Folie a Deux

– Почему я не знал этого раньше? – Мэттью спрашивал в потолок, салютуя всем своим чувствам и эмоциям. – Чего? – Доминик лежал рядом, прямо подле Беллами, и наверняка смотрел в ту же точку, которую Мэтт выбрал предметом своего внимания. – Такой свободы, – усмехался философ, – и этой прострации. Еще немного – и я совсем перестану ощущать свое тело. Превращусь в странника по звездам. Ховард хмыкнул. Близился вечер, когда они проснулись и пришли в себя всего с полчаса назад. Мир мгновенно переворачивался. Было жарко, распахнутые настежь окна впускали в комнату теневой ветер, пахло прохладой. Потоки свежести слегка остужали голову и мысли, но привкус мая все же жег изнутри, жег беспощадно, и желание жить увеличивалось многократно. – Ничего не хочется, – прошептал Мэттью. – И это впервые означает что-то хорошее. – Тебе помог я или ты сам, как считаешь? – поинтересовался Доминик. Он повернулся в сторону Беллами, щурясь и улыбаясь, но в его глазах действительно блестело участие и желание знать. – Ты объяснял мне сегодня ночью, как производится введение в терапию, – начал Мэтт, – и это, пускай говорил ты на эмоциях и пропускал каждое второе слово, очень многое дало понять. То, как выстраивалось наше с тобой общение и знакомство на психологическом уровне. – Продолжай, – довольно кивнул Ховард. – Ты буквально разговаривал со мной и возродил во мне желание вести диалог, получалось спокойно, иногда, конечно, болезненно и неприятно, но все же очень гладко. Наверное, так случилось, потому что я не задумывался об обратной стороне и мало обращал внимания на твои уловки, – Мэттью хмыкнул. Теперь-то он заострялся на каждом подобном выпаде. Доминик привстал с матраса, потянувшись в сторону, чтобы размять спину. Он все еще слушал Беллами, но более не был прикован к нему зрительным контактом. Однако они соприкасались коленями – это считалось за определенную связь. – По сути, если отвечать на твой вопрос, вполне логично будет сказать, что я вытащил себя сам. Ну, вытаскиваю, постепенно, – уточнил Мэттью – подобные паузы нравились Ховарду, ведь он считал их настоящим достижением. Оставить пыл и бурю, скомканную из нервозности и безумия, дорогого стоило. – Но если принять тот факт, что все это происходило после твоих вопросов, в которых ты тянул из меня информацию… Хотя, ты не особо-то был обеспокоен мной изначально, а просто сидел в кабинете и ждал. – Но я знал, – перебил было Доминик. – Ты знал, – утвердил Беллами, кивнув головой. Их глаза вновь встретились. – Ты знал и был уверен во мне и в моих действиях, значит, начал анализировать с самой первой секунды, что увидел меня, так? – Даже не стану отрицать, – ухмыльнулся Ховард – и ему было приятно, что он оказался пойманным. – Соответственно, не прийди я к тебе в университете, не распластайся я на кабинетной двери, не издай истерический вопль – ты бы и пальцем не пошевелил? – Ты уже загнул, – отмахивался Доминик. Для себя он знал идеально: план был создан и обдуман тысячи раз, и если бы Мэттью не пришел к нему тогда, Ховард взялся бы за дело сам, собственными руками. Доминик говорил об этом Мэтту однажды. – Хорошо, – успокоился Беллами. – Хорошо, – повторил он вновь, – возвращаясь к твоему вопросу уже в который раз, я отвечу: я помог себе сам, но не без твоего вмешательства. – Отлично, – улыбнулся Ховард. – Тогда кто по-твоему внес больший вклад? – Я сам, – догадался Мэтт. – Теперь ты понимаешь, что ты независим? – Доминик заулыбался сильнее – так радостно было наблюдать движение вверх, особенно, когда твой клиент (больше обязанный называться пациентом в виду своих болезней) становится твоим ближним. Беллами замолк. Он вспомнил разговор с Бернадетт вчерашним вечером и задумался: а ведь она была права. Но упоминать девушку ему не хотелось, как и не было желания надолго установить ее в своей памяти; Мэттью более не боялся ее и не ставил во что-то покрытое мраком тайны. Элверс была для него на ладони. Или, по крайней мере, так Мэтт только считал. Но опустим. Философ углубился в свои мысли, отныне более связанные с Ховардом, чем с какими-либо другими личностями; и не было ни проблем, ни заморочек, ни лишних слов. Мэтту передавалось все состояние Доминика, и он осознавал, насколько болезненно мужчина мог переносить разрыв с женой. Беллами вряд ли мог это представить, но хоть долю переложить на себя – запросто; эмпатии в нем хоть отбавляй – то была одна из тысячи причин, по которым Мэттью считался нездоровым. Его сковывала болезнь, но даже в ней он оставался счастливым. Он сумел перебороть себя в тяжкое время и пробил брешь наружу. – Ты достаточно силен, чтобы поддерживать в себе это состояние, – произнес Доминик. – Ты знаешь это? – спросил он, обращаясь к Мэтту, сильнее цепляясь за его взгляд. – Я не вполне уверен, – смутился Беллами, но знал, что не может отказаться от идеи подобного возвышения. Такие слова в том числе помогали Мэттью подниматься. – Но, как практикующий психоаналитик, ты имеешь определенную силу. И мне хочется отдаться во власть твоих фраз. – Хочется или делается? – Ховард зажмурился – так лукаво он выталкивал из Беллами последний дисбаланс. – Делается, – откинув прочь любые возражения о неграмотности, улыбнулся Мэтт. И теперь он точно был счастлив. – Но я не вполне осознаю, что будет дальше, – Беллами внедрил свое «но». Это слегка взбудоражило Доминика – тот уже думал, что с нестыковками покончено. – Дальше – куда? – Ховард улыбался, выравнивая тон диалога. – Июнь, сессия, практика… Мэттью вздохнул удрученно. Он удобнее опустился в глубь своего матраса, поерзав спиной, и продолжал пульсирующим взглядом смотреть в потолок. Доминик, прежде поднявшийся, прилег рядом с философом; контакт теперь отображался не только в ногах, но был действителен и в плечах, и даже в кистях рук. – Ты правильно делаешь, что не перестаешь думать об этом, – кивнул Ховард, подбадривая. По правде сказать, он и сам не находил в себе ответов, почему допускал за собой пропуски рабочих часов; что-то неладное творилось в нем, в его голове, в организме. – Но и нельзя постоянно загонять себя в это паршивое состояние, ты же знаешь. – Знаю, но… – Мэтт опять сорвался на свои условия. – Как быть? – задался он с тревогой, поворачивая голову к Доминику. Между их лицами была пара дюймов, и Беллами сошел до шепота. – Что, если я не смогу вести лекции? Что, если в один день я попросту не приду – и больше не приду никогда? Вопросы растворились в изолированном воздухе их связи, но майский ветер все же подул в окно, напоминая о жизни, текущей за стенами и пределами Хай-Хилл. Ховард повернулся к Беллами основательнее, перекатываясь на бок, и почти что профессионально расслабился, позволяя себе ввести парочку терминов. – Пойми, что аффективный психоз – далеко не приговор, – начал Доминик, заметно заинтересовав Мэтта. – И пока это не переходит в биполярное расстройство, что тебе – клянусь – не грозит, ты можешь быть спокоен и списывать все на кратковременные унополярные депрессии. Мэттью выгнул бровь, признавшись: – Ни слова не понял, – он глупо хмыкнул. – Я всего лишь хотел быть тебе серьезнее, в эту секунду оно требовалось, – разъяснил психолог. Он поспешил разобрать термины на более приземленные слова, выдавая все в форме монолога; и Беллами крайне важно было услышать именно это: – Ты можешь поддаваться странным выпадам, нервозности, какой-то мимолетной депрессии и прочему, но это не ставит на тебе клеймо психически больного человека – просто наш мозг не всегда выдерживает давление жизни. Сопровождение галлюцинациями, безрассудностью, растерянностью – всего-то как уведомление на компьютере, что память переполнена. Ведь твой мозг – органический компьютер, в полной мере, ты осознаешь? – Доминик позволил себе улыбку. – Иногда требуется очистить память, когда не хватает простой уборки и протирки монитора. Иногда приходится основательно взяться за голову, зависнуть, долго обдумать и обмозговать произошедшее, услышанное и сказанное. И это нормально. И это всегда будет нормальным, потому что, даже если ты болен, ты остаешься человеком. Человеком – так важно. Беллами сглотнул, когда у Ховарда пересохло в горле и тот сорвался на вздох. – Ты можешь обратиться за помощью к тысяче и одному психотерапевту, психоаналитику, психиатру – сколько их развелось! – но, в сущности, ни один из них, столь беспристрастный и каменный человек в кресле перед тобой, – ни один не поможет. Только ты собственноручно сможешь очистить свой мозг от ненужного хлама, токсичных веществ и злополучных мыслей. Будет нелегко, тяжело, больно – очень больно, ты можешь мне верить. Мэттью вздрогнул, но взгляда не оторвал и слушал вдумчиво. – Я попытался внедрить в тебя идею выздоровления, ты же ухватился за болезнь и не хочешь двигаться дальше. Я выдумал новый план, где ты можешь легко перемещаться по лестнице жизни с чемоданчиком болезни в руках; и ты, не поверишь, делаешь успехи. Доминик хмыкнул вновь, посмотрев на Мэтта как-то с укором. – Болен ты или нет, веришь в это или не веришь – нет разницы, абсолютно все равно, – вынес Ховард. – Твоя болезнь и ее существование или представление не мешают тебе жить дальше. Потому что это все только лишь в твоей голове, – произнес психолог, ставя на этом точку в своих словах, и Беллами был ошеломлен. Мэтту понадобилось минут пятнадцать после мысли Доминика, чтобы уверить себя в том, что Ховард действительно существует; что Ховард – человек реальный, не «только лишь в его голове». Они не разговаривали далее, лишь прервались на чай, после устроившись за журнальным столиком в большой комнате Мэттью и занявшись каждый своими делами: лекционным материалом по философии с уклоном на подготовку к экзаменам и чтением разделов психоанализа. Молчание многое помогло вынести и устранить неполадки на общем фоне, как для Беллами, так и для самого Ховарда – тот даже дольше осмыслял свои слова и вдумывался вплоть до интонации, с которой все было произнесено. Ни одному из них не казалось, что они творят нечто неправильное с отречением от любых правил. Мэтту не довелось выдумать, что он где-то сглупил или выявил собственное безумие вновь; Доминика же так и не посетила мысль, что еще не поздно что-то исправить – и он знал, что выбор в пользу Беллами был исполнен верно. Они провели ночь в квартире Мэттью, как и проведут следующую, как и останутся в ней на всю неделю и даже июнь. Было хорошо, спокойно, и жизнь била ключом; отголоски юности пронзали все тело, питая стареющий организм новыми эмоциями и даже позабытым адреналином и прочими химическими сплетениями. Со временем заменится матрас, наведется еще более окончательный порядок, заклеится дверь и прибьются окна; но все будет позже, уже через призму событий . У Беллами была обязанность отчитать лекции до конца и провести аттестационные экзамены, заканчивая учебный год исправно и во благо молодым умам. У Ховарда же бы обязанность оказывать психологическую помощь и выступать в роли супервизора, а так же гремел над ухом факт предстоящего развода с женой, сокращение встреч с дочерью, другой дом, другое все. Но ведь Мэтт держал руку Доминика так крепко и так многое обещал, правда? Ховард мог заранее предвидеть ложь, блеф или нечто, что сыграет не в его пользу. Он смотрел на Беллами и знал, что тот не предаст. Потому что Мэтта столько раз предавали.

***

Первая половина июня прошла незаметно, даже больше пролетела и осталась где-то вдалеке. Когда же подступили последние учебные дни и близился июль, когда ход лекций планомерно превратился в консультативный вариант, день ото дня становилось тяжелее. Давила жара под тридцать, напряжение в университете, требования «сверху», тысячи вопросов от студентов, неполадки в расписании – так до бесконечности. Мэттью продолжал бороться с собой и постепенно замечал в себе, что стал тяжелее вставать на работу; опоздание для него стало обыкновенным делом, хотя раньше он следовал принципам пунктуальности. Студенты не узнавали его, до лаборантской же Мэтту совсем не было дела; философ превратился в себя прежнего, того, что был замкнут и категорически отказывался отвечать на лишние вопросы. В преддверии сессии это уничтожало студентов. Слабонервные уже отказывались ходить на лекции к Беллами, предпочитая самостоятельную подготовку или направляясь к другой группе; усидчивые еще терпели, но видели безразличное отношение Мэтта ко всему и также подумывали все бросить. Беллами вернулся к бессоннице и крепко пожал ей руку, приветствуя вновь, как старого доброго друга. Хотя Доминик теперь засыпал в одной с Мэттом комнате, философу это не мешало до крайнего утреннего часа лежать в самозабвении и прострации, пытаясь нащупать звезды на потолке. Какое разочарование: их там более не было. В какой-то момент Мэттью даже забылся в идее выздоровления, но очень скоро в голову вновь ударила мысль, ведь Беллами был болен – самое чудовищное, в это верил и Ховард. Но все это было только в голове Мэтта. К сожалению, и в голове Доминика тоже. Даже казалось, что в ту ночь, проведенную в баре Ворон, философ и психолог все же выпили тот французский коктейльчик «Фоль э Ду» и заразились-таки безумием на двоих. Беллами успешно и без кровавого пота принял весь второй курс, который сдавал ему экзамен в первой очереди; Беллами также смог пересилить себя и отпустил на заслуженный отдых первокурсников, но именно тогда, к концу первой аттестационной недели, Мэтт и почувствовал в себе это «не могу». То, о чем они еще месяц назад беседовали с Домиником, просочилось в их жизнь настолько явно, что спать по ночам было уже невозможно – собственно, так оно и сказалось на режиме. Была пятница с ее запланированными консультациями во второй смене, и Мэттью отсыпался как мог, улегшись лишь в седьмом часу утра. Доминик, исполняющий роль исключительно специалиста практикующего и не преподающего при учебном процессе в университете, не имел никаких особенных дел и оставлял за собой право появляться там несколько раз в неделю; по сему, выбрав пятницу одним из выходных дней, Ховард оставался в квартире Мэтта до самого его пробуждения. Беллами выглядел подавленным даже во сне. В целом, его лицо выражало определенное успокоение, которое философ все же обрел, соединившись с кроватью и открыв возможность наблюдать сонные картинки. Доминик не нашел ничего преступного в том, чтобы просидеть рядом со спящим порядка полутора часов, просто изучая его мимику, дыхание, успевая поймать изменения в выражении лица. Мышцы были сильно напряжены; вероятно, Мэтту снилось нечто, что держало его в соответствующем состоянии, и Ховарду оставалось гадать: что же там такое, что именно может тревожить Беллами, вырываясь в реальность сквозь сон? Время от времени учащалось дыхание, Мэттью при этом едва ли ворочался и менял свое положение, но иногда складывалось четкое впечатление, словно он пытался от кого-то убежать. Все прервалось резким криком. Неудивительно, что Беллами проспал в общей сложности несколько часов и был поднят кошмаром – так привычно, если вспомнить все жалобы нашего пациента. Мэттью подскочил, издав бешеный звук, скомканный в визг и в дикий рев одновременно, и заставил Ховарда отпрыгнуть назад. Психологу все же прилетело ногой в колено, но он не столь был обеспокоен собой, сколько состоянием Беллами. – Тише, – Доминик кинулся к Мэтту, удерживая того за плечи, предотвращая падение. Беллами взбунтовался, сам не мысля, что происходит. – Тише, ты спал, ты просто спал, – скороговоркой произнес Ховард. – Я не спал, – Мэттью в безрассудном состоянии покачал головой, отрицая все факты. – Я не спал, это было нечто! – в ужасе продолжал Беллами. – Давай успокоимся, – призвал психолог, словно с маленьким ребенком, – и ты мне по порядку все изложишь. – Я не спал! – вскрикнул Мэтт. Его глаза горели. И Ховард уже видел этот огонь несколько раз в своей жизни; крайний был как раз запечатлен во взгляде Беллами, когда тот просил помощи, бессильно падая в кабинете Доминика. Доминик нервно сглотнул, отведя взгляд, после резко вернувшись к Мэттью и вновь посмотрев ему в глаза. Ничего не сменилось, но отечность спала, стало легче просматриваться сонное состояние, которое и влияло на организм. Болезнь все же кровоточила в сосудах, но все было не так плохо, как могло показаться на первый взгляд. – Тебе скоро в университет, лучше бы прийти в порядок, – напомнил Ховард. Он не хотел играть в няньку, но не беспокоиться о Мэтте не получалось. – Я никуда не пойду, – уже ровным тоном, но с ноткой истерики заявил Беллами. – Мэттью! – требовательно воскликнул Доминик, нагибаясь к философу. – Тебя ждут десятки студентов, которые хотят получить зачет на следующей неделе. Это твоя обязанность. – Мне наплевать, – Мэтт продолжал качать головой, все так же отрицая реальность. – Мне наплевать, – он усилил свой протест. – Я спятил. Я точно спятил, это болезнь, – внушительно заявлял Беллами. Ховард, сам не веря в свою нервнозность, вздрогнул. – Ты спал, вдруг подскочил и теперь заявляешь, что сошел с ума прямо во сне? – Именно так оно и было! – и Мэттью вновь впился своими лихорадочными глазами в лицо Ховарда, все же выражая просьбу: помоги. – Ты не можешь просто бросить работу, потому что сошел с ума, – мягко выявил Доминик. – Но как мне быть, когда я видел… Беллами резко умолк. Он поджал губы, отвернулся, словно боясь оказаться пойманным, и упал обратно на кровать (которая, к слову, уже занимала прежнее место матраса). – Расскажи, – попросил Ховард. – Уж мне-то можно. Губы не расслаблялись, Мэттью сохранял напряжение и, видно, чувствовал себя комфортнее в состоянии сжатом, не желая раскрываться. Он подтянул к себе руки, скрестив их на груди, но на Доминика так и не посмотрел. – Это ненормально, – выкинул Беллами. – Все, что происходит внутри этой квартиры, будет нормальным, – объяснил Ховард. – Потому что это наша квартира, и устанавливать норму – наша прерогатива. «Хорошо» – только и смог слабо выдохнуть Мэттью. Он попытался расслабиться, но из собственноручно поставленных оков так и не вышел. – Что, если я скажу тебе, что я стоял перед огромным зеркальным полотном с остро заточенным ножом в руках и медленно прорезал свой череп, а затем мозг? – Беллами перемелькнулся улыбкой, самой противной и истеричной, какую только мог бросить в лицо Доминику. Но Ховарду нравилось, что Мэтт, даже будучи в таком подорванном состоянии, заморочился на описательную часть и сумел выявить акценты, расставляя их интонацией. – М? – промычал Беллами. – Что ты на это скажешь? – Я скажу, что у тебя достаточно красочные сны, в чем я никогда не сомневался, – Доминик перенял издевательскую улыбку – в тот момент он уже давно знал, что перед Мэттью он стоял голышом, не то что психотерапевтом. Казалось, они давно забыли о когда-то существовавших между ними беспристрастных отношениях. – О, спасибо, – съязвил Мэтт. – А ничего, что я в своих снах буквально расчленяю собственный мозг? Ховард вздохнул. Он представил себе эту безобразную картину: пустой зал, как и описано, с огромным зеркалом, а далее стоящий перед своим отражением Беллами «с остро заточенным ножом в руках». В голове Доминика даже прозвучало то растянутое слово – медленно. – Так ты пытаешься вывернуть себя наизнанку или, как думаешь, наоборот, убиваешь себя собственными мыслями? – Ховард решил поиграть в «вопрос-ответ». – Мысли сами убивают меня изнутри, – заявил Мэтт – таков был его вердикт. – Это моя голова, она ненормальна, что-то руководит мною изнутри, оттуда, – Беллами постучал по своим вискам, плотно упираясь в них пальцами, акцентируя внимание на утверждениях. – И что это, если не ты сам? Но Доминик знал – он уже предчувствовал это слово в барабанных перепонках. Оно звенело. – Болезнь, – прыснул Мэттью. – Самая настоящая чертова болезнь, которая меня пожирает, снедает меня по кусочкам. Она лакомится моими мозгами и облизывает косточки черепа, и ей это нравится, потому что так она делает мне еще больнее и сильнее сводит меня с ума. Беллами не прервался даже на вздох, выдав все это прямо в лицо Ховарду. Непрекращающийся поток тошнотворных мыслей накрыл Доминика, когда Мэтт сидел, уже кипящий, с натянутыми до предела нервами. Импульсивный щелчок разбил воздух между ними. Мэттью заделался в ребенка, обмяк и отвернулся, фыркнув совсем по-детски: – Я не пойду в универ. – Надо, – давил Ховард в том тоне, какой выбрал нужным. – Нет, – отрезал Беллами. Кажется, ему было виднее. Доминик издал протяжный вдох, попытавшись вытянуть руку к колену Мэтта, но тут же поймал себя: от него в таком состоянии ничего не добиться. Ховард уже умел ловить эти эмоциональные скачки и даже поддавался таким качелям, и понял одно: с предупреждениями он опоздал. Та точка, на которой Беллами бы согласился и вмиг стал приятен и склонен к общению, прошла, вероятно, пока Мэттью спал. Теперь говорить с ним бесполезно. Так или иначе, Ховард продолжал рисовать психологический портрет, внося в него себя все больше и больше. В какой-то момент он заметил, что их тени – те самые, которые затмевают собой доброе начало и окунают в бездну аморальности, – их тени переплетаются, соединяясь в одно единое целое. И, к сожалению, Доминик слишком хорошо знал этот термин. К величайшему его огорчению, он поймал себя на том, что оказался в ловушке совпадений. – Все время я его описывал и лечил, и вот оно дошло до меня… – полушепотом выдохнул Ховард, произнеся все как бы в сторону. – Что? – спохватился Мэтт, едва ли расслышав хоть слово. Но Доминик ничего не ответил, лишь покачал головой в знак отрицания и замолчал насовсем. Его слабая улыбка выразила рассеянное понимание. Ховард вроде и зацепился за мысль, даже обмозговал ее пару секунд, но не совсем сложил воедино. Он безумен – это психолог понял. Но как с этим быть дальше? – Ты можешь не идти никуда, – вдруг сказал Доминик, обращая свой взгляд к недоумевающему Беллами. Глаза обоих горели нездорово. – Но, в таком случае, ты должен сам позвонить Бернадетт и попросить, чтобы она тебя заменила. Мэтт рассмеялся. – Да это же легко! – выдал он. – Ты так думаешь взять меня на слабо, чтобы я якобы перешагнул свою отстраненность? Или чего-нибудь еще? Но теперь рассмеялся Ховард. – О, нет, это было бы действительно слишком просто, – объяснил Доминик. – Я лишь хочу, чтобы чувство ответственности прошило тебя насквозь. Чтобы каждое твое слово было единственной твоей защитой. Это твоя работа, твоя жизнь – никто больше не ручается за это. Беллами напрягся. – Будет скандал, нервные неаттестованные студенты, увольнение, – продолжал Ховард, но без давления или желания уязвить Мэтта. Просто Доминик вдруг понял, что и его однажды ждет то же самое – встреча с «не могу». – Если ты готов – позвони Элверс и скажи все сам, как считаешь нужным. Потому что просто так исчезнуть ты не имеешь права. – Имею, – Мэттью вспылил, начав идти против. Он сменился по щелчку пальца. – Имею! – заявил он. – Значит, сейчас ты попросту демонстрируешь мне свою слабость. С чем я тебя и поздравляю. Они замолчали. Доминик, откашлявшись, посмотрел на Беллами беззвучно и поднялся с кровати. Она теперь полностью заменяла пространство, покрытое матрасом ранее, и стояла плотно у окна. Книги лежали либо рядом, либо под кроватью; некоторые из них нашли себе место на журнальном столе в большой комнате. Телескоп запрятался в углу, также у окна, у простенка между комнатным углом и кроватью. Везде был наведен порядок. Он же поработил двоих и лишь сильнее сплел их, будто вынуждая восстать против мира и оставаться лишь в этой конкретной системе. Когда Ховард выходил из спальни, Мэттью заметил, как сильно тот был взволнован и в каком чудовищно нервном состоянии собирался покинуть квартиру. Беллами помнил, что следующий день должен был стать последним для брака Евы и Доминика – завтра оба получат свидетельство о его расторжении. И это лишь сильнее влияло на Ховарда, выводя его из себя; в такие моменты психолог сильнее поддавался среде и становился все более уязвимым. В какой-то момент он даже спустился до уровня Мэтта – той отметки, когда хотелось остаться в кровати и больше никогда не покидать квартиру. Беллами выдохнул, на мгновение закрыв глаза. Что хотел сказать ему Доминик – он не понимал, либо понимал плохо. Он повернулся к окну, продолжая сидеть на кровати. Прочистив горло, собравшись с мыслями, Мэттью взял свой сотовый телефон и нашел в списке контактов номер Бернадетт. «Ответственность нести нужно», – повторял про себя Беллами, – «иначе и никак». Гудок, пауза. – Бернадетт, здравствуй, – скомканно начал Мэтт, заметно волнуясь. Он вовремя одернул себя, но тут же понял: вот оно – то, о чем говорил Доминик, почему будет не так уж и просто. Девушка молчала, недоумевая. – Я… я просто хотел сказать тебе, что кроме тебя принять экзамен и оставшиеся два зачета по философии некому. Беллами дрожал, ладони потели. – Выпускники уже давно аттестованы, остались только те, кому философия была только вступительным курсом. И… Нет, тебе придется меня понять, – объяснял Мэтт, прерываясь на возражения Бернадетт. – Я нездоров сегодня и сейчас так, как не был болен никогда до этого. Но ты меня дослушай, я прошу дослушать. Элверс, вздрогнув на другом конце провода, сидя у себя дома, выдохнула что-то вроде «хорошо». – Я больше никогда не приду в университет, – заявил Мэтт. Девушка молчала. – Меня не будет там, вещи останутся, я больше никогда не приму экзамены и я даже не хочу явиться, чтобы написать заявление, пусть останется, – Беллами разрывало. – Я могу так, могу, – ответил Мэттью. – И я полностью уверен в этом. В голове Беллами как будто бы что-то прояснилось, но тут же померкло. Он был уже не в состоянии принять что-либо отличное от обрыва всех связей. – Я думаю только о себе здесь, пусть так, – сглотнул Мэтт. – Но еще я делаю это все ради остальных, потому что я… боюсь, что могу быть опасен каждому. Да, это бред. Это и есть бред! Пусть это будет моим бредом. Молчание длилось секунд семь или восемь от силы, но показалось вечностью. – Прости, что все так, – выдохнул Беллами. – Я хотел быть хорошем преподавателем. И здесь как раз есть одно небольшое «но». Я не могу быть хорошим. Я очень сильно болен. Тысячи его «не могу» разбились на проводе сотовой связи и прервали его причастность к государственному университету Бата. Мэттью откинул телефон подальше и упал на кровать. Ему было больно, и он был болен. Возможно, даже сильнее, чем мог себе это представить. Он не знал, когда вернется Доминик. Не мог предположить, когда ему станет легче и лучше. Не задумывался, станет ли лучше хоть когда-нибудь. Ему хотелось верить, что станет. Но пока Беллами мог лишь растворяться в своей постели, сгорать от стыда и вдыхать запах дождя. Было так пасмурно и серо. Было так пусто внутри. Но на потолке вдруг появились звезды. Они вернулись в сознательную жизнь Мэттью и манили его в свой мир.