В этом мире

— Чёрт, чёрт, чёрт. Уилл не знает, как это случилось, почему это случилось, зачем это случилось. Уилл как обычно ничего не знает — бракованный демон, трус, слабак и просто отвратительное создание. Уилл бы с радостью от себя самого избавился, только страшно: боли боится и гнева Пайнсов, особенно Диппера, — тот непослушание не любит, а про пункт с болью читайте выше. Уилл не уверен в том, что он говорит своим голосом, двигает своими руками, смотрит своими глазами; то есть, нет, разумеется, ни голос, ни руки, ни глаза сейчас не его, но что это? — Уилл бы никогда не, Уилл бы никогда не, Уилл бы никогда. Уилл слишком труслив для этого. Труслив и жалок. — Чё-ё-ё-рт. Уилл стонет, и из глаз — не-его-не-своих глаз — катятся крупные слёзы; он никогда не видел, чтобы Диппер плакал, он в принципе ничьих кроме своих собственных слёз не видел, а человеческое тело в новинку, и Уилл в откровенном ужасе — ему противно, мерзко, неизведанно и страшно-страшно-страшно, настолько страшно, что он не может назвать своего имени. Это как игра в «тук-тук»: спросишь «Кто там?» и никто не ответит. Только слёзы — прозрачные, большие, прямо крокодильи, — катятся из глаз и безнадёжно мочат воротник чёрной рубашки. — Уилл. Уилл слышит его: тихий шёпот, совсем-совсем тихий, едва слышный на периферии сознания, и Уилл знает, что это лишь минутное помутнение, что спустя мгновения Диппер придёт в себя и разорвёт его на клочки, медлить нельзя. Брошь, в которой запечатаны силы Пайнса, мигает и сверкает рваными всполохами: Диппер злится, Диппер в ярости, Диппер убьёт его сразу, как вернёт контроль над телом. Уилл не понимает, как всё дошло до такого. Уилл просто не может поверить в то, что его телом тогда управлял он сам: руками с голубым пламенем, трёхмерным голосом, чуть прищуренным глазом — Уилл никогда не щурится, даже не умеет. (Уиллу едва ли смешно: самонадеянный Пайнс не ожидал от него подобной дерзости.) — Уилл! Уилл вздрагивает всем не-своим телом и сжимает руки в кулаки: как будто это добавит уверенности, ха-ха, наивный маленький демон. Ноги едва ли держат, руки едва ли слушаются, в мыслях и вовсе безнадёжный кавардак: от Диппера тут лишь жажда крови — безумная, неконтролируемая, всепоглощающая; Уиллу жутко от того, что так долго он находился под контролем такого существа, такого... демона. Нет, Пайнс определённо не может быть человеком, в это слишком сложно поверить. Уилл сжимает руки в кулаки; сглатывает ком в горле, трясёт головой, пытаясь прогнать гул на периферии сознания, пытаясь вытряхнуть Диппера из своих-не-своих мыслей, только бесполезно: Уилл слишком слаб, а Диппер слишком силён — сильный пожирает слабого. — УИЛЛ! Диппер ревёт и мечется, бросается на клетку, в которой заперт в собственном сознании, ломая прутья и раздирая руки в кровь. Диппер воет волком и оглушает Уилла изнутри: ему очень хочется оглохнуть, выдрать себе барабанные перепонки, вскрыть себе череп и вывернуть его наизнанку, чтобы только избавиться от ненавистного голоса, от нечеловеческого голоса. Уилл тянется к карману брюк: Диппер не выходит без своего кинжала, Диппер спит с ножом под подушкой, у Диппера в ящике всегда заряженный револьвер. Диппер любит магию, но больше он любит кровь: синее пламя брошки мягко освещает изуродованные и выпотрошенные трупы. Диппер носит чёрное, всегда лишь чёрное. И голубую жилетку — насмешка, насмешка, насмешка; Уиллу хочется закричать. — Замолчи! Уилл кричит. Уилл бредит про то, что сделает это, что сможет, что у него не дрожат руки, Уилл противоречит сам себе и не может остановиться, потому что это не-его тело, не-его голос, не-его жажда убивать, но она вливается в его сознание подобно мёду, вязкой и липкой болотной жиже, отравляя и затуманивая рассудок. Уилл не хочет убивать, но, по иронии судьбы, Уилл просто обязан. — Выпусти меня, пока у тебя ещё есть шанс остаться живым, — шипит Диппер подобно змее, извиваясь между прутьями, стачивая острые края, чтобы выбраться, не разодрав тело на лоскуты. Его темница давно дала трещину, и Уилл считает секунды: пятнадцать, семь, три. — Я не могу, — слёзы текут, и их никак не остановить. На всё той же периферии сознания Уилл думает, как Диппер, должно быть, бесится из-за того, что жалкий демон вытворяет с его телом. Там же, на периферии, его мысли смешиваются с чужими и тонут под натиском крика Пайнса — оглушающего, рвущего перепонки, подавляющего. — Верни моё тело, верни моё тело, верни моё тело, — как в бреду твердит Диппер, проламывая стены — одну за другой, которые Уилл наспех строит, убегая. Не прячась, не скрываясь, просто бежит — куда угодно, куда подальше, куда-то от него; стена, стена, стена — бумажные листы, поставленные на ребро. — Всего лишь мгновение... мгновение... — шепчет Уилл, сжимая кинжал в руке, царапая кожу и чувствуя, как холодная — а должна быть горячей — струйка крови стекает по ладони и тут же неприятно застывает. — Ты не посмеешь, — скалится Диппер, хватаясь за брошку. Рука Уилла тянется к тому же месту: он срывает украшение и бросает на пол. Брошь не раскалывается, даже не царапается — лишь сверкает всё ярче, почти не угасая, — три, два... — Я должен, — Уилл плачет. Настолько ему плевать, что станет с Пайнсом, насколько хочется уйти самому: куда угодно, как угодно, когда угодно — он так устал бояться, ему так тошно от самого себя, что в первую очередь это отчаянный акт суицида, а не самопожертвования во имя избавления от монстра. Дрожащей руки касается чья-то грубая, пропитавшаяся запахом крови ладонь — почти любовно, нежно, ласково, сжимая кулак с кинжалом и разгибая пальцы. Дыхание опаляет шею, сердце пропускает удар, Уилл закрывает глаза. Уилл закрывает глаза и просто думает, почему он посмел надеяться. Уиллу бы хотелось уметь строить стены немногим толще. — Не успел.