Белое безмолвие.

Он любил тишину в зимние длинные ночи. Колючие и жгучие – такие, что кожу нещадно кусало морозом в первые же минуты пребывания под открытым небом. Он прятал дрожащие ладони в обитые изнутри мехом карманы походного пальто, поджимал пальцы на ногах, но упрямо шел по толстому льду застывшей реки, ступая босыми ступнями. И на светлой коже безжалостно открытых щиколоток еще сильнее видны линии татуировок, тонкими мертвыми змеями окутывающие ноги вверх – оплетая, переходя на торс, выше к рукам и проливаясь в сплошную непроглядную тьму, покрывая полностью ладони, как если бы их окунули в чернила. Он доходил до середины озера и замирал, подняв взгляд к небу в безмолвной просьбе, разглядывая отблески Бреши, издали казавшейся пульсирующей за пиками гор. Упрямо поджимал тонкие губы, потрескавшиеся, бледно-синие, с привкусом невысказанной горечи. Щурил темные, цвета свекловичной патоки, глаза, в такие мгновенья застывающие мутным зеркалом, привнося в отражение внешнего мира тяжесть поступи смертной тени. А после он смотрел… Смотрел, как зеленой болью горит левая рука, как по сосудам, по венам, к запястью стекает магия – чуждая, угнетающая и пропитанная отчаянной злостью. И как безжалостна насмешка судьбы при взгляде на правую руку – простую и чистую. Обычную. Он опускал голову, тяжело дыша, сжимая горло грубыми пальцами, в очередной раз не слыша ответа Творцов, оставаясь стоять безмолвным изваянием, темнеющим на фоне белоснежных лесов посреди черного льда. Ведь белизну его ног поглотила боль и мгла вечно мертвого озера, а свет тыльной стороны ладоней прятал широкий капюшон, укрывающий обещанием тепла и защиты чистое от валласлина лицо и дрожащие эльфийские уши, одно из которых во время давней охоты было подрано когтями дикого зверя. Оставленный на память об ошибке шрам пересекает гладко выбритые виски, через ухо к затылку. Кажется, Жозефина предлагала отрастить волосы, и тогда он будет не так заметен. Милая, стремящаяся помочь госпожа Монтилье… Которая способна лишь издалека наблюдать за названным «Вестником», делясь страхами с другими советниками и Кассандрой и чувствовать в ответной поддержке тщательно скрываемую тревогу. Не только они чувствуют напряжение в такие ночи: Варрик бессильно сидит перед чистыми листами, не в силах облечь в слова переживания; Солас пристально наблюдает за магией в Маханоне, которая с каждый днем укрепляется в выносливом теле охотника; Железный Бык как бы невзначай проверяет каждого своего бойца, чувствуя бессилие перед таким холодным и черным предводителем. И напряжение в Убежище не проходило до тех пор, пока однажды рядом с Лавелланом не встал Дориан в своих ослепительно белых утепленных одеждах, лишь одобряюще улыбнувшийся на удивленно-вопросительный взгляд. И не сдержавший тихого смеха, вызванного легко читаемой на лице эльфа детской растерянностью. В дальнейшем, друг с другом они проводили время в тишине, думая каждый о своем. Пока однажды Маханон не уперся лбом в плечо тевинтерца, крепко зажмурившись и шевеля губами, но ни звука не издав. Лишенный языка и тонувший в омуте свалившихся проблем, боли и усталости, он смог найти в белом безмолвии вечной черной зимы запах песка и тепло нагретых на солнце камней в неожиданно понявшем его Дориане, дающего не ответы – но обещание помочь найти их.