Mezza Morta

Стол уже накрыт, когда Зельда спускается к ужину, как никогда довольная, практически сияющая, до того раздражающе, что Скотти не может не скривить рот. Хотя бы для того, чтобы позволить любимой мамочке увидеть, как уродливо смотрится такое выражение на как будто ее собственном, кукольном личике. Практически идентичном, если б только глаза Скотти не были синими, яркими, словно дорогие сапфиры в любимых матушкиных серьгах. Тех самых, что отец когда-то преподнес той на годовщину. На десять лет, такие далекие, счастливые совместные десять лет. Скотти не хочется о них вспоминать. Она послушно дожидается момента, когда мать оказывается совсем близко, когда садится, наконец, легко расправив мельчайшие складочки на длинной юбке домашнего платья. Когда укладывает на колени салфетку и с невыносимой торжественностью объявляет: — Твой отец все-таки позволил мне уволить Джордана. Давно пора, этот некомпетентный мужлан совершенно не справляется со своими обязанностями. О, да, конечно! Скотти крепко сжимает зубы, так, что, наверное, вся каменеет от гнева. Ведь Джордан всего ничего работает у них, а успел проявить себя только с лучшей, самой своей старательной стороны! И кому, как не матушке, это известно? Почему же, почему же она тогда, пользуясь неосведомленностью, отсутствием отца рядом, принимает настолько несправедливые решения?! — Пусть знает свое место, — следом же бросает Зельда, и вилка замирает в пальцах Скотти. Дрожит так, словно бы в широкий рукав чья-то озорная рука впихнула целую горстью ледяной крошки. Той, что обычно кладут в напитки, в переслащенный чай, дабы сделать его идеальным по вкусу. Голос матушки холоден, словно те самые ледяные осколки. Но Скотти находит в себе силы, чтобы улыбнуться. И ответить, невозмутимо, достойно, как должна отвечать дочь семьи Фицджеральд: — Давно пора, матушка. Он совсем ничего не смыслит в сервировке, только взгляни, какая ужасная шинковка! Скотти не впервой привыкать ко лжи, но привлекать ее каждый раз — так сложно, так мучительно. И каждый раз нужно бы позабыть обо всем, что связывает тебя, сковывает по рукам и ногам. Забыть и о нежных взглядах, и о поцелуях украдкой, когда, казалось бы, никто не смог их увидеть… Но у матушки везде свои уши. Везде, а с уездом отца их стало только лишь больше. И, наверное, Скотти должна бы быть благодарной, что с ее Джорданом не случилось чего похуже. Ведь деньги ее семьи способны на столько многое. — О, милая, — вздыхает Зельда, с наслаждением нанизывая на острые зубцы кусок идеально приготовленного сердца. Чьего — не важно, потому что Скотти до ужаса кажется, что то — ее собственное. — Как же я все-таки рада, что ты сейчас здесь, со мной. Твой папа… знаешь, он звучал ужасно усталым. Не стоило отпускать его в такой долгий путь, он ведь у нас такой… Она замолкает, не в силах подобрать нужного слова. Но Скотти того и не нужно, она ведь знает, прекрасно знает, потому что некоторые секреты семьи Фицджеральд необходимо хранить только самим Фицджеральд. Особенно те, что касаются их главы. Их отца. Их супруга. Их защитника. — Я надеюсь, что когда он вернется, — тихо продолжает Зельда, — у нас все станет хорошо. Обязательно станет, правда же, милая? Глаза ее полны застывших слез. Блестящих, как хрустальные подвески, что качаются с тихим звоном над их головами. — Обязательно станет, обязательно, мамочка, — вторит им Скотти, послушная дочь, идеальная дочь. Лучшая дочь, какую ее отец мог бы для себя пожелать. Пусть и так глупо, так наивно не признать, что Скотти совсем не больно, когда он, проходя мимо, в мыслях своих уже давно ее похоронил.