Музыка – это искусство выражать невыразимое. Шарль Мюнш «Я – дирижёр» Белый цвет балета – цвет абсолюта. Вадим Гаевский «Дивертисмент»
Мутная пена дней
Сон прервался звонком телефона. Конечно, Давид. Кто мог звонить в шесть утра, если не Давид Полоцкий! Что же у него приключилось: новый кризис, меланхолия, депрессия? Телефон перестал звонить, а через минуту пришло сообщение: «Ты где?????? У меня пробл…» Игорь Елагин усмехнулся и вопреки здравому смыслу отключил телефон. Он так устал играть в одни ворота: помогать Давиду, прощать его, успокаивать и поддерживать, извиняться за него перед другими… и каждый раз забывать о собственных желаниях. "Да кому они нужны, желания твои, намерения. Кто их слушать будет? Явно не тот, кому ни до чего нет дела, кроме себя". Когда-нибудь это всё должно закончиться – сейчас, может быть? От этой мысли Игорь успокоился и уснул, а проснулся уже от трели будильника. По дороге в театр пытался вспомнить, что снилось после звонка Полоцкого. Это было какое-то бесконечное адажио в серых тонах: серые декорации, серые балахоны на танцовщиках. Без музыки, в зудящей тишине, и казалось, сцена должна была закончиться, или хоть обрести динамическое развитие, но она тянулась и тянулась, как провода вдоль железной дороги. Игорь не различил во сне лиц танцовщиков, и решил, что там были они с Давидом: в этом адажио без начала и без конца, всесторонне скучном, технически изнурительном. А потом и забыл про свой сон. От Давида, кстати, пришел ещё с десяток смсок, которые Игорь со смутным удовольствием удалил, не читая. Когда встретились с Полоцким – а встретились они в репетиционном зале – тот вскинулся, отвернулся к станку, нос задрал. "Жив, цел, и в театр приехал" – подумал Игорь про него, – "Значит, всё у тебя здорово, и нет никаких проблем, кроме выдуманных от безделья". После класса в премьерскую [1] гримерку ворвался Давид с возгласом, таким не подходящим его красоте, его грации, плавному, чуть высокому голосу с акцентом, обретённым за время учебы в лондонской балетной школе: – Ты охуел? – Давид... – Что – Давид? Что? И я много раз просил не звать меня так! Дэвид, или Дэйв! Почему, когда ты нужен, ты не берешь трубку, а?! Дверь скрипнула, открывшись и снова закрывшись, – им деликатно дали возможность выяснить отношения наедине. Черт бы побрал такую деликатность! Елагин решил соврать, просто из любопытства: – Я плохо себя чувствовал. Я всё равно никуда не поехал бы в шесть утра! – А чего это тебе было плохо? – Давид насторожился. – Ты вчера танцевал Армана [3] на этом закрытом вечере, да? И сегодня стало фигово? Ох, Игорь. Подумаешь, Арман, там партия – всего ничего. Я же видел. Впрочем, я-то моложе, что мне этот Арман, – Он уселся на край стола, тряхнул волосами. – Хотя знаешь, я молодой, а чувствую себя старым. Я иногда чувствую, как из меня высыпается песок. Мне кажется, я уже повидал всё на свете. Всё и всех. А сегодня утром подумал... подумал... типа, I was just feeling frustrated… блядь, как же это по-русски?.. Короче, что всё уходит. – Он понурил голову, и Игорю стало смешно. – Быстротечна, вспомнил! Во! Жизнь быстротечна... – А звонил зачем? – Хотел, чтобы ты приехал. – А, ну разумеется. – Но ты не взя-ал тру-убку, – пропел Давид, откидываясь локтями на стол – красивое лицо его оказалось против лица Игоря– и сказал зло и обиженно, совсем без своего акцента: – Ты был мне нужен. А вот я тебе, похоже, не нужен вообще. – Слезь со стола. – Ты охуел... Игорь вскочил и сдернул его со стола, а Дэйв вдруг вцепился, охватил руками и даже ногу одну закинул, и стал целовать – заполошно, сводя на нет всю твердость решения отстраниться от него раз и навсегда – потому что узкие его губы были по-особенному нежны, и пахло от него безрассудством и молодостью, и обнимал он так, словно ураган силился оторвать его от Игоря, а ещё была в нем придурковатая искренность, за которую многое можно было простить. За дверью послышались шаги, и Игорь оттолкнул Полоцкого. Заглянула костюмерша: – Через час примерка, Игорь. Я решила, ластовицы в рубахе сделаем поменьше, а то складки висят… Она говорила, а Елагин делал вид, что слушает, и вспоминал серое адажио во сне, и такая же серая пустота понемногу затекала в душу и застывала там. – Спустимся в кафе? – предложил Давид, когда костюмерша ушла. – Я хочу есть. – Нет, извини, дела срочные. За час успею, потом у меня примерка. Увидимся, – Игорь накинул куртку и вышел из гримерки. Вечером улетали в Нью-Йорк. На самолет Давид едва не опоздал, хотя Игорь позвонил ему дважды: сначала напомнить, чтобы тот собрался, а потом удостовериться, что он выехал в аэропорт. Позвонил бы еще, но абонент стал недоступен. Уже объявили окончание посадки, и Игорь просматривал расписание самолетов до Нью-Йорка, прикидывая, как Полоцкий будет добираться, если опоздает, но тут он наконец появился в зоне вылета. Бросил посадочный талон на стойку и сказал, словно ни в чем не бывало: – Прикинь, я не на тот рейс стоял в очереди! Вот всегда, когда ты не сдаешь багаж со мной вместе, происходят какие-то траблы… Елагин ничего не ответил и пошел по трубе к самолету. Давид не взрослел и в лондонский период, в который Игорь с ним познакомился, не повзрослел и за то время, пока работал в театре Н. – два года назад он пришел в качестве премьера балетной труппы. Ругать за безответственность Давида, то есть Дэйва – русский вариант своего имени он упорно не признавал – было бесполезно. Помимо этого, к нему, точно железные опилки к магниту, притягивались проблемы. Багаж его вечно терялся, и оказывался то в Якутске, то в Каире, терялся сам Давид, он мог в чужом городе забыть адрес театра и приехать на такси в другой театр, банкоматы сжирали его банковские карточки, водители машин окатывали грязью из-под колес, непременно перед важной встречей и непременно с головы до ног, костюмеры кололи иголками, декорации падали… Это доставляло Игорю миллион хлопот, но и делало Давида в определенной степени очаровательным. Однако бывали и выходки, от которых шевелились волосы на голове. «Алло, Дэйв, что там у тебя?» Шум ветра в трубке, и голос, тихий и твердый: «Игорь. Я стою на подоконнике в открытом окне». Игорь и сам не помнил, что ответил, но это был вопль, на который люди оглянулись. «О, милый, расслабься. Суисайд… нет, не моё. Игорь, в номере дверь заклинило, не могу открыть! Но ничего, я сейчас перелезу на соседний балкон! Просто, решил позвонить тебе, что опоздаю на репетицию…» Была марихуана и гашиш, крэк и кокаин, были отвратительные скандалы в труппе, когда Полоцкому не нравилась партнерша, зал, костюм – всё, что угодно, были бесследные исчезновения и нервные срывы педагогов и постановщиков. Перед премьерой он не являлся на репетиции в назначенное время, хотя жил через улицу от театра, а потом приходил в театр в три ночи, и в пустом зале оттачивал одиночные партии до изнеможения – однажды даже уснул на полу, и проспал, подсунув под голову полотенце, до того, как пришёл заниматься кордебалет. А потом Дэйв выходил на сцену и танцевал. Тогда он превращался из несносного ребенка в воздушное создание, из трамвайного хама в принца из сказки. Он умел прожить на сцене жизнь, и делал это всякий раз, без остатка оставляя себя там, под взглядом придирчивой, перешептывающейся темноты. Поэтому Игорь, как и все, с кем Давиду приходилось иметь дело, набирался терпения, чтобы принимать его таким, какой он есть. Жаль только, его, Игоря Елагина, терпение Давид испытывал чаще всех других, оттого оно с каждой выходкой и каждым капризом истончалось и истончалось… Пока летели, Елагин уснул, а когда проснулся, увидел, что Дэйв в своем кресле сидит хмурый, нахохлившийся – что-то уже успело ввести его в душевный раздрай. По дороге в отель он помрачнел только больше, но зря Игорь пытался его расшевелить – настроение у него менялось непредсказуемо. И вправду, потом Полоцкий пришёл в себя: после репетиции с Алиной, его партнершей по предстоящему назавтра выступлению, он вышел из зала сияющий. Вечером за ужином спросил Игоря: – Пойдем куда-нибудь, а? Здесь крутой клуб есть на Парк-авеню. Не в отеле же ночью валяться! Игорь покачал головой. – Поздно уже. – Ну, как всегда! – Давид перегнулся через стол, заговорил, сверкая глазами. – Игорь, darling, оторваться от скучных будней никогда не поздно! Мы в Нью-Йорке, йоу, слышишь, детка, этот бешеный ритм?.. – Ну а завтра будем не в форме. На сцене. И так в часовых поясах разница большая. Полоцкий рухнул обратно на свой стул, изобразил, вздохнув во всю грудь, как сильно разочарован. – Я мечтаю – ты обламываешь. Я летать хочу – ты крылья напрочь отрываешь. За каким хреном тебе вообще этот гала-концерт? Как ты собираешься зажигать на сцене, если не хочешь зажечь даже танцпол? Сидел бы в Питере! – Дэйв, хватит нести ерунду. – Ой, отвали… Дэйв выскочил из-за стола, пробубнив, что пенсию дают неспроста. Фразочка про пенсию ужалила неприятно. В балете стареют больно и стремительно – чтобы тянуть технически сложные партии, с каждым годом приходится тратить больше и больше усилий, и даже если тянешь, ярлык возрастного танцовщика рано или поздно прилепится и уже не отстанет. Игорь никогда не читал балетных рецензий, а ведь наверняка владельцы ядовитого слога уже писали о его «уходящем прыжке» и о натиске молодых. Давид Полоцкий полетел навстречу ночной жизни, как мотылёк на фонарь, а Игорь в ресторане отеля дождался своего американского менеджера – нужно было обсудить планы на следующий сезон. Утром на завтрак Давид не вышел. «Наверняка прокутил ночь до утра, а теперь спит, и никакая сила не может вытащить его из постели» – подумал Игорь, и не стал звонить ему – пора было покончить с должностью няньки при королевиче. За день Полоцкий не позвонил. В репетиционном зале Линкольн-Центра Алина в одиночестве разминалась у станка. За двадцать минут до начала концерта– по приобретенной в Питере привычке – Дэйв всё же явился. Елагин нашел его за кулисами: он уже переоделся в голубые шальвары для танца и загримировался, но волосы были всклокоченные. – Ты где болтался? Репетицию пропустил. Алина расстроилась! – Да, она звонила… Лучше б и не включал телефон, а то началось: вам звонили те, вам звонили эти… Блядь, да чего дергаются?! Всё нормально-о, understand, baby? – протянул Полоцкий, обнажив в улыбке щель между верхними зубами. Игорь внимательно посмотрел на него, а потом резко повернул к лампе – зрачки были широченные. Оторвался, значит, от серых будней… Хотелось треснуть этого дурака, но вокруг было слишком много людей, на них и так уже посматривали. – Без этого дерьма ты не мог, да? – прошипел Игорь, стиснув его запястье. – Мутная пена дней, бриллиантовая пыль жарких ночей… Игорь, я всего полдорожечки! Не было слов, кроме брани, и не было доводов перед его «полдорожечки». Это был Дэйв Полоцкий во всей красе. – Ну что ты так смотришь, Игорь? Какой ты ску-учный! Ты наверно, давно не имел секс? Полоцкий расхохотался, и Игорь тряханул его за плечи, а потом, словно обжегшись, отдернул руки. Сказал спокойно и холодно: – Твой выход через десять минут. Первый в концерте, если ты забыл. Сделай что-нибудь с волосами, а то как метла. – Ой, конечно, – Дэйв схватился за вихры обеими руками. – Надо не забыть насыпать в волосы блесток. Много-много маленьких блесток… Он пошел прочь, зацепился за вешалку и едва не свалился с ней вместе. Игорь с ужасом оглянулся: окажись здесь кто чужой, непременно решит, что Полоцкого нельзя выпускать на сцену ни под каким предлогом, и – хуже не придумаешь! – наткнулся взглядом на дирижера концерта Олега Зорина, который стоял неподалеку и с кем-то разговаривал. Он, наверное, слышал этот идиотский разговор целиком! И видел, как Игорь чуть не стукнул Дэйва, и как Дэйв снёс вешалку. Вот позорище – на глазах дирижера! Всё равно, что капитан корабля увидит пьяного штурмана… Странно, что сегодня здесь Зорин – он ведь почти не дирижирует балетами, не работает, как говорится, под ногу. Игорь был когда-то знаком с ним, ещё до того, как сам на восемь лет уехал работать в Штаты. Тогда Игорь был первым солистом в театре Н., где и в какой должности работал Зорин – уже не помнилось, но слава его, темпераментного московского дирижёра, уже гремела здесь и там. А теперь за именем его – не человек, скорее образ. Про него говорят, что он дает пятьсот концертов в год, что он может утром дирижировать оперой в Питере, вечером в Стокгольме, а во время стыковки рейсов в Москве выступить в филармонии. Кроме того, он художественный руководитель известного московского театра. Нет никаких сомнений, что в сутках Зорина не двадцать четыре часа, а гораздо больше – он успевает столько, сколько обычный человек никак не может успеть. И именно ему, как назло, попался на глаза Полоцкий! А ведь Зорину ничего не стоит Дэйва поставить на место – загонит такой темп дураку, что едва успевай поворачиваться, испортит ему выступление, и теперь – остается лишь верить, что принципы Зорина не встанут выше творчества. Примечания: 1. Премьер – ведущий солист балета, исполняющий главные партии в спектаклях балетной труппы; танцовщик высшей категории.