Лесными тропами да в Навье царство

      На опушке леса или, быть может, напротив, в самой дремучей его чаще стоит деревянная избушка, небольшая, слегка покосившаяся, а дверей будто бы и нет вовсе, одно крохотное окно зияет, как черная беззубая пасть. Иногда она поскрипывает на своих старых куриных ногах, а из окна вырывается не то вздох, не то стон. А присмотреться – и не ноги это вовсе, а корни старого могучего древа, расползшиеся по сторонам, словно змеи. Избушка скрыта от посторонних глаз раскидистыми ветвями древнего дуба и отгорожена от мира высоким острогом с насаженными на него черепами, не человеческими – лошадиными. Но оттого не менее страшно, когда ночами их глаза горят неестественно ярким пламенем. А живет в той избушке старуха, сгорбленная и седовласая, с крючковатым носом и волосатой бородавкой на морщинистом лице. Старухе, если верить слухам, уж не меньше ста лет. Говорят, она летает в ступе, не поднимаясь высоко в небо, чтобы высматривать на земле своих жертв, управляет пестом, а след свой заметает помелом. Той старухой пугают маленьких непослушных детей, рассказывая, как она обгладывает их нежную плоть с молодых косточек своими желтыми гнилыми, но острыми, как у зверя, зубами. И имя ей Баба Яга.       В избе стояли полумрак и тишина, нарушаемая лишь неторопливым потрескиванием поленьев в печи. От слабого огонька догоравшей свечи на стенах плясали замысловатые тени. От печи исходило тепло, в воздухе пахло лавандой и душицей. Рядом с печью на лавке стоял расписной деревянный ставчик, наполненный свежей, пока еще не тронутой молочной кашей, сверху лежала пара пряников. На печи, свернувшись клубочком, дремал черный кот с разодранным левым ухом, который то и дело приоткрывал свои желтые блестящие глаза и озирался вокруг. Сторож. В правом переднем углу, смотрящем на печь, на полочке вверху, где стояла деревяшка с вырезанным на ней изображением крылатого божка – не то повелителя огня, не то вестника между Явью и Навью – сидел, переминаясь с лапки на лапку, нахохлившийся черный ворон, который зорко наблюдал за происходящим. Еще один.       У задней стены, на тюфяке, служившем постелью, среди измятых простыней и одеял в одной лишь тонкой сорочке, едва скрывавшей колени, лежала молодая женщина с разметавшимися вокруг длинными волосами золотисто-соломенного цвета и большими васильковыми глазами, уставившимися в одну точку. Она издала сдавленный стон и обхватила руками большой округлый живот, на лбу выступила испарина. Когда схватка прошла, дева посмотрела на ворона и, стараясь придать своему голосу приказной тон, надрывно прошептала:       – Чего ждешь? Лети за ней!       Ждать долго не пришлось. Послышалось, как во дворе отворилась калитка, а потом скрипнула старая ступенька перед порогом, и из-за открывшейся двери показалась хромая пожилая женщина. Черные с проседью волосы были убраны в небрежный пучок, заколотый тонкой костью с острым концом, обтесанной до блеска. По бокам на лицо свисали непослушные пряди, выбившиеся из прически. Лицо было строгое, нос длинный и узкий, губы тонкие, глаза темные и глубокие. На плечах была заколота серебряной пряжкой в форме когтя длинная накидка с капюшоном, вся покрытая иссиня-черными перьями и скрывающая всю остальную одежду. Женщина остановилась в дверном проеме и, прищурившись, стала вглядываться в ночную тьму.       – Собирайся, Василиса! Нужно уходить! – хрипло сказала она.       Из-за ее спины раздался тихий протяжный стон и еле слышимый голос:       – Не могу, матушка. Мой срок пришел.       Женщина обернулась. Дочь лежала, подложив под спину подушку и согнув в коленях ноги. Простыни под ней сбились и намокли.       – Тьфу! – выругалась женщина. – Непутевая ты девка! Вечно не вовремя!       – Что стряслось?       – То, чего следовало ожидать.       – А где мой Ванюша? – постаралась приподняться на локтях Василиса.       – На виселице твой Ванюша уже второй день болтается! – злобно огрызнулась мать. – Вздернули его, как только узнали, с кем он ребеночка прижил.       Василиса ахнула. А мать продолжила.       – А теперь сюда по твою душу идет разъяренная толпа этих невежественных сельчан с вилами и факелами.       – Как чувствовала что-то неладное! – всхлипнула Василиса.       – Говорила я, нечего с ним связываться. Вот к чему любовь твоя привела! – женщина захлопнула дверь, ворон взметнулся со своего места с криком «Смерть!» и приземлился ей на плечо. Она тут же его смахнула.       – Надо их остановить. А ты рожай быстрее, – женщина начала ходить по избе, доставая из разных углов какие-то холщовые мешочки и узелки с травами, кореньями, грибами, жуками и другим, неизвестным, содержимым и бормоча уже себе под нос. – У лешака передо мной должок есть, не откажет в помощи.       – Мама, не бери грех на душу! – воскликнула из последних сил Василиса. – Не оставляй меня одну.       – Я тебя спасти хочу.       – Меня уже не спасти, я чувствую. Ты ее сбереги. Она уже близко.       Мать сжала губы, тяжело вздохнула и посмотрела в окно. За забором стал виден свет от факелов и послышался гам из множества голосов.       – И они тоже. Ох, Василисушка…       Женщина наглухо закрыла ставни, заперла дверь на засов и, взяв с печи приготовленный таз с теплой водой и чистые полотенца, подошла к постели. Взяв дочь за колени, она сказала ей:       – Тужься, моя девочка!       Шум на улице стал громче. Толпа подобралась к забору, но во двор входить боялась. Уж слишком зловеще сверкали глазницы лошадиных черепов на частоколе. И это лишь больше заводило людей. С криками «Ведьма!» и «Бесовское отродье!» во двор посыпалось все, что честной народ сумел притащить с собой – камни, деревянные палки, даже чеснок метали в стены ветхой на вид избушки, а затем настал черед мешков с соломой, которые поджигали на ходу и перекидывали через забор. Вскоре во дворе начался пожар, который охватывал все вокруг и подступал все ближе к дому. Когда загорелись ступеньки и огонь стал облизывать дверь, избу огласил звонкий детский крик.       – Девочка? – спросила из последних сил Василиса.       – В нашем роду иначе и не бывает, – ответила мать и с досадой заметила. – Рыжая, как твой Ванюша.       Женщина приняла новорожденную, обтерла и, крепко запеленав, приложила к материнской груди. Лицо Василисы просияло, глаза заблестели слезами.       – Сбереги ее.       Выждав некоторое время, женщина взяла ребенка на руки и сказала:       – Я вернусь.       – Меня похоронит пламя.       – Я вернусь не за тобой, дурочка! У меня здесь фамильная ступа остается!       Губы Василисы тронула легкая улыбка, и, когда рухнула обгоревшая дверь, роженица испустила последний вздох. По щеке матери скатилась слеза. Она ладонью аккуратно опустила веки отныне покойной дочери. Крепче прижав к себе сверток, свистнула коту и ворону и подошла к печи. Вытащив из одного из мешочков какую-то сухую веточку, она бросила ее в печь к тлеющим там углям, что-то беззвучно приговаривая. Внезапно в печи вспыхнуло пламя не хуже того, что ее окружало, поднялось выше – до самого потолка, и женщина с ребенком на руках, сопровождаемая своими черными стражами, смело шагнула в него.       Изба полыхала, озаряя двор и лес вокруг всепожирающим огнем. Толпа галдела, пока у избушки не провалилась крыша и она не начала медленно сползать по уклону в сторону забора. Народ стал отступать, опасаясь, что огонь распространится за пределы двора, и когда он подобрался к забору и слегка коснулся его, люди кинулись прочь, визжа и толкая друг друга.