Folie a Deux

– Так и что же такое безумие? Вопрос разлетелся по пыльной аудитории. Парочка смешков донеслась до скромного преподавательского стола и отразилась от пустой доски, возвращаясь к нарушителям философского спокойствия. Да, пожалуй, эта дисциплина – философия – была одной из самых скучных. Размышлять, задумываться о вечном, обобщенном, думать, синтезировать – да не было ли это бессмысленным? Для большинства лодырей и бездельников, которые почему-то умудрились не прогулять эту пару, определенно, да. Для большинства это не было наукой. Но уж точно не для того, кто у той самой доски-отражателя стоял, соединив руки в замок за ссутулившейся спиной и рассеяно огибая аудиторию светлым взглядом. Надеялся зацепиться за искреннюю заинтересованность хоть одного студента. По-прежнему висела относительная тишина. Падали ручки, шелестели страницы, расстегивались и застегивались рюкзаки и сумки, скрипела деревянная мебель. Лектор сдавленно прокашлялся и захлопнул тетради с материалами, отодвигая их на край стола. Нужно было опустить привычную фразочку, которую он скажет больше из крошечного уважения к самому себе и ради того, чтобы поступить обыденно, не отходя от естественности. Это говорили все преподаватели вузов. – Мысли касательно этого вопроса и будут вашим заданием на дом, – он улыбнулся и поймал несколько уставших вздохов. Это давно перестало огорчать его и вызывать желание покинуть аудиторию раньше всех – он просто привык ко всему подобному выражению студенческого нежелания. Пара закончилась. Сонные философы активно засобирались; большая часть потока уже ковыляла на выход в узкие коридоры, чтобы углубиться в них и побыстрее либо слинять со следующей пары, либо пройти в следующую обозначенную расписанием аудиторию. Некоторые снизошли до вежливости и попрощались. Некоторые умудрились найти в себе силы и выдавить обращение. Если, конечно, смогли вспомнить имя преподавателя. – До свидания, мистер Беллами. Все как всегда. Все как обычно. Он наигранно улыбнулся последним студентам и с блаженным удовольствием стянул с себя маску неравнодушия, позволяя проснуться родной апатии. Закрывшись в своем кабинете, Беллами первым же делом упал в кресло и откинулся на его спинку, прикрывая глаза и принимаясь массировать виски. Разглагольствовать полтора часа подряд практически беспрерывно – достаточно сложное занятие, даже когда ты навечно влюблен в собственный предмет. Отдохнув порядка тридцати секунд – а они были драгоценными – и смочив пересохшее горло стаканом воды, он поднялся и дернул кнопочку электрочайника. Через пару минут он вскипит и обеспечит Беллами кружкой горячего чая. Еще через пару минут носик чайника коснется кружки мисс Эддингтон – единственного человека во всем университете, которого он переносит. Над белой чашкой уже кружил горячий пар, когда в дверь кабинета постучались. – Мэтт? – спросили украдкой, заглядывая внутрь. – Боже, как я рада, что ты здесь! – А где мне еще быть? – Беллами улыбнулся и провел рукой к противоположному креслу, приглашая коллегу. Он встал и сделал ей чай. – Не знаю. В универе полный дурдом, – девушка всплеснула руками и откинулась назад, закрывая глаза и сжимая переносицу пальцами. – Дурдом… – У тебя традиция говорить мне это пару раз в неделю. Эдди, Джейд Эддингтон, преподавала французский в том же университете. Это была самая обыкновенная блондинка с серо-голубыми глазами, одна из тех, что вечно таскают огромные свитера и джинсы, чаще сидящие даже слишком узко, чем должны бы. Ее лицо выражало перманентную – всегда – заинтересованность в деле других, волосы всегда были заправлены за уши, а с губ всегда лился неопределенный поток слов – впопад и нет. Она любила Мэтта, а он достаточно тепло любил ее, но с его стороны это почти ни разу не переходило грань дружбы. В их отношениях было достаточно времени и обстоятельств, чтобы рассудить все, устанавливая свои границы и правила. Поскольку Эдди ничего особенного из себя не представляла, студенты не были благодарны по отношению и к ней; хотя бы исходя из того, с каким отвратным акцентом большинство из них читало текстовые задания. О том, как ужасно они отвечали на устные вопросы, даже и говорить не стоит. Впрочем, ученики на ее парах хоть отвечали, в отличие от пар Беллами, на которых студентики обрастали лютой пассивностью. Но ни того, ни другого это не раздражало и не оскорбляло. Они просто выполняли свою работу. В конце концов, у них всегда были вот такие чаще всего совпадающие перерывы между парами, во время которых они могли преспокойно попить чай и обсудить все мировые проблемы. – Так и что стряслось на этот раз? – усмехнулся Беллами, падая в свое кресло и закидывая ногу на ногу. Он отхлебнул теплый чай и вновь вернул своему лицу усталую, но приятную улыбку. – Скоро весна, – вздохнула Эдди. – Не очень уж скоро… – Мэтт глянул на университетский календарь и заметил, что кто-то выполнил работу за него – оторвал лист января и передвинул бегунок с окошком на, очевидно, текущее число. Десятое февраля. Кроме Эдди некому было за этим следить. – Но… Всего-то весна? – Нет, ты не понимаешь… – А, так ты уже влюбилась в студента? – Мэтт едва сдержал очередной смешок. – Если бы, – она сделала слабый глоток и посмотрела на друга с замешательством. Ей хотелось взять его за руку, но она знала, что Беллами не очень любит, когда на его личное пространство посягают. Даже близкий человек. Даже таким, казалось бы, ничтожным образом. – У нас будет проверка, Мэтт. Тот едва не поперхнулся. – Снова? В прошлый раз «день открытых дверей», который шел никакой не день, а целую чертову неделю по нездоровому желанию завкафедрой, довел Беллами до белого каления. Посреди второй половины пары, уже на второй же день этой «проверки», он покинул аудиторию под звуки всеобщего возмущения. Он ненавидел, когда за ним устанавливали слежку придирчивые глазки. Этим ревизорам лишь бы все испортить. – Не знаю, как тебе, но в этот раз все еще хуже. – Правительство приезжает? – Мэтт сказал в шутку, но от одного предположения в груди у него стало пусто. – Ей-богу, когда-нибудь ты снова угадаешь, и я тебя прибью. Здесь же. Чайником, – Эдди качнула головой в сторону подоконника, где и стоял остывающий чайник. Улыбка накрыла ее губы. – На самом деле, ничего серьезного. Вроде… Это внутреннее мероприятие. Беллами боялся, что не понял. В таких случаях он всегда смешно изгибал бровь. – Психолог… – вздохнула девушка. Она опустила глаза в кружку с чаем и посмотрела на отражение кончика своего носа. – Будет сидеть на половине пары или на всей. Просто посмотрит, как кто преподает, как студенты реагируют на лекции и прочее. Просто будет следить за тобой, за учениками. Просто… – Иллюзия контроля, – перебил Мэтт. – Да прекратишь ты когда-нибудь? – У меня тот же вопрос к миссис Андерсен. Эти никчемные семинары и тестирования не нужны, по-моему, никому, только ей одной. А все слушаются, потому что она у нас здесь главная. – А ты здесь работаешь, равно как и я. Приходится слушаться, – Эдди вздохнула будто с сожалением – ей тоже не больно-то хотелось подчиняться кому-либо. Она сделала глоток чая и глянула на Беллами. В его глазах можно было различить неясную тревогу. – Все еще не привык? – Я здесь три года. Как не привыкнешь, – он ухмыльнулся с резкой грустью и сильнее сжал кружку. Его напряженные пальцы побелели. Эддингтон обратила на это внимание, но решила промолчать. Как и то, что Мэтта лучше не брать за руку, она не понаслышке знала всю ненависть друга к столь откровенной заботе. Она допила чай и поднялась, чтобы поставить кружку на подоконник. В ее взгляде, мимолетно брошенном вновь на пальцы Беллами, а затем на его застывшее и сосредоточенное лицо, горела беспомощность. – Как насчет прогуляться после пар? – предложила Эдди, уже не садясь обратно в кресло. – Да ведь холодно, – Мэтт весь поморщился, но произошло это только тогда, когда он вклинился в суть вопроса. Его потерянность выражалась теперь в улыбке. Концентрация на образовавшейся проблеме – проверке психологом – занимала Беллами так, что он забыл о необходимости выражать хоть какие-нибудь эмоции перед лучшей подругой. Иначе она заподозрит неладное и начнется та самая откровенная забота. – Ничего не холодно, – девушка улыбнулась смятенно и наклонила голову. Ей нравилось смотреть на слегка растерянного Мэтта. Так она хотя бы видела, что он все еще живой, а не превращенный своей наукой и странной любовью к предмету в статую мыслителя. – Эй, да ты бы все равно пошел домой пешком! Беллами подловили. Он хлопнул по коленям, замялся на мгновение и тут же поднялся, приближаясь к подруге. Та стояла почти у самой двери, готовая, но не желающая покидать кабинет Мэтта. Перерыв заканчивался – они оба это знали. Потому что привыкли. – Bien*, – и он заулыбался, качнув головой совсем учтиво. Даже слегка перестарался. Джейд вся скривилась: то ли от сдержанного смеха, то ли от недовольства, что Беллами так же, как ее ученики, коряво говорит по-французски. Она обхватила дверную ручку своей тоненькой рукой и потянула вниз. Даже перешагнув порог, взглядом она все еще оставалась в кабинете. На Мэтте, на его побледневшем от неприятной вести лице, на его вымученной улыбке. Устал, – успокоила себя Эдди. Устала, – тут же подумал Беллами. – Я зайду за тобой. Ведь у тебя последняя пара? Да, не говори. Я знаю. Она улыбнулась совсем мило, и Мэтт вновь поймал себя на мысли, что вся Джейд горит от усталости. Забавно, что, с неохотой и дружеской неудовлетворенностью, выраженной тяжестью под сердцем, Эдди в который раз осознала, какое у Беллами безразличное лицо. Перерыв кончился в течение следующей пары минут, и преподаватель философии вновь декламировал перед скучающей аудиторией, ведя лекцию больше для себя, чем для студентов – пусть даже для самых заинтересованных. Та же самая тема, тот же набор слов. Вторая половина первого курса – еще три группы – пожаловала к нему в аудиторию. Пройдет полтора часа – и они с Эдди выйдут из университета. Каких-то полтора часа – привычно. Это можно перетерпеть. Мэтт оглядел бессознательно смотрящих на него, зевающих и уже успевших уснуть студентов и, прочистив горло, поздоровавшись, начал: – Темой сегодняшней лекции мы выделим безумие…

***

Бат всегда был для Беллами городом, наполненным свежестью и свободой. Тихое графство, милая Англия – все было средоточием некого спокойствия, даже нежности, и Мэтт был навечно влюблен в место, куда привела его судьба. Он жил здесь уже около десяти лет, но все равно каждый февраль не переставал радоваться потеплению и южным ветрам; все равно каждый раз, возвращаясь домой, шел любимыми улицами и вдыхал воздух, словно теряя от него голову. Он, Мэттью Беллами, был поистине странен, что, хоть и было по-своему мило, зачастую отталкивало людей и настораживало его окружение. Про этого человека никогда нельзя было сказать что-либо конкретно. В один момент он мог быть раздражителен сверх меры (но все же придерживался молчания, что нередко пугало), в другой – самым пушистым созданием на всей земле (и опять же помалкивал). Неустойчивость и нестабильность. Разногласия. На почве личных конфликтов они случались тихими, необъясненными и необговоренными. Да, нестабильность. Но что у него не отнять – так это любовь к Бату, любовь к Англии, как и любовь, скорее влюбленность, к преподавательской деятельности. Он любил свое занятие, просто исходя из того, что имел возможность говорить о том, что волнует и задевает. Он любил город, графство и страну просто потому, что этим местам принадлежало его сердце. Мэтт был окутан сплошными взаимосвязями: вечные мыслительные процессы стали его привычным состоянием, постоянный поиск чего-либо на просторах своего сознания был для него практически пищей. В свои двадцать семь он нередко создавал впечатление загнанного человека, только и живущего генерацией бесконечных идей. Это-то и раздражало Эдди. Он метался из крайности в крайность: от любезных бесед без темы до вот таких вот лютых затиший. И вот они шли по любимым улицам Беллами, постепенно приближаясь к центру города, а тот все молчал, погруженный глубоко в себя. Подруга что-то говорила ему, даже больше вдалбливая в его отражающий сигналы мозг информацию, но ему ничего не оставалось, кроме как нагло игнорировать слова и безотчетно качать головой. Согласный со всем, несогласный с самим собой – вот и была его характеристика. Зачем ему беспорядочный поток слов, когда в голове нет порядка из-за своих собственных? – Ты совсем меня не слушаешь, – буркнула Джейд. Она пихнула Мэтта плечом, пытаясь отрезвить и вытащить из концентрации внутренних вопросов. – Еще немного – и мы пришли. И нам придется разойтись. – Я знаю, – выдохнул Беллами. Ему вряд ли было стыдно за то, что периодически он позволял себе подобное отношение к лучшей подруге. – Мэтт… Я слишком напугала тебя этой программой? – Не то чтобы… Я ведь даже не знаю нашего психолога. Смешно, – Мэтт действительно хмыкнул. Он поежился и попытался глубже затолкать руки в карманы куртки. Будто пытался глубже скользнуть в собственный разум. – Это все странно. Ты же прекрасно знаешь – ненавижу, когда наседают. – Однако, ты выбрал путь преподавателя. – Это не то… – Очень даже то, – Эдди вновь толкнула его. Нужно было как-то расшевелить друга, но получалось из рук вон плохо. И поворот, на котором они обыкновенно расходились, уже маячил на горизонте. Остаток пути они прошли в полнейшем молчании. Оба думали о грядущей проверке: Эддингтон о том, как помочь Беллами расслабиться и не бросить все посреди лекций, Мэтт – как бы договориться с завкафедрой – миссис Андерсен, – чтобы его в списке этой проверки не было. Они задумчиво остановились на перекрестке. Эдди с печалью взглянула в сторону района, где жил Беллами, будто напрашиваясь в гости. О, она слишком, слишком хорошо его знала. Добиться приглашения от Мэтта, побывать у него в квартире, сидеть с ним за его треснувшим обеденным столом – высшая честь. Даже для нее. Она и хотела бы пойти к нему, да и Беллами хотел бы позвать ее, но все это было бы неестественным, странным. Не тем, к чему они привыкли. Напоследок Джейд, обыкновенно обнимая друга, осталась ладонями на его плечах и решила спросить прямо: – Сейчас будут выходные, а потом… – она замялась, явно стесненная. – Ты ведь проведешь со мной День святого Валентина? Мэтт держался, чтобы не рассмеяться. – Мне казалось, мы уже давно все решили, – напомнил он не без – на сей раз – угрызения совести. – Я помню. Но… Черт, ты знаешь, как я одинока! – Эдди буквально накинулась на него. Ей было сложно смотреть ему в глаза, потому что оба знали – это не тот день, который они должны отмечать вместе. Беллами в принципе не тот человек, который будет его отмечать. – Ты хотела сказать, что знаешь, что я знаю, насколько одинок я, – Мэтт улыбнулся, снисходительно кивая головой. Это было уже данным согласием, но возможность подтрунить над Джейд он не упустит. Эддингтон закусила губу. Ее пальцы быстренько сползли с плеч друга, и все на мгновение затухло. – Отведу тебя в Старбакс, – Беллами вдруг пожал плечами, уставившись куда-то в землю. В нем была вся та невозмутимость, что сбивала любого. Но прошла пара секунд – и смех зазвенел между ними, и наигранная серьезность вмиг ушла, и взгляд поднялся. – Хоть чем-то же надо будет заткнуть тебе рот… – Мэтт! – Что? Они переглянулись. Джейд вновь кинула взгляд к району друга. – Это значит да? – она заискрилась надеждой. Мэтт думал, чтобы ответить на французском. – Oui, Mademoiselle*, – шепнул он, но не успел вовремя угомонить себя и рассмеялся раньше. Его картавая речь (казалось бы – что надо), невнятная и быстрая, так портила это французское произношение, что никакой изысканности, никакой романтичности в нем не было. Тихо, вечно бормоча, он выдавливал из себя слова, то и дело коверкая тот или иной звук, что совершенно портило восприятие. Впрочем, не эффекта Беллами добивался. Все это было применено лишь смеху ради, и Мэтт сам с себя же и смеялся. Они обнялись еще раз, улыбнулись на прощание и разошлись. В лице Беллами все резко поменялось и наполнилось той печалью, которая застывает в человеке, когда он осознает, насколько одинок. И все эти разговоры, шутки и почти выученные слова – все ранило его. На счастье Мэтта, он научился контролировать это и сдерживать порывы эмоций, когда только и хочется, что завопить о своих страданиях. Не то чтобы он был выше этого. Выражение чувств стало для него чем-то, к чему его побуждали разговоры с людьми, лишь бы те не переживали и не задавали лишних вопросов. Ничего большего. Руки все так же вжимались в карманы пальто, а в голове еще кружил ворох мыслей – теперь новых, и их было все больше. Любимые улицы хоть как-то подбадривали его, но мало что могло помочь и спасти от урагана в голове. Он поежился сильнее, огляделся по сторонам, сощурился февральскому солнцу и ускорил шаг. Такой одинокий, что ходил со скоростью света. Вот впереди обрывками виднелась короткая Хай-хилл, где у Беллами еще держится жалкая квартирка со сломанными окнами и протекающими трубами. Вот небольшой ларек у дома, в котором он купит чего-нибудь, лишь бы притупить чувство голода. Сказать честно, у него нет ни желания, ни денег на какие-либо изыски. Мэтт давно не жил тем, чтобы доставить себе удовольствие. Жизнь превратилась в выживание. Поднявшись по лестницам на свой этаж, четвертый, последний, Беллами с успокоенной сладостью выдохнул и открыл дверь в квартиру. Здесь, в четырех хлипких стенах, пускай со сломанными окнами и протекающими трубами, пускай с чудными и нередко недовольными всем и вся соседями через одну фанеру; здесь, в своем логове, в средоточии личного одиночества, разделенного в компании самого себя, ему было уютно. Так, как он любил. Так, как ему нравилось. Так, как он привык. Здесь было достаточно прохладно, и быстрое переодевание из рабочей одежды в домашние штаны и затасканный свитер помогало сохранить единственное тепло в жизни – исходящее от самого тела. Заглянуть в полупустой холодильник и ничего оттуда не взять, переставить стопку старых журналов и вырезок с одной полки на другую, пообещать себе вынести мусор и отодвинуть кресло, чтобы наконец-то таки достать упавшую статуэтку, подаренную лучшей подругой на какой-то там бессмысленный праздник. Все так просто, так элементарно. Такая выстроенная программа, что невольно наталкивает на мысль о произведенной системе, в которую Беллами попал под гнетом самого себя. Все пытался бороться с ней, идти против правил. Сам же и оказался порабощенным, утонув в сетке собственных мыслей. Занятый самим собой, погасший и поникший, Мэтт прослонялся до самого вечера, пока сумерки не опустились над городом. Наконец, когда все пустые дела были сделаны, когда все пустые обещания с сегодняшнего дня были перенесены на завтрашний, наступало самое любимое время. Единственное время, когда он чувствовал себя полным, когда ощущал себя человеком, а тепло исходило не только от тела, но и от души – приблизительно, ведь душа считалась почти погибшей, слабовыраженной в мимике лица и редких вздохах. Пройдя в темную спальню, дверь в которую и не запиралась вовсе из-за разбухших краев и застрявшего замка, Беллами вдруг ощутил легкость. Сладко прикрыв глаза, вдохнув родной аромат старых книг и свежести, текущей с улиц мертвого района, он вздрогнул от холода и поспешил накинуть порванную жилетку. Сверху на его плечи опустился старенький плед, и вскоре и сам Мэтт опустился на прогнувшийся матрас, усаживаясь на него так, будто тот был самой мягкой периной на свете. Беллами присмотрелся к стеклу окна, понаблюдав за бликами на нем, и протянул вперед руку, приподнимаясь. Впереди были лучшие полчаса его беспрерывного дня. Он дернул скрипучую задвижку, и створки окон, словно освобожденные, тут же распахнулись. В лицо ударил прохладный ветерок вечернего Бата. Небо виделось таким кристальным и чистым, таким опустившимся над ним, Мэттом, что казалось, будто оно все приближается и приближается. Скоро оно охватит Беллами в свои объятия, напоет колыбельную и приласкает каждой звездочкой, чтобы тот смог хоть на часик, хоть на полчаса уснуть относительно спокойно. Украсившись одной из своих самых искренних, как только умел, улыбок, он тут же смахнул ее с лица и привстал с матраса. Рука почти машинально, пока глаза так и не отрывались от темного неба, потянулась куда-то в сторону, нащупывая до дрожи в коленках знакомый предмет и хватая его. Пальцы Мэтта сжимали монтировку для небольшого телескопа. Тонкие ножки задели одну из стопок наваленных книг, и те пошатнулись. Несколько томов сочинений по рациональной психологии упало на пол. Беллами даже и не обратил внимание. Он лишь позаботился, чтобы остальные тома, как и остальные книги, расставленные как башенки по всей его коморке, не полетели вслед за уже упавшими. Моргнул, обвел пальцем телескоп, как свое родное дитя, и устроил его прямо перед собой, устанавливая на монтировке, закрепляя и направляя трубу к окну. При первом же взгляде к приблизившимся звездам и опустившемуся еще ниже небу в глазах Мэтта замерцали блики света и мимолетного счастья. Он охватил взором все, что только ловил объектив, и этого хватило, чтобы сердце затрепетало. Как глоток свежего воздуха, это насытило Беллами чем-то, чего он жаждал целый день, пропадая в серых стенах своего кабинета, утопая в унынии, потерянный между безразличием и одиночеством. Через полчаса он, даже, вероятно, не закрыв окно, откинется на матрас и забудется в усталости. Он будет спать на прорванном и прогрызенном невесть кем клочке сбитой ваты, загнанной в чехол и простыню. Укроется тонким одеялом, зароется носом в подушку, будет видеть свои космические сны. Вокруг так и будут валяться разбросанные книги, упавшие со стопок, а телескоп останется наедине с самим собой, охранять сон Беллами и дальше наблюдать за звездами. Млечный Путь всегда будет в объективе, как будет и в памяти Мэтта. Через час Беллами подскочит, весь содрогающийся, в поту, и осознает, что вряд ли вновь сможет уснуть. Кошмары, бессонница, навязчивые идеи – все это составляет ту простую совокупность факторов, нарушающих его каждодневный сон (или попытки к нему). Он либо продолжит смотреть слипшимися глазами в небо, либо, все же закрыв окно и прибрав телескоп, укутается одеялами и пледом, падая на подушку. Падая в раздумья. Но есть еще полчаса. Есть еще время в этой жизни, в этом незаконченном дне, и Мэтт проведет его так, в меланхоличном настроении, успокоенный святой грустью. Проведет, шепчась со звездами. Уже не думая ни о завтрашних лекциях, ни об Эдди, ни о каких-то там глупых и пустых проверках, устроенных несносной миссис Андерсен, под руку которой попал неизвестный преподавателю философии психолог – его же коллега. Так странно, но так обычно. Так по-простому, что Беллами и не может об этом думать. Он спускается еще ниже. К метафизике и космологии, где самые волнующие его истины. Он отстранился и затаил дыхание. В один искрящийся момент перед ним пролетело все то, о чем он не думает и не будет думать. Оно исчезло. Беллами открыл глаза, и перед ним было одно лишь небо. Теперь ощутимее, гораздо более яркое. В глазах Мэтта так и стояло сияние, исходящее из его души, и он смотрел на звезды, а те будто отражались в нем, на его лице, на губах. Беллами вновь улыбнулся и усмехнулся тихо, чуть опуская голову вниз, чтобы в следующее мгновение сверкнуть небу своим уставшим, уже чуть сонным, выдохшимся блеском. Влажным блеском в его улыбке была выражена вся печаль. Через полчаса он отключился, вжимаясь в матрас. Через час подскочил, весь на взводе, еще живущий воображаемой реальностью сумасшедших миров. Осколки звезд маячили над ним, но Мэтт укутался и замотался в одеяло и до рассвета бессознательно прогулял в своих мыслях, где вспоминал все то, о чем еще час назад не мог думать. Он почему-то был уверен, что психологическая проверка раз и навсегда изменит его жизнь. И неизвестно, в какую сторону.