Мудрый не доверяет дракону

На одной из нижних ступеней последнего пролёта нога едва не соскользнула, и острая дрожь мгновенно прошила нутро. Элисиф без особого труда удержала равновесие и преодолела последние ступени, а перед глазами уже разыгралось видение того, как она, словно подбитая стрелой птица, влетает в палаты и растягивается на полу в обнимку с мантией — к вящей радости всех придворных и прислуги. Несомненно, это стало бы событием вечера. С немалым усилием удержавшись от смеха, но не от широкой улыбки, она вышла в палаты. Все взоры мгновенно обратились к ней, голоса смолкли. Подойдя к высокому месту, она вытянула руки, чтобы показать мантию. Громко и степенно произнесла: — Вот мантия солитьюдских Верховных королей, — повела головой в сторону слуг с остальными вещами. — Великанша битвы Кин, Рог шоров, щит и меч талосовы. Их возьмёт себе новый Верховный король. Опьянение начинало подступать, перед глазами уже едва заметно плыло, и она постаралась дышать поглубже. Скоро один из придворных — жрец Мары отец Харальд и, насколько помнилось, заведующий раздачей милостыни и объедков беднякам — забрал у неё мантию. Слева от высокого места стояли два одинаковых кресла, и в ближнем уже сидела Нильсин. Элисиф без возражений заняла дальнее. Скоро она увидела Йорика рядом с Идгрод — тот, поймав её взгляд, поклонился. Когда народ насмотрелся на мантию и прочие вещи, а все должные приготовления были окончены, глашатай объявил: — Онгул из клана Сильное Сердце и по прозванию Наковальня, предводитель виндхельмского кузнечества с сыновьями Эриком, Харальдом и Сверре, и племянницей Хермир, девицей. Вперёд вышли здоровенный мужик с чёрными руками и красным лицом, двое почти неотличимых от него юношей, мальчик и крепкая широкоплечая девушка в нарядном платье, которое сидело на ней исключительно криво и неуместно. Элисиф приметила её огромные тёмные глаза, простые черты, а особливо то, с каким трепетом она смотрела на Ульфрика. Среди Сестёр Бури множество подобных восторженных девиц, которые верят красивым речам своего предводителя. По указанию дядьки Хермир поднесла на вытянутых руках меч к высокому месту и припала на одно колено. Ульфрик спустился, забрал меч, приблизил к глазам: — Неужели это действительно принадлежало Верховной королеве Фрейдис, дочери Логрольфа? Тот самый меч? — Так и есть, господин, — ответил Онгул. — Мы с сыновьями разыскали его, чтобы принести вам. — Это достойный подарок, — ответил Ульфрик. Меч своей ветхостью походил на Зубчатую Корону — так же основательно изъеденный ржавчиной, тёмный, державшийся в целости, кажется, лишь благодаря обвивавшей рукоять и змеившейся на клинок золотой проволоке. Помятое треугольное яблоко тоже сияло золотом. На клинке отчётливо виднелись замысловатые узоры и надпись, которую Ульфрик тут же прочёл по-старонордски, затем перевёл. — Милостию Сестры-Ястреба. Фрейдис, королева, дочь Логрольфа, великого короля. Неужто и впрямь это он? Элисиф же задумалась о другом. Фрейдис. Имя это никогда не давали отпрыскам королевского солитьюдского рода, хотя несколько жён Верховных королей за последнюю тысячу лет и носили его, но происходившие из Виндхельма и Вайтрана. В Виндхельме же оно было одним из любимых и в кланах, и в роду ярлов. Ульфрик поднял меч над головой, сборище восторженно заволновалось. Ульфрик произнёс: — Солитьюдские ярлы впервые учинили раздор именно во дни правления Фрейдис, дочери Логрольфа. А ныне обретение этого меча знаменует окончательное возвращение власти в Виндхельм. Народ одобрительно загудел. Элисиф не шевелилась и не менялась в лице, пока не поймала радостный взгляд и улыбку Нильсин — тогда уж улыбнулась в ответ. А Ульфрик продолжал: — Онгул, ты достойный сын Скайрима. Сегодня я приглашаю тебя и твоих детей быть почётными гостями на этом пиру. Кузнецы раскланялись и вернулись в толпу, а следующим, к удивлению Элисиф, объявили Адонато Леотелли. Сияя своей знаменитой лысиной и не менее известной добрейшей улыбкой, её учитель вышел вперёд, отвесил щедрый поклон Ульфрику, поклонился Нильсин и ей. Произнёс длинное цветистое приветствие, достал из-за пазухи свиток и попросил дозволения прочесть прядь о победе Братьев Бури. В Солитьюде Адонато был известен пристрастием к длинным речам и к сочинению не менее длинных виршей, прядей и хвалебных песен — не зря ведь он преподавал красноречие и словесность в Коллегии Бардов. Подобную славу он, похоже, успел заслужить и здесь, потому что Ульфрик тут же ответил, что дозволяет ему выступить сразу после первой перемены, но не раньше. Вслед за Адонато ещё несколько людей поднесли подарки и тоже были приглашены. На середину палат выставили на козлах столы, притащили скамьи и десятка два кресел для самых важных едаков. Элисиф устроилась по правую руку от ярлова места. Псари привели огромного серого волкодава-полуволка, пару звонких бело-чёрных лосиных лаек, троих песочного цвета оленьих гончих — изящных длинноногих красавцев, и короткошёрстого пятнисто-серого легавого, отчаянно мотавшего длинными чёрными ушами. Каждого из этих псов Элисиф прекрасно помнила, как и те помнили её — оглушительным лаем поприветствовав хозяина и его друзей, один за другим принялись лизать ей руки и всячески показывать, что не забыли её. Наконец, псы улеглись в ногах, под столами и перед очагами. Скоро слуги поднесли тот самый турий рог, из которого они пили по приезду, и пирующие пустили его по столам. Питие на сей раз подали не столь крепкое, но и не менее опьяняющее. Элисиф тут же заела его маслинами с летней зеленью. Как и в Солитьюде, лоредас был рыбным днём, так что начали со щучьей ушки в караваях, а затем торжественно вынесли аж трёх морских единорогов. Вид их рогов напомнил Элисиф о Мьол и её рассказах о юных годах и охоте на море и побережье — и о том, что как можно скорее следует отправить ей весточку. После густой ухи и изрядного куска мяса, плотного, сытного, совсем не похожего на рыбу, а скорее на медвежатину или телятину, неудержимо заклонило в сон, и Элисиф изо всех сил теперь старалась не упасть под стол. Голова разболелась от тяжести венца. Глаза скоро принялись слипаться, а после очередного доброго глотка из рога она и вовсе провалилась в сон на несколько мгновений. Скоро привели её любимую пустынную борзую, Ветреницу, которая оказалась брюхата и, по виду, почти на сносях, а также двоих кобельков мелкой кроличьей борзой, чью породу обыкновенно называли по-бретонски — игрушками ветра. Нагладив маленькие изящные головы и выгнутые спины серебристо-пепельных псов, поцеловавшись с Ветреницей и хорошенько проверив густоту её длиннейшей и мягчайшей шерсти цвета абрикота со сливками, Элисиф почувствовала себя значительно бодрее и воодушевлённее. Потом коротко поговорила со своим псарём, расспросила о здоровье псов, его собственном содержании и отношении к нему местных, а также об остальных её людях, что перебрались сюда вместе с вещами, соколами, псами и лошадьми. Жалованья они пока не видели, но им и женам с ребятами позволяли столоваться с замковой поварни и спать в людских. Элисиф пообещала как можно скорее разобраться с их положением. Ветреница устроилась у неё в ногах, и приятное тепло её сухого жилистого тела, шелковистость шерсти и едва уловимый знакомый терпкий запах псины невероятно отчётливо напомнили о прежней жизни. После нескольких заздравных речей: в честь Талоса, Кинарет и Акатоша, в честь ярловой свадьбы и ярловой наследницы, в честь скорой свадьбы Нильсин с Харальдом, в память о Вигнаре, о ярле Хоуге и госпоже Ульфхильд, о Фригг и родителях Товы, Това смогла, наконец, заговорить о насущном: — Возлюбленный мой родич, всё-таки очень хорошо, что ты привёз сюда милую Элисиф. Ведь то, что она нам не племянница и не внучка, а сестра, прекрасным образом напоминает всем и каждому, что истмаркская ветвь старше хаафингарской, да не просто старше, а на три десятка лет. — Верно, Това, — благосклонно отвечал Ульфрик. Сидевшая по левую от него руку Това тут же обратилась к Элисиф: — Голубка, до чего у тебя усталый вид! К вечеру это сделалось заметнее! Кубок из черепа Мясника на столе перед нею искрился чёрными и алыми диамантами, сиял золотом оковки и ручки. Элисиф со всей должной учтивостью поблагодарила за внимание, но, к счастью, скоро Това отвлеклась на Вунферта, вздумавшего показать ей кубок из черепа Мавен. Ульфрик напомнил пирующим об обретении меча древней королевы, Галмар и Ирсаральд тут же припомнили, как добывали Зубчатую Корону, и довольно долго все вместе обсуждали это. Това с нескрываемым презрением назвала Рикке предательницей, прочие высказывались довольно сдержанно, высмеивали и осуждали больше Туллия с его легатами, а вот Брунвульф, некоторое время послушав, грохнул по столу кружкой и во всеуслышание объявил: — Да как же вы могли убить Ульрике? Вы, оба! Глаза не прячьте! Ульфрик с той же громкостью ответил: — Она защищала Туллия, словно тот был её братом. Это не предательство, по-твоему? Некоторое время они втроём с Галмаром препирались, пока Брунвульфа на силу не уняли его соседи по столу. Но повисшее в воздухе напряжение не развеялось. В попытке сделать хоть что-то Элисиф быстро тронула Ульфрика за руку: — Фрейдис. В честь обретения её меча ты обязан дать это имя дочери. Нашей. Старшей или второй по счёту. М? Ульфрик с таким живым воодушевлением посмотрел в ответ, что она поспешила добавить: — И я объявлю об этом прямо сейчас. — Мне нравится. Первой же дочери дадим это имя. Объяви, — он кивнул, потом постучал остриём кинжала по кувшину перед собой. Сборище попритихло. — Госпожа Элисиф желает сказать нам кое-что. Элисиф подняла свой рог: — Фрейдис была великой королевой и славной воительницей, и многие ярлы и короли со времён её правления считали за честь называть дочерей её именем. Обыкновенно, старших. Сегодня состоялось обретение её воспетого в сагах и прядях меча. Увидев этот меч, я надумала — и наш ярл одобрил это решение — когда я рожу нашему ярлу дочь, то в честь этого счастливого обретения ей дано будет имя «Фрейдис». К удивлению Элисиф, эти слова довольно живо одобрили Галмар и остальные Клинки Бури. Среди множества взглядов она встретила и тёмные глаза Хермир — та тут же отвернулась. А Брунвульф, чьё выражение лица скрывалось за пышной тёмной бородой, смотрел тяжело и медленно. Неужто он осуждает её покорность? Выждав, сколько требовалось, она добавила: — Разумеется, только после сына. Сына для Скайрима. И эти слова нашли не менее тёплое одобрение у тех, на кого рассчитывались, даже Това оживилась: — Милая голубушка! Мы ещё не раз это обсудим, но я хоть завтра познакомлю тебя со своими повитухами и кормилицей Бьярне. Но выкармливать дочь она не годится — тогда они с Бьярне не смогут пожениться! Ульфрик весело посмеялся: — Това! Я смотрю, ты уже всё продумала! Това отпила из кубка-черепа, утёрлась рукавом, громко хмыкнула: — А то как же! Такие вещи следует обдумывать заранее — дабы не вышло недоразумения и неприятности, — потом голос её сделался заметно суше и строже. — Ведь ты, моя душенька Элисиф, и Торуг не были молочными братом и сестрой? Только по крови двоюродными? Элисиф ласково и непринуждённо ответила: — Нет, госпожа Торгерд. Родители выбрали мне другую кормилицу. Вы ведь уже спрашивали о том шесть лет назад на обручении моём с ним. И на свадьбе год спустя. — Ах, и в самом деле! Скоро принесли и самого младенца Бьярне, про несомненные достоинства которого его родители не уставали разливаться весь нынешний день при каждом удобном случае. Несмотря на крепость, румяные щёки, жгуче-синие глазищи и длинные золотые волосёнки этот здоровый откормленный младенец, тонувший в расшитых золотом белоснежных шелках, ничем особенным себя не проявил, пока нянька держала его на руках перед господами, зато несколько раз принимался хныкать и пищать, да лопотал: «Ма-ма-ма» и прочее малоразличимое. Ульфрик взял младенца на руки, похвалил здоровый вид, отметил сходство с Товой и со своим дядькой, потом передал его Элисиф. Младенец с требовательным воплем потянулся ручонками и ртом к её вороту и ожерельям, и Элисиф растерянно рассмеялась, когда он упёрся ладошками ей в платье, а потом дёрнул за закрепы плаща, ничуть не смущаясь тяжести выпуклых вытянутых кругов чистого золота, как и замысловатого зернёного узора на них. Това воскликнула: «Ах, детка!», а Торбьорн весело хлопнул ладонью по столу: — Наш Бьярне завсегда тянется к прелестям молодой красотки, как завидит! Ульфрик поддержал его: — Вот это верно! Зато Нильсин смущённо запищала: «Дядюшка! Ну, батюшка!» Элисиф, с трудом оторвав младенца от ожерелий и закреп, громко и весело ответила: — Похвально для маленького мужчины! — впрочем, ей совсем не хотелось хвалить этого младенца, как и просто видеть его. Но к будущему зятю не стоит ли относиться хотя бы снисходительно? А может и к будущему мужу, кто знает? Следовало ожидать, что Това не снизойдёт до упоминания маленькой сироты, как и ни до какого иного к ней внимания — как было днём, но сейчас вышло иначе. Наласкавшись с Бьярне и велев отвезти его домой, Това вновь обратилась к Элисиф: — Голубушка, так с чего же ты решила взять себе эту сиротку? Поди, у приютских вши да блохи, а то и что похуже! А Нура рассказала, что дитё это за все дни в Миствейл ни звука не издало. И за сегодня! Ещё и убогое! — Госпожа Нура отчего-то не приняла во внимание, что такая кроха не привыкла к шумным сборищам, да и новые люди смущают. Дитё впечатлительное. — Но тебе-то оно зачем, голубка? — Вы читали новостную листовку из Рифтена, в которой сказано об этом дитяте? Думаю, народу весьма по нраву пришлось, что королева и будущий король взяли на воспитание ребенка из самых низов. Под кудахтанье Товы Ульфрик с хитрой улыбкой покосился на Элисиф и едва заметно кивнул. Элисиф улыбнулась в ответ. Пол ходил ходуном, перед глазами плыло, голос её делался громче, зато и слетавшее с языка всё больше устраивало окружающих. Повара изощрялись изо всех сил. В завершение перемены подали прямо из печи начинённые орехами и ягодами цветки тыквы в меду и абрикоты с терносливом. Элисиф хотела бы отведать свежих, и на её вопрос о таковых стольник ответил, что их немедленно подадут, зато Това с Нильсин принялись ужасаться — в Виндхельме сырые плоды и овощи до сих пор считались вредными, так что поедали их обыкновенно запечёнными или зажаренными. Но скоро принесли полдюжины розово-песочных абрикотов, три красивых румяных амигдаловых яблока и плошку сливок. Абрикоты оказались душистыми, мягкими и сладкими, а вот яблоки, несмотря на изумительный запах — твёрдыми и кислыми. Она уже успела пресытиться настолько, что не сумела съесть и половины. Поглядев, как Элисиф нарезает абрикоты кинжалом, нанизывает кусочки на маленькую двузубую вилочку, макает в сливки и отправляет в рот, Това изрекла: — Не на всяком застолье встретишь подобное бесовское орудие! Словно рога Короля Насилия или главного врага его, такого же рогатого! Голубушка, ни к чему тебе этакое излишество! Элисиф громко ответила: — Мне это досталось в подарок! Их было две, и вторую я продала, а золото раздала беднякам. Две золотые вилки с рукоятками красного дерева со вставками из раковины и с дюжиной амефистов на каждой император Тит подарил им с Торугом на венчание, о чём Това не могла не знать — разговоры об этих диковинных принадлежностях некоторое время ходили даже на городских торжищах, не то что на пирах в домах ярлов. — Да и ничем эта вилка не отличается от тех вил, которыми мужики закидывают сено да солому в свои телеги, госпожа Торгерд. После того, как подавальщики убрали блюда с объедками, Адонато получил дозволение говорить — и невыносимо долго распинался о доблести победителей и бесславии проигравших, а затем, после похвалы от Ульфрика и нескольких придворных, прочёл не менее длинную прядь о подвигах Довакина и слабости Алдуина и Одавинга. Когда Адонато закончил и раскланялся, Галмар, опередив всех, сказал: — Теперь надейся, что Одавинг не проведает об этой пряди. Не то придётся тебе прятаться от него! Пока народ смеялся, Адонато не оставалось иного, кроме как вежливо улыбаться. Скоро Галмар добавил: — Добрая прядь, ладная. Но про Одавинга убери, в самом деле. Элисиф тоже похвалила своего учителя и припомнила книгу о короле Олафе, драконе Нуминексе и о многих других древних героях Скайрима, дописанную Адонато уже в Виндхельме — тот даже сумел добиться, чтобы её издали на местном печатном дворе. Элисиф довелось получить её в подарок незадолго до переговоров на Хротгаре. — Господин Адонато, а на гульбище Драконьего Предела видали ли вы то самое драконье ярмо, цепи и следы на стенах, что оставил там Одавинг? — Нет, госпожа моя, не видал. Я не покидал стен Виндхельма после того, как Одавинга пленили. — Это весьма впечатляющее зрелище. Когда-нибудь, ежели представится случай, подумайте, чтобы отправиться туда и посмотреть. В середине стражи втроём с Идгрод и Нильсин они поднялись в покои, чтобы переодеться и немного отдохнуть. Элисиф сняла дядюшкин венец, виссоновое покрывало, гривну и одно из ожерелий, размотала и убрала платок, а ещё стянула головную сеточку и вытащила из волос булавки. Достала из ларчика обруч с гранатовыми камнями и подходящие к нему серьги. Как оказалось, Хильде с Сигбьорг успели уснуть на уложенных перед постелью шкурах. Даже видя это, Нильсин и не подумала говорить потише, и смолкла только после строгого укора. Элисиф и сейчас не стала осматривать покои, поглядела только на большое выпуклое зеркало в драгоценной оправе, что располагалось на устланном шёлковой скатертью столе, куда она уложила венец и прочие вещи, да вместе с Идгрод они зашли в мыльню. Нильсин, похоже, рассердилась, потому как молчала до самого возвращения на пир. В этих краях летом темнело чуть позже, чем в Рифте, но раньше, чем в Хаафингаре, и сейчас сумерки быстро упали на землю. Пляски перед второй переменой они пропустили, а после рога со сладким южным вином подавальщики принесли невероятно вкусных запечённых осетров, и Элисиф съела своего почти не отрываясь. Потом села на место Ульфрика, который ушёл за стол Клинков Бури, и попросила Тову рассказать, как растёт и что любит Бьярне. Та поначалу явственно смутилась, но уже очень скоро рассказывала и о Бьярне, и о Нильсин, и о своих хозяйственных заботах, и о том, что по поводу всего этого говорит Суварис. И так далее, и так далее — пока не опомнилась: — Голубка, но ты умолчала о свадьбе! Со всем возможным для себя восторгом и внимательно заботясь, чтобы её рог и кубок Товы вовремя наполнялись мёдом, Элисиф подробно рассказала о въезде в Рифтен, о доброте к ней Лайлы, о пирах, о множестве гостей на свадьбе, об обстановке и убранстве опочивальни. Това старательно слушала, то и дело задавая всё более откровенные вопросы всё более громким голосом: — А что за платье ты взяла для венчания? Не то ли, какое надевала на первую свадьбу? — Это я сшила за прошедшее полузимие, да из новой ткани. А на первом венчании надевала зелёного шёлку платье, не медового. Так вот, постель украсили шиповником, волчьим горохом, берёзовыми венками и ресницами Шора. А запах! Представляете? Терпеливо дослушав об убранстве опочивальни, Това зашла с другого бока: — Говорят, после клятв ты встала перед ним на колени! И руку целовала! Не ожидала я такого! — Я подумала, что этим покажу своё смирение перед победителем. Чтобы все увидели, что я принимаю наш союз со всей радостью и… то есть, в общем, принимаю! — немного нескладно отвечала Элисиф, думая лишь о том, как бы не скривить лицо. Вот только завтра Това наверняка и не вспомнит этих слов. — Говорят ещё, что ты сшила рубаху ему. Неужели? — Верно. Ту самую, что он надел сегодня. Видели её, да? В полночь они вышли к гостям во дворе, под яркие летние звёзды. Сырая свежесть отрезвила, но ненамного, и Элисиф пришлось покрепче держаться за плечо Ульфрика, лишь бы идти прямо. Переменчивый свет пламенников и жаровен казался потусторонне-жутким. Застолье продлилось до середины третьей стражи или около того, и из-за стола Элисиф встала с немалым трудом. Ноги едва держали, от съеденной целиком жирной рыбины внутри поселилась дурнота — а может и от мёда, вина и пива, что перемешались в брюхе. Или от сваренных в масле черники с яблоком? Тошнота скоро подобралась к самому горлу, и вновь Элисиф сумела продышаться. Порывисто ухватив Ульфрика за локоть, обхватила ладонями его плечо и торопливо прошептала: — Давай поторопимся, мой ярл. Мне нехорошо. До покоев она не дотерпела: рвота подошла, когда они преодолели третью или четвертую лестницу. Согнуло пополам, горло и рот обожгло мерзостью. Немного опомнившись и вздохнув, она в смущении огляделась. Телохранители делали вид, что ничего особенного не происходит, зато Ульфрик с самым, как представлялось в полумраке, участливым видом держал её за косы и платок. Как же славно, что венец и самые дорогие платки давно лежали в покоях! Когда она выпрямилась, бормоча благодарности, Ульфрик протянул флягу с, как оказалось, уксусной водой. От этого пития рвота пришла с новой силой. Вскоре она обнаружила, что в незнакомой мыльне склоняется над лоханью, где-то рядом в отхожем месте звонко журчит поток воды, а вокруг висит разгоняемый несколькими тусклыми светильниками полумрак. Почувствовав себя немного лучше, она убрала руки с ручек лохани, поднялась и, развернувшись, оказалась в объятиях Ульфрика. — Ничего-ничего. Кто только не блевал на этой лестнице, особливо после рыбных дней и упившись мёду с пивом. Даже Това. — А я упилась по твоему примеру, а то ж! — со смехом ответила она, потом понизила голос. — Дурно мне. И больно. А не дурно ли тебе, мой ярл? — Брось. Никто не посмеет травить тебя на первом же пиру. — А тебя? — Брось. Довольно. Отдышись, и пойдём к Вунферту. А пока съешь берёзового угольку. Он отошёл к столу, открыл один из ларцов, достал мешочек, из которого вытащил несколько чёрных ломтиков. Элисиф взяла один, отправила в рот. Уголь мягко захрустел, разошёлся мелкой кашицей, едва уловимая солоноватость приятно освежила. Проглотив, она сказала: — Не надо к Вунферту. Не след бы его будить. Я видала, он давно ушёл, — взяла следующий кусочек. Из темноты слабо проступали очертания большой бадьи, уставленных всякой всячиной поставцов, тёмный изукрашенный резьбой камень стен, печные изразцы, сложные оправы окон и прочее убранство. Переливались тёплыми радужными отсветами слюдяные вставки. Ульфрик взял её под руку, уложил ладонь на лоб, потом на щёку. Уверенно повторил: — Никто здесь не осмелится травить тебя. Она кивнула, но всё же пробормотала, словно бы не о себе говоря: — Наверняка. Но много ли надо, чтобы извести тощую малокровную бабу? — вздохнула поглубже. — Но если я умру, обещай, что всё сделаешь, как должно. Огонь разожжешь через чечевицу горного льда, и… и… Да драккара здесь не найдётся для меня! И Чертогов Шора мне не увидеть. Уж не пустят меня, не пустят!.. Она схватилась за щёку, закусила губу, сокрушенно помотала головой. Ульфрик перехватил её руку: — Успокойся. Ты пьяна. — Да хоть бы и так! Но разве ж не права я? Ульфрик молчал. Несколько вздохов спустя подхватил её под локти и притянул ещё ближе: — А ты не брюхата ли? В суматохе и мысли об этом не мелькнуло, и теперь она честно ответила: — Нет! Да ты что? Но не знаю, — потом припомнила, когда они любились в последний раз: в деревеньке под названием Хлюдабю, что лежит посреди скал и холмов Каменной Чаши, в доме тамошнего землевладельца и на его постели. Утреннее солнце насквозь пробивало оконную слюду, путалось в волосах и простынях, а сверху наблюдала кошка. Да, в то утро почти две седмицы назад. Но если у них нечаянно получилось, то для малейших признаков пока слишком рано, так ведь? Позже в дороге духота и усталость измучили до крайности. — Ты был осторожен, разве нет? — Всякое возможно. Но и впрямь. А приходила ли к тебе кровь? Уже пора. — Не пора. Через… через месяц придёт. Я… — язык заплетался, как и мысли, хотелось только поскорее прилечь. Она поглубже вздохнула. — Я валюсь с ног, мой ярл, а мы зачем-то стоим здесь. Её разбудили, когда начало светать. Вунферт расспросил о самочувствии, о съеденном и выпитом, задал несколько совершенно нескромных вопросов, потрогал лоб, проверил живчики под горлом, на шее и запястьях, приложился ухом к животу. Выпрямился: — Это ни в коем случае не отрава. И не юный росточек, нет. Госпожа переела рыбы и мяса да перепила мёду, только и всего. С такой худобой и без привычки неудивительны рвота и дурнота. Здесь поможет отвар ромашки с мятой. Выпейте, госпожа. Вот так. Слова доносились словно сквозь слой воды. Очертания незнакомой опочивальни едва проступали сквозь рассветный полумрак. Вунферт, кажется, рассказывал Ульфику, что у тех, в ком сильна эльфийская и бретонская кровь, женское недомогание приходит реже, чем к чистокровным людям, так что сейчас у неё в самый раз время для зачатия. А успокоительные средства и веселящее пойло непременно сделают будущее дитя убогим калекой. Ульфрик, кажется, что-то отвечал, но она уже не слушала. …Брюхо разрезали основательно — от самого сердца до низу, а потом ещё и поперёк. Идгрод и Вунферт запустили туда руки, споря о чём-то совершенно не относящимся к делу — о том, кажется, время ли заготавливать мхи и грибы для зелий. Возмутившись навязчивому невниманию, Элисиф отбросила их руки и убежала прямо так, со вскрытым нутром, которое совсем и не мешало — несмотря даже на вывалившиеся кишки. Люди за столами в чертоге Миствейл, только почему-то более просторном, чем раньше, тоже не замечали её — смеялись, ели, пили, и их лица истирались, стоило попристальнее взглянуть в них. Потом потянулась вверх тёмная лестница — тянулась и тянулась, пока не рассыпалась острыми осколками и не потонула в утреннем свете. Осторожно приподняв от подушки тяжёлую звенящую голову, оглядевшись и увидев с другого края необъятной постели мирно спящего Ульфрика, Элисиф, едва ворочая пересохшим языком, сердито сказала: — Ох уж эти ваши застолья! Как же я сегодня смогу раззнакомиться с подчинёнными Йорлейфа? Ульфрик перевернулся на другой бок и пробормотал: — Как-нибудь справишься. Тоже мне заботу нашла, молодуха!