, как липкое чувство, душащее её своими лапами, как паутина душит попавшего в неё мотылька, отступает вместе с убегающими волнами. Пасифика думает, что ради этого можно улыбнуться. (А ещё — немножко, совсем чуть-чуть, — ради Мейбл.)