Folie a Deux

Безумие было мерзким и горьким на вкус. Оно имело жженый запах, достаточно сладкий, чтобы оставаться привлекательным, и в то же время вызывало резкое отвращение. Хотелось задохнуться им, провалиться сквозь землю, лишь почувствовав первую нездоровую ноту. Но больше всех убиться хотел Мэтт. Он резал себя во снах и обезглавливал каждую ночь, сжигал все бумаги и устраивал пожар в здании государственного университета. Бред стал ему кровным братом, а агония уже стучалась в дверь, чтобы заявить о своих правах на сестринство. Беллами боролся изо всех сил, честно и отважно, но и ему самому уже хотелось сдаться – ведь быть больным гораздо проще, чем принять правду о здоровье. Над ним кружили звезды, отплясывая дикие танцы на потолке. Они сплетались в целые созвездия и были похожи на поля цветущих маков, алых, таких ярких, что ослепляли и сжигали сердце дотла. Звезды были лучшими друзьями Мэтта, только они и способны были его понять, вместить в себя всю его боль и разделить каждую секунду страдания. Был июль, внезапный сезон дождей, Беллами лежал у раскрытого окна и задыхался. Он разговаривал со звездами, называя их данными именами, распределив каждой, от первой до миллионной, свое особенное назначение. Первая спасала от тоски, вторая напоминала о светлых весенних днях. Третья отвечала за самые сладкие сновидения, ей же помогала четвертая, та, что строила отличительные грезы. Пятая дарила заботу, шестая ласкала по щекам и вытирала слезы, седьмая напоминала о Доминике. И становилось веселее и спокойнее, и комната пропитывалась тем ядовитым сладким запахом, приводя вместе с собой вкус отчаяния. Что о Ховарде, так тот еще держался, даже достаточно хорошо, несмотря на то, что своей же волей попал под такое заразное влияние Мэтта. Он продолжал частную практику, полностью закрыв учебный год в университете и уйдя в заслуженный отпуск до второй половины сентября. Относясь ко всему теперь еще более холодно и беспристрастно, Доминик почувствовал некоторое облегчение, потому как теперь ему не представлялось реальным переложить на себя чьи-то еще проблемы. Ему хватало Мэтта, ему хватало самого себя. В конце концов, здесь было достаточно существования их пары – только она вызывала тысячи нестыковок и вопросов, а об остальном уже и речи не шло. Обе стороны семьи Ховарда пережили развод гораздо мягче, чем ожидал сам психолог. Он вряд ли почувствовал что-то сильнее усталости и минутной боли, покинув Еву, но вот расставание с дочерью далось ему крайне тяжело. По крайней мере, уж между ними любовь, вся, какую могли давать такие сложные отец и дочь, была настоящей и не угасала ни на секунду. Никто не запрещал им видеться, но Доминика било по больному то, что он больше не сможет прийти после работы и почитать Беатрисе книгу, не будет способным рассказать ей о своих делах непосредственно перед и после их выполнения, не разбудит воскресным утром на прогулку. Иса единожды за месяц позвонила ему со стационарного телефона, рассказав, что больше не плакала с того момента «верни мне папу» и даже получила грамоту за выступление в балетной школе ее мамы. «Нашей мамы», – осторожно сказала Беатриса своему отцу, тут же замолкая. В свои четыре года она была полна понимания и снисходительности, пускай и без сострадания и лишних чувств. Все плавно сходило на нет, будто бы мир таял посреди лета, умирая от дождливой жары. Доминик был уверен, что вернется к работе университетского психолога к концу сентября, но Мэттью твердил обратное: Беллами знал, что Ховард так долго не протянет, не сможет держать себя в том пространстве. Мэтт уже начал забывать, как университет выглядел изнутри, он не помнил имена лаборантской начинки и наверняка не восстановит в своей памяти путь через поля до массивных корпусов. Его не трогала прошлая жизнь, которую он отделил от себя настоящего так просто, будто по взмаху руки. И жить стало легче. И существовать было бы проще, если бы не она. Она – так ласково, будто обращаясь к возлюбленной, Мэттью звал свою болезнь, давно потеряв нить собственных мыслей. Он забыл, какого рода была его болезнь и почему было так гадко на душе; он не понимал, где среди костей было зарыто сердце, но отчего-то оно ныло, кололо, и Беллами желал бы вырвать его и выкинуть подальше, лишь бы не чувствовать этот груз. Он знал, что все это недомогание шло из головы. Мэтт вернулся к книгам и самоуничтожению себя в мыслях, более не был так уверен в своей стабильности и не гнался за качеством. Он мог не думать ни о чем сутками напролет, иногда ночами сидел за телескопом, выпивал по десять чашек чая к утру и никогда не будил Доминика на заре, оставляя все моменты себе одному. Он беспокоился о Ховарде и был в его мыслях каждую секунду, так было гораздо проще проводить время и не зацикливаться на мрачных снах. Сон Доминика скрашивал бессонницу Мэтта. Так замечательно. Беллами считал, что окончательно успокоиться он сможет только в момент, когда Ховард откажется от всего и приляжет рядом с ним, чтобы всю ночь видеть потолочные звезды. Ему хотелось разделить все сновидения с ним, отдаться во власть, быть доверчивым и маленьким ребенком. Под покровительством серьезного и стабильного специалиста психологии Мэттью чувствовал себя в безопасности, но он не мог ощутить этой сохранности сполна, когда Доминик то и дело напоминал об университете и говорил, что не хочет бросать ту официальную жизнь. Ховард уже пренебрег своим прошлым, оставив там большую свою часть. Но Беллами сопротивлялся – ему каждый раз было мало, он просил еще и обещал, что с принятием решения о тотальной изоляции он найдет для них новый мир. Но в чем именно заключалась прелесть этого ограничения, Беллами не знал. Он мог лишь отвечать, что чувствует так и знает, что это будет единственным выходом – единственным правильным выбором обоих, раз уж они решили идти вместе и до конца. Он говорил что-то про Бристоль, умоляя Доминика уехать. Он искал варианты жилья в Лондоне и даже обещал, что возьмется за преподавательскую деятельность вновь, если у них будет такая возможность. Мэтту хотелось сбежать в Лидс или даже рвануть в Ньюкасл, чтобы зажигать огни по ночам, лишь бы начать жизнь заново. Он верил, что новый город и новое место расставят все по нужным местам, разложат по полочкам, помогут выбраться на свет после этой непроглядной тьмы. Но безумие крепчало, а за окном оставался все тот же Бат. В августе случился перелом, когда Беллами пришлось выйти на улицу: элементарно захотелось прогуляться, добрести до букинистического магазина в поисках новых книг, развеяться на набережной и вспомнить очертания центрального маркета. Тогда-то его и заметили, прежде считая то ли погибшим, то ли заключенным в психиатрическую больницу; и если до момента встречи с Мэттом каждый в университете даже не думал о нем, теперь все всполошились, подняли шум посреди каникул, резко наладили между собой связь. Возможно, это и будет главным фактором, когда они, в конечном итоге, покинут Бат. Первой к Беллами пришла Бернадетт. Разговор с ней не сложился, она едва ли переступила порог их с Ховардом квартиры и не сумела донести до Мэттью ничего существенного. Впрочем, она и не ставила перед собой никаких особенных целей, не рассчитывала на здравость Беллами и ничего не ждала. Бернадетт лишь сообщила, что завершение учебного года далось ей успешно, с натяжкой улыбнулась, пожелала всего наилучшего и удалилась. Лишь взглянув Мэтту в глаза, Элверс поняла в первую же минуту: здесь любое слово останется бесполезным. Они так и не нашли общий язык, но хотя бы перестали друг друга бояться. В десятых числах попытку достучаться до Беллами предприняла Кэтрин. Она даже позвонила ему заранее, ко всему прочему, перед этим связавшись с Ховардом, и только после сомнительного одобрения Мэттью решилась прогуляться до Хай-хилл, тихо постучав в дверь. Кэтрин говорила достаточно агрессивно, но вместе со всем ее голос звучал устало и даже снисходительно, она была больше злая на него за отношение к профессии и обиженная за Джейд, чем задетая самим Беллами непосредственно. Махер что-то говорила про совет и кафедру, вставила пару слов насчет миссис Андерсен, напомнила про так и не написанное заявление об увольнении и оставшуюся в университете папку документов на имя Мэтта. В конце концов, все закончилось таким же, как и у Бернадетт, провалом. Девушка ушла ни с чем, хотя и приходила без великих надежд. Где-то через неделю после встречи с Кэтрин философа навестил Роу, взывавший мужскую солидарность. Он, как один из старших профессоров на гуманитарном потоке, дипломированный выше прочих преподавателей, посчитал себя главным и имеющим вес. Уж Роу точно был уверен в себе и в собственной силе убеждения, к Мэтту он шел далеко не за падением, заключив с самим собой пари: Глен добьется от Беллами как минимум заявления об увольнении или признает свою слабость. К счастью, здесь самооценке профессора пришлось пошатнуться, а непоколебимости Беллами можно было только позавидовать. Они просидели за журнальным столиком не более десяти минут, когда безразличный взгляд Мэтта и его полная непричастность к разговору добили Роу, заставив того уйти. «Я даже не помню, как вас всех зовут, а ты просишь меня специально прийти за несколько миль», – отреагировал Беллами, грамотно послав всю компанию куда подальше. И разговоры были окончены. И диалогов с Мэттью не предвиделось, когда перед самым началом сентября в дверь позвонили. На пороге стояла она, та самая, что доводила Беллами до истерики каждую неделю, затыкала его жалобы на психическое недомогание и всегда ставила себя выше других. Она, которая так любила Мэтта и не смогла сказать ему об этом ни слова, лишь ходила обиженная на весь мир и во всем винила обстоятельства, глупость окружающих и никогда – саму себя. Она считала, что Беллами самостоятельно должен был все понять, но чуда не происходило. И она в очередной раз предавала свою гордость, падая на колени и превращаясь в коврик для ног. Джейд Эддингтон надела свое лучшее платье и дошла от своего района на каблуках. Она ожидала, что Мэттью на радостях распахнет перед ней двери своей квартиры, заметит ее новую прическу и посредственный макияж, отвесит парочку комплиментов относительно внешнего вида, пригласит на чай. Она слишком многое представляла в своей голове, уже не отличая, где была реальность, а где заканчивалось ее воображение, и сама же делала себе так больно. Беллами даже не подумал открыть дверь, не то чтобы решить впустить Джейд вовнутрь. Ему было противно ее лицо, он едва ли сдерживался, слыша ее голос. Заявив, что девушке придется говорить через дверь или, в противном случае, развернуться и уйти обратно, Мэтт прислонился к двери, раздраженно закрыв глаза. Он выслушал все, что сказала ему Эддингтон, до самого последнего вздоха. Он действительно отнесся к этому достаточно внимательно, не затыкая уши и не уходя в другой конец квартиры, не пропадая в себе, но отвечать что-либо ему было бессмысленным. Сперва не реагируя совсем, выждав несколько минут и изрядно изведя этим девушку, Беллами пояснил, что он ее услышал. На вопрос, собирается ли Мэтт открыть дверь и продолжить диалог, он ничего не ответил. И больше не произнес не звука, теперь не обращая внимания на любые просьбы и случившийся плач. Джейд еще очень долго сидела на лестничной площадке, ревела, кидалась каблуками в стены, кричала оскорбительные слова и следом же извинения. Она даже единожды заикнулась о своих чувствах, но побороть себя так и не смогла. Не выговорившись до конца, не произнеся слов о своей нездоровой любви, девушка так и ушла ни с чем, когда вечером вернулся Ховард, вразумив Эддингтон и предложив ей вернуться домой. Доминик не поднимал эту тему после, как и не затрагивал разговоры Беллами ни с кем из преподавателей университета. Он был уверен, что Мэтт все исполнил как нужно, и, раз такова была судьба, то все должно было оставаться на текущий местах. Беллами знал, что не вернется в университет и не захочет общения, выходящего за круг его связи с Домиником. Он много читал, встречал звезды в трубе телескопа и все чаще смотрел железнодорожные билеты в самые разные направления, одержимый мыслью уехать хоть куда-нибудь, даже если в соседний Бристоль, до которого при особом желании можно было дойти пешком. Мало-помалу, проводя столько времени дома или гуляя до соседних парков, посвящая природы целый день, Мэтт сманивал Ховарда к себе. Доминик начал отменять консультации и сеансы в своем офисе, выделил себе больше выходных, прекратил терапию с несколькими задержавшимися у него клиентами. Если прежде у Ховарда было достаточно времени, чтобы составить Беллами компанию, теперь все случилось иначе: было бы грамотнее сказать, что теперь у Доминика изредка появлялись дела, на которые ему приходилось отвлекаться. Ему стало тяжелее покидать Мэтта по утрам, фразы к клиентам звучали заметно агрессивнее, интереса к делу и желания решать чьи-то проблемы убавилось. Ховард прекрасно знал, что с ним происходило, но ни в коем случае не винил в этом Беллами. Не винил Доминик и себя. Просто так получилось. И все намекало на то, чтобы Ховард чаще оставался с Мэттью. Чтобы в их жизни было как можно меньше моментов, проведенных порознь, и как можно больше совместных прогулок, долгих разговоров до утра и звезд, найденных вместе. Доминик до сих пор не видел созвездия на потолке, но отлично угадывал их на небе, когда они с Беллами задерживались за городом, отдыхая в отцветающих полях. Но что-то ему подсказывало, что его безумие было уже близко. Скоро должен был произойти перелом. Ховард уже ощущал этот приторный запах. Веяло из-за спины. В конце сентября Доминик нашел в себе силы, чтобы вернуться к работе в университете, и даже не опоздал в свой первый день. Его мгновенно достала кучка из лаборантской, в которой ничего не менялось и оставалось на своих местах, объятое сплетнями и одиночеством. Ховард оставался холоден и верен себе, не вынося за пределы их с Мэттом квартиры ни слова, ни единого случая. Он попросту никому не отвечал и не поддавался провокациям. Его ничего не трогало. Лишь голова болела сильнее, быстрее хотелось домой, к Беллами, чтобы обнять его и вновь поговорить о чем-то ценном. По-прежнему оставалось мало практики и много времени с Мэттью, за что Доминик ценил вечера и свои выходные, которых становилось все больше и больше. Сентябрь отцвел окончательно, желтели поля, холодало, не открывалось настежь окно. В один из дней, когда начался октябрь, Беллами вдруг сообщил Ховарду, что нашел новую звезду, накануне проведя ночное время с телескопом. Он окрестил эту звезду их лучом света и самых искренних надежд, что заметно воодушевило Доминика. Мэттью также напомнил, что никогда не поздно купить билеты в Бристоль, а в октябре Лондон был бы особенно хорош и гостеприимен. И однажды, вновь оставшись наедине и полностью погрузившись в ночной мир, Ховард и Беллами лежали вместе, смотря в потолок над кроватью и ведя разговор о чем-то важном. Прохладный ветер задувал в спальню, развеивая шторы, и пахло дождем, так сладко, приятно, так свежо. Мэттью в упор смотрел на их звезду, найдя ее на потолке, указывая в точку ближе к окну. Он детально описывал ее свечение, разбирал сияние, даже указал оттенок, размеры и мог чувствовать исходящее оттуда тепло. Его глаза горели страшным огнем, внутри полыхало. Было так много слов. – Неужели ты не видишь ее? – спросил Беллами у Доминика, еще веря, что тот сможет увидеть. Ховард улыбнулся, но вовремя остановил себя, чтобы начать отрицать. Он вдруг вдохнул запах дождя и понял, насколько тот был сладок, несколько жженый, даже слишком нетипичный, и его глаза загорелись. Мэтт слабо и сбито дышал, взбудораженный неожиданным вздохом Доминика, когда тот едва не подскочил на кровати. Ховарду казалось, будто он становится больше, его душа росла, дыхание прерывалось, становилось не по себе, в животе странно кололо. – Скажи, Доминик, – попросил Беллами, сказочно произнося все слова в своей голове. Он чувствовал теплоту внутри себя и потянулся к руке Ховарда, чтобы крепко сжать ее. Пространство растворилось. В момент, когда Мэттью сжал руку Доминика, на потолке загорелась звезда. Ховард рассмеялся, смакуя вкус безумия, оседающий на зубах. – Вижу, – проговорил он, вдруг находя себя живым и счастливым сверх меры. – Я вижу, – произнес он вновь, сжимая руку Беллами еще сильнее, будто боясь его потерять, не веря своим глазам. Звезда, одна на двоих, горела далеко, она светилась высоко и ярко, недосягаемая, но готовая упасть прямо им в руки. Доминик смотрел в потолок, и штукатурка на его глазах начинала усыпаться звездами, превращаясь в настоящее небо. Мерцали созвездия, шептались между собой звезды Млечного пути, Ховард видел их с Мэттью свечение, зовущее домой. Серебристый закат ночного неба обдавал их двоих, укрывая прохладой. Беллами крепко держал Доминика за руку, счастливый и успокоенный их единственной правдой, и они оба смотрели на ту самую звезду, наблюдая, как горит их безумие. Безумие на двоих. – Я так люблю тебя, – прошептал Ховард, от бессилия и чистоты внутри вертя головой, готовый заплакать от счастья. Мэтт поджал губу, едва сдерживаясь от слез, и звезда сверкнула ярче. – И я люблю тебя, – произнес он, и звезды обрушились на них. Никогда момент счастья не был так близок. И если существовала болезнь, то она считалась здоровой, зовущаяся настоящей любовью, такой, о которой звезды будут шептаться еще миллиарды лет. Они были безумны, безумны друг от друга и друг другом больны, но это было им воздухом, это давало им силы дышать и пропадать под потолком звезд. Такой оказалась жизнь. Немного горькой, приторно сладкой, с привкусом субботней ночи, запахом воскресного дождя и послевкусием безумия на губах. И было тепло и отрадно. И вечность была впереди.