***
Старуха всегда подкрадывалась тихо, будто вместо ступней у нее кошачьи лапы, да и кто мог сказать наверняка, может и правда под длинными драными шерстяными юбками прятались хвост и полосатая жесткая шерсть? Она жила на этом свете так долго, что сама успела позабыть, кем родилась, кто были ее мать да отец, о чем мечтала в юности и мечтала ли вообще о чем-нибудь. Волшебный народец шептался, что она была самой Осенью, неумолимой и справедливой, воздающей по заслугам, дарующей пропитание и убивающей все живое. В длинных седых волосах старухи путались сухие листья, а с ушных раковин свисали ветки рябины, в глазах сияли янтарные капли, а зрачки переливались, будто крылья мухи на солнце. Видимо, молва была правдива. Идет она к озеру, невидимая никем, оборачиваясь на догорающие полена костров Самайна, одобрительно улыбаясь людям, у которых в жилах все еще кипит огонь страсти прошедшей ночи. Ей молодость всегда была по нраву, но для себя личину старухи она выбирала куда чаще, это казалось правильным. Куда уж молодой девчонке следить за листопадами и дождями, собирать желуди и каштаны в некогда священных рощах да накладывать проклятия на гордецов? Нет, осенью она всегда старуха, когда наступают холода ее вообще нет, отдыхает под крылом сестрицы-Зимы. А весной и летом пляшет на зеленых лугах, лакомясь земляникой, и кожа ее юна и упруга. Так она когда-то и повстречала келпи: на исходе лета, когда уже начала стремительно стареть, готовясь вернуться к работе. Морщины и седина в волосах оказались слишком большим препятствием для любви могущественного водного духа, и в тот далекий Самайн, когда уже стала она дряхлой старухой, Никлаус покинул ее. Нельзя сказать, что это разбило ей сердце, оно было давно отдано тусклым солнечным лучам, сосновым иголкам да тыквенным семечкам, но ее напугало то, что она увидела в глазах келпи: пустоту и жажду. Не много найдется существ, что могли бы сравниться с ним в силе и мощи, но ему было все мало. Ни старуха, ни дева, ни спящей младенец не любили жадность, ведь Осень щедра в своих дарах, и нить магии легко сплелась в ее руках, окутывая шею Никлауса, превращаясь в узду. Он рычал и брыкался, ярость ослепляла его, гнев заставлял воды Лох-Несса вскипать, и не услышал он слов, сказанных тогда старухой. И сегодня она вернулась, чтобы напомнить ему. — Привет тебе, келпи, великий хранитель вод и озер, хозяин Атлантического океана, — любезно здоровается старуха, склоняя голову набок. Он также красив, как и в тот день, когда она увидела его сквозь ветви орешника, но когда келпи поднимает свой взгляд внутри у нее все холодеет. — И тебе привет, Древнейшая, — бесцветно отзывается Никлаус. — Признаться, я думал, ты навестишь меня раньше, чтобы позлорадствовать. — С чего бы мне злорадствовать, келпи? — воркует Осень, проворно присаживаясь на камень, срывая ягоду рябины с сережек и отправляя ее в рот. — Разбитые сердца никогда не вызывали у меня радости. Да и моя сестрица одиноких не любит, когда придут холода легче согреваться вдвоем. Тело Никлауса вздрагивает, а из горла вырывается хрип. Старуха понимающе кивает и прицыкивает языком, глядя в серое небо. — Самайн этот необычный, — задумчиво тянет она. — Чувствуешь, как холодно? Тебе там под водой до этого дела нет, а меня уже клонит в сон от близости Зимы. На моей памяти такая осень была лишь раз, лет двадцать назад или около того. Никлаус едва ее слушает, но Осень все продолжает свою сказку, надеясь, что в этот раз он не пренебрежет ее словами. — Родилась та девчушка уже на моем исходе, почти под первый снег, да кричала так, что все кошки попрятались, а совы, наоборот, слетелись. И я тоже прилетела на этот крик, сразу поняла, что это в ней моя кровь кипит, зовет ее к золотой листве, — бессмертный поднял на нее резкий взгляд, и старуха усмехнулась, осознав, что он понял, к чему она ведет свой рассказ. — Да, твоя Кэролайн — моя кровь. Сколько их таких даже не спрашивай: что желудёвых шапок под дубами, но лишь в ней одной так сильно проявились мои силы. За своими внучатами я вовсе не слежу, слишком близки они к людям, но вот она всегда была особенной, ты ведь и сам знаешь. Никлаус молчит, не желая вспоминать ни голубизну глаз, ни золото волос той, которая так и не вернулась, но образ Кэролайн уже стоит перед глазами: она тянет к нему руки, будто живая. — Не думала я, что все обернется так, — Осень встает и ворошит юбку, из ее подола на землю под ногами келпи сыплются веточки бузины и твердые ягоды шиповника. — Но все хорошо, что хорошо кончается. Забавно правда, что ты так и не понял, как снял мое проклятие. Все еще слишком гордый, чтобы много думать о причинах собственных несчастий. Но да ладно, келпи, пора и честь знать. Старуха ему подмигивает и удивительно легко взбирается по холму вверх, а у Никлауса в глазах злые слезы, а в сердце огромная дыра. Ему хочется нырнуть обратно в озеро, в его благословенную тьму и забыть все, что он когда-то знал. — Вернется моя дурочка к тебе, старый ты злыдень, — сварливо кричит Осень сквозь ветер. — Сиди и жди, в конце концов, что тебе остается, когда сердце у тебя отобрали? Никлаус послушно садится обратно на камень, и чье-то теплое дыхание обжигает ему затылок. Хочется отмахнуться от заигрываний старухи, чьи юные груди он когда-то ласкал, но знакомый запах уже щекочет его ноздри, наполняя все внутри невыразимым счастьем. Он бы ждал еще вечность, если бы знал, какая награда ждет его в конце пути.***
Кэролайн идет прямо по кромке прозрачной холодной воды, иногда наклоняясь, чтобы поднять особенно красивый камешек и, высунув язык и прищурившись, взвешивает его на ладошке, а потом, если он подходит под ее высокие, но неизвестные никому стандарты, утвердительно кивает, бросая находку в плетенную корзинку. В золотых волосах венок из чертополоха и вереска, а ноги совсем босые и чумазые от вязкой глинистой почвы. — Никлаус, — зовет она, громко смеясь. — Никлаус… Кэролайн чувствует, как сбруя в ее руках тяжелеет, перестает быть лишь призрачным напоминанием о прошлом, приобретает вес и реальность, как и сердце в ее груди, к которому внезапно приливает вся кровь, и оно бьется быстро и резко, словно птица в клетке. Наверно, ей потребовалось слишком много времени, чтобы понять: все чудеса мира она увидела еще в детстве, и ничто никогда не станет для нее милей, чем бескрайние просторы шотландских гор и надежды: ее келпи все еще готов даровать ей то, что когда-то предлагал. — Никлаус, — снова кличет она, а ветер подгоняет ее в спину. И для измученного бессмертного она представляется лишь призраком, невыносимо горьким мороком, что мучает его в этот день годами, не оставляя шанса забыть. Клаус тяжело поднимается, и ноги отказываются его держать, пока Кэролайн бежит к нему, роняя камешки в воду, поднимает брызги и баламутит воду. Его глаза отказываются верить, но сердце знает, и холмы вторят ему своей гулкой, вечной песней. Tha mi a 'feitheamh ort, mo ghràdh. Я жду тебя, моя любовь. Она касается его несмело и робко, скользит холодными пальцами по его рукам, и этого недостаточно для него, но Никлаус все еще не в силах двигаться, говорить, дышать. Его глаза вбирают ее образ по капле, придирчиво отмечая, что она повзрослела там, вдали от него. Это причиняет боль, заставляет душу терзаться от ревности, но впереди тысяча и один вопрос, на которые им стоит получить ответ, прежде чем келпи сможет полноправно назвать Кэролайн своей. — Здравствуй, Несси, — девушка одёргивает руки и опускает глаза, но тут двигается Никлаус, сокращая расстояние между ними. — Мне показалось, что я тону. — Мне тоже, Кэролайн, — отзывается Клаус с улыбкой. Слова повисают над ними, но истина лукаво прячется где-то в холмах, хихикая и тяня за собой взгляд, будто беспечный ребенок, от чьих глаз ничто не может скрыться. Никлаус накрывает плечи девушки своими ладонями, которые неожиданно горячи. Жизнь возвращается к нему по капле, и хоть келпи должен инстинктивно тянуться к своей сбруе, она ему больше не нужна. Он привязан к этому месту, к Кэролайн, к ее тихому голосу и заразительному смеху слишком давно, чтобы на него могла действовать древняя магия. — Я не знала, что это значит для тебя, когда согласилась взять ее, — девушка вздыхает и протягивает ему амуницию, с помощью которой смертный может покататься на спине келпи. — Иначе никогда бы не притронулась к ней. Никлаусу нет дела до старых проклятий, до прошлого и сожалений, которые год за годом пеплом оседали у него на губах. Он догадывается откуда она узнала: Осень нашептала в нежное ушко в одну из ночей. И Клаус благодарен своей бывшей возлюбленной за это, но впервые за долгие века его интересует лишь будущее. Цветы вереска, запутавшиеся в волосах Кэролайн вянут, и он понимает, что ему следует снять груз вины с ее плеч. — Это уже неважно, mo ghràdh. Я отдал сбрую тебе не для того, чтобы ты могла оседлать меня, — в глазах келпи появляется темный огонь, и он оставляет горячий поцелуй на внутренней стороне девичьего запястья. От этого Кэролайн тихо охает, ее губы приоткрываются, и Клаус видит розовый кончик ее языка, от чего внутри у него все обрывается. — Я отдал тебе ее, потому что ты смогла взобраться на мою спину и без нее. Я и сам не знал, что это значит, когда решил сделать такой подарок на твой шестнадцатый день рождения. Когда меня прокляли я был слишком молод и зол, чтобы обращать внимание на выдвинутые условия. Но, Кэролайн, — Клаус притягивает ее к себе, прижимаясь подбородком к светлой макушке, вдыхая ароматы луговых цветов, которым неоткуда взяться в это время года, если только их не приносит сама Весна, с благословления теряющей свои права Осени, — это больше не имеет значения. Может и не было никогда магии, что привязывает меня к этому месту, а я просто не хотел следовать за тобой в мир людей, к которому не принадлежу. В любом случае, я отдал тебе мою цепь, мой намордник лишь потому, что знал: тебе он ни к чему. Кэролайн плачет, да так горько и сладко, что у Клауса кружится голова, и так выглядит любовь. Вечная, нерушимая и невыразимо прекрасная, рожденная осознанием, знаками и судьбой, которая могла вершиться лишь после того, как отгорят костры Самайна. — Последуешь ли ты за мной, mo ghràdh? — спрашивает келпи, хозяин озера Лох-Несс, еще тысячи озер вокруг, рек и ручьев, дух бушующего Атлантического океана, обрётший в один день и свободу, и любовь. — Не как ребенок, которого я взрастил, не как девушка, которую любил и оберегал, но как моя жена и часть меня самого? Всегда и навечно? Кэролайн смотрит на него долго и серьезно, но у Никлауса нет сомнений в ее согласии: он знает ее, он верит ей, и она никогда не нарушала обещаний, даже будучи малышкой, заключавшей сделку с невиданным чудищем. И пусть ту клятву, которую он так жаждет услышать, никто не произносил вслух, выброшенная в темные глубины озера сбруя, тут же растворившаяся в облаке пены, говорит лучше любых признаний, древних песен холмов и снятых заклятий. — Всегда и навечно, — радостно отзывается Кэролайн. Она бежит в его объятия, и когда их губы наконец соединяются, гостеприимные и теплые воды Лох-Несса поглощают их. А под ночь волны выбрасывают на берег венок из чертополоха и вереска, да красивые цветные камушки. Их подбирает старуха с рябиновыми ветками в волосах, тихо посмеивается и уходит в даль, на глазах становясь чуть моложе.