Go your way Iʼll take the long way «round Iʼll find my own way down As I should
Подъем. Вода. Еда не лезет в горло. Чтобы вернуться и проверить, как там дела «дома», он уже слишком далеко. У него есть «узи», мачете и копье. У него джунгли и дорога за спиной, а впереди — вакандский мегаполис. Бывший мегаполис. Он долго смотрит в полевой бинокль, и сонное, рыщущее движение, которое он может видеть на улицах, упорно наполняет желчью его рот: — Какого хрена, суки, вас там столько? Сплевывает желчь в открытое окно машины, расстилает на втором сидении потрепанную карту, хотя и отсюда видит пункт назначения — красивый небоскреб. Тот расположен в центре города, по краям которого теснятся заброшенные, ярко расписанные хижины в туземном стиле — больше дань культуре, чем нищете, в Ваканде нищих не было… Что ее, впрочем, не спасло — вот, что он думает. Просто теперь меж трупов, которыми кишат медленно зарастающие сочной тропической зеленью улицы, достаточно много таких, на ком лохмотья из безбожно дорогих костюмов, а не национальных пестрых тряпок. Смерти все равно. Машина только привлечет внимание. Нужно идти. По улицам. Человек сплевывает желчь. Пьет воду, утирается. Он складывает карту, отсоединяет от зарядки телефон и выбирается из транспорта. Дверей не запирает. На лицо — черный платок, от вони. «Узи» за спину, вместе с коротким копьем — копье у него вакандское, с вибраниумным вороненым наконечником, прекрасное, как и его мачете. Пару-другую шумовых гранат — в разгрузку. Можно отвлечь их этим, твари слышат звук. Нужно поймать какого-то кадавра посвежее, вскрыть, чтобы отбить запах и… Он успевает снять платок, после чего его долго, судорожно рвет под ноги на высохшую землю. Человек приваливается к нагретому до обжигающей температуры джипу. Утирается. — Господи, помоги, — бормочет он. — О боже… Достает свой смартфон, включает его, что-то набирает и недолго слушает. Спустя час он подходит к городу, вымазанный мертвецовой кровью, и идет по улицам, медленно и спокойно. Трупы не обращают на него внимания. Их много. Горожане были до смерти напуганы, пытались выбраться отсюда, бежали в джунгли прочь из каменной ловушки, падали под ноги другим, также бегущим, не могли увернуться от блуждающих между домов кадавров — поначалу трупы еще не отличали. А спустя полсуток люди — нецелые, разорванные, мертвые — вставали. Больше не боясь, ничего не чувствуя, кроме своей потребности. Теперь их здесь по дюжине на каждые двадцать квадратных метров, они пересушены горячим африканским солнцем настолько, что сложно понять, как их иссохшие мышцы способны еще сокращаться — но они опасны, эти мумии. Солдат идет не торопясь. Ему не нужно подстраиваться под их шаг — он следует маршрутом, который был в инструкциях, спешку считает стратегически неверной. Ему скучно. От вони мертвечины его не мутит, тревога не сбивает ему пульс. Он игнорирует, когда его случайно задевают чьи-то руки. Дышит в едином ритме с мертвыми — слишком размеренно. Его сердечный ритм спокоен так, как не бывает у живых в этих условиях. Нецелый и немертвый, ведомый непонятно чем, он следует вперед. У небоскреба солдат ускоряет шаг. Скрываться смысла больше нет, внутри наверняка кишмя кишит. Снаружи посвободней, пока еще твари успеют подтянуться. Дверь входа в вестибюль — стеклянная, огромная — накрепко заблокирована. Подрывать ее значит привлечь внимание, да и гранат немного — солдат с досадой косится на левое плечо, пустой рукав, и начинает обходить башню по кругу. Бетон, рассчитанный на местные температуры, нагрет так, что от него пышет жаром. Вскоре обнаруживается куда как менее помпезная служебная дверь. Через нее, похоже, пытались незаметно выйти, — на асфальте все еще видны темные пятна и какие-то клочки, которые вполне могут быть и останками. Дверь до сих пор открыта. Он входит, притворяя ее за собой, и достает мачете. Щурится, долгие секунды привыкая к абсолютной темноте обесточенного здания. Прислушивается, не дыша, ногой нащупывает лестницу. Потом делает выпад. Фонарь на поясе включает, лишь разобравшись с трупом. Идет наверх, не глядя на результат. На пятом этаже лестница сплошь усеяна кадаврами различной степени активности. Располовиненная тварь в почти неузнаваемой форме официантки на руках ползет, слабо хрипя, к солдату — тот просто отбрасывает ее пинком по челюсти. На пятом рестораны. Мачете застревает в черепе охранника, солдат толкает того под ноги другим кадаврам и снимает с правого плеча копье. Его движения настолько плавны, что кажутся неторопливыми, но для обезвреживания покойников на лестничном пролете достает тринадцати секунд. Откуда-то с седьмого этажа доносятся неловкие шаги. Мертвых там явно больше. Солдат накидывает на плечо ременную петлю копья, высвобождает нож и обтирает его об относительно чистый фартук официанта. Цель — где-то на сто первом. ***And hold your gaze Thereʼs coke in the Midas touch A joke in the way that we rust And breathe again
Холл телецентра — тихое место. Красивое. Спокойное. Много теплого света, золотисто-розовым потоком льющегося через большие — во всю стену — окна. Из них открывается прекрасный вид на город древних королей Ваканды. Сто первый этаж «Баобаба», одного из самых известных бизнес-центров мира. Алый закат очень красив. Танцуют в лучах белые пылинки. Комнатный фонтанчик — автономный, а потому поддерживающий все эти годы жизнь растений в керамических горшках, уже сильно разросшихся — негромко умиротворяюще журчит. Картины на стенах. Слой пыли на столах. Грязь на стекле. Кровь на полу — давным-давно засохшая. Медленно, сонно дефилирующие вдоль окон мертвые. Их будит странный шум. Они подходят, переминаясь с ноги на ногу, к двери. Одна из них, звеня браслетами на высохшем запястье, почти разумно трогает изящную стальную ручку. Повернуть — не может, недостает гибкости пальцев. Шум нарастает. Мертвая теребит ручку, от невыносимого желания — хрипит. Кто-то идет по коридору. Кто-то есть снаружи. Снаружи пища. Труп телеведущей медленно оттесняют остальные, шарят по двери, наваливаются на нее беспорядочно. С той стороны звучат шаги. Мертвые словно силятся выдавить дверь, упорно наползают на нее и друг на друга, с дальней стороны комнаты подобрались даже те двое, что уже не в состоянии ходить. Снаружи раздается громкий хлопок, и кусок дерева, закрывавший до сих пор дверной проем, ударяется о стену, поворачиваясь на стальных петлях, отбрасывает мертвецов. Дверь открывалась внутрь. В огне и дыму солдат входит в холл. Телеведущая, придавленная теперь остальными, барахтается, тянется к нему, словно к спасению, пытается коснуться армейских берцев. Солдат наступает ей на руку — с хрустом — делает разворот, едва окидывая обстановку взглядом, и, почти не целясь, одаривает пулями ближайших мертвецов. Телеведущая, пропущенная, тянется вновь, берц наступает ей и на вторую кисть. Браслет катится по полу. Из коридора на движение и шум идут другие мертвые, их много, очень много. Кадавры поднимаются вверх по ступеням лестницы, кадавры ползут вниз, со сто второго этажа; они идут из бара и из офисов. Они заполоняют все, и никаких препятствий, кроме вынесенной двери, нет между толпой мертвецов и этой светлой комнатой. Солдат пристраивает на фонтан «узи». Труп девушки сипит, свалявшаяся шевелюра цветом черней ночи елозит по полу в пыли, когда погибшая пытается ползти. Солдат бережно вынимает что-то из разгрузки, нажимает кнопку. Слышится писк. Сперва ритмичный, редкий, он все учащается, становится почти сплошным. Солдат размахивается. Пищащая штуковина летит в коридор, катится по полу с дробным стуком, ложится под ноги первой линии подходящих ближе мертвецов. Ведущая подтаскивает себя еще чуть ближе, тянется щербатым ртом к ноге солдата, к голени, к горячей коже, жар которой чувствует даже сквозь плотную ткань… Тут солдат подхватывает освободившейся рукой «узи», падая за фонтан. Взрыв сносит все: дверной проем, кадавров, почившую телеведущую, растения в горшках и — часть пола, проваливающуюся на сотый этаж здания. Когда солдат безмолвно встает, холл телеканала больше ни капли не напоминает мирное место. Но он безопасен. Мертвые снаружи, те, что не разметаны взрывом, все еще тянутся к солдату — над дырой в перекрытии и через обрыв лестницы, пока сами не падают. На их место подтягиваются новые, обретая ту же участь. Зрелище по-своему завораживающее. Солдат оценивает его равнодушно, как результат, и достает мачете. Рабочие комнатки студии тоже кишат «жизнью», но он исправляет это всего через какой-то час.