Дом странных людей мистера Филдинга

Когда директор школы протянул мне такой желанный моими родителями диплом об окончании десяти классов, я не испытал чувства радости. Напротив. Я долго не решался забрать его, стоя на сцене в окружении своих недоумевающих одноклассников. Со стороны, вероятно, это выглядело чертовски смешно. Ученик, не способный взять диплом. «Уж не совесть ли начала прокрадываться в голову этого молодого человека»,- думалось тогда окружающим. Просто понимая, что до окончания школы остался всего лишь год, я делал все, чтобы этот год не заканчивался. Прогуливал уроки, специально допускал ошибки в заданиях и даже как-то раз попытался нагрубить учителю, но из моих уст негодование казалось глупой шуткой. В то время как двоечники, впечатлившись замаячившей впереди печальной перспективой остаться на второй год, взялись за ум, я просто забил на все. Но как бы я не изображал подростка, который от стресса перед экзаменами слетел с катушек, родителям все же удалось договориться о выдаче моего диплома. «Это все нервы перед поступлением,- пожимали они плечами на очередном родительском собрании,- вы же знаете, Джулиан никогда таким не был». В итоге, когда директору все же удалось вложить в мои дрожащие руки заветную бумагу, я выронил ее, а потом неловко поднимал с пола уже успевший замараться документ о получении полного среднего образования. Вся эта праздничная церемония выглядела так же глупо и бессмысленно, как и последний год в школе. Тогда все происходящее мне казалось чересчур неправильным, и я поставил перед собой цель – остаться на второй год. «Я пытаюсь выкрасть время, чтобы как следует подумать о своем будущем»,- говорил я матери и отцу. Но в итоге мои поступки выглядели совсем не панковскими, больше напоминая попытки обратить внимание родителей на капризного ребенка, поэтому ничего не вышло. Родители начали докучать вопросами о выборе будущей профессии за год до окончания школы. Чуть позже к ним добавились школьные друзья. Все они требовали от меня каких-то решений, обдуманных действий, четкой позиции, но не получая ничего в ответ, брали инициативу в свои руки. И со стороны (тут нужно пояснить: со стороны подростка с неокрепшей психикой и живущего в несколько ином измерении) решение родителей о моем поступлении в Лондонский университет было сходно предательству. Я не хотел никуда уезжать, не хотел покидать дом с чудесным газоном на заднем дворе, с цветами, расставленными на подоконниках. Лидс меня устраивал полностью: от его окраин до самого центра, вдоль и поперек. Мне нравилось гулять по этим узким улочкам, греться в маленьких кафе, а под вечер на велосипеде ехать к городскому парку, чтобы посмотреть, как красное солнце скрывается за кирпичной кладкой разрушенного монастыря. Но у родителей, как и у всего моего окружения, был несколько иной взгляд на жизнь, и на мою в том числе. В моем поведении они находили лишь отклонение от нормы и любили приговаривать, словно я нуждался в их утешении: - Не переживай. Станешь самостоятельным, найдешь новых друзей, заведешь девушку. В Лондоне много перспектив. От подобных разговоров мне становилось смешно, ведь у меня был свой давно устоявшийся мир, рамки которого умещались на мелко исписанных тетрадных листах. В небольших рассказах, которые я писал на скучных уроках, действие происходило где угодно, только не в реальности. Реальность постоянно заставала меня врасплох, вызывая чуть ли не панические атаки. А ведь в моем выдуманном мире все было просто. Живи, как хочешь, делай, что хочешь, в то время как реальные люди страдали от всевозможных проблем, действовали только по законам логики и верили не своей интуиции, не тому, как чувствуют, а лишь тому, что видят, исключительно цифровым показателям. Поэтому я так тщательно пытался отложить процесс своего взросления, всеми силами удерживаясь в городе, где провел все свое детство, где в каждом доме, в каждом закоулке таились следы воспоминаний и обрывки моих фантастических историй. Я боялся стать таким, как мои родители, как учителя в школе, как все те взрослые, которые забыли, что когда-то были детьми. В итоге вышло так, что я все же поступил на факультет режиссуры в Лондонский университет искусств. Перевез свою одежду и многочисленные книги в общежитие и зажил жизнью простого студента. Мне даже стала нравиться эта тягучая однообразная повседневность. Вдали от родительского дома я стал чувствовать себя более свободным. Мои одногруппники, тоже уловив некую долю свободы, начали скитаться по вечеринкам и напиваться. Моя же свобода заключалась в ставшем более глубоким изложении своих мыслей на разлинованных листах. Я стал словно по щелчку пальца проваливаться в свой мир. Бывали моменты, когда на лекциях я отключался и буквально переносился в иное измерение. Физически мое тело находилось на уроке, но разум путешествовал далеко-далеко от этих стен и вообще от этой галактики. Моя некая отрешенность от общества и от группы в частности вскоре стала предметом всеобщих шуток. Сначала безобидных, а потом переходящих в насмешки, тычки и подзатыльники. Сбегать от реальности теперь нужно было все осторожнее, чтобы, заплутав в выдуманном мире, не получить пинок в реальном. Скорлупа, отделявшая меня от жизни, треснула быстро, за несколько мгновений, окатив мелкими осколками моего воображения всех собравшихся в тот день. Середина учебного года. Обеденный перерыв. Из столовой я прямиком направился в аудиторию, где должна была продолжиться вторая пара литературы, и с порога заметил несколько студентов, столпившихся у моего стола. Они смеялись так громко, что я не смог ничего разобрать. Уилл – самый высокий парень в группе – сидел на моем столе и что-то выразительно рассказывал окружившей его толпе. - Говард, я не хочу умирать,- читал Уилл, подражая каким-то неведомым актерам. - Эй, да ладно, малыш. Все будет хорошо. - Правда? - произнес он слащавым голосом. - Да не очень. Мы будем заморожены самым жутким образом, но самое главное, что у нас были хорошие времена, да? Все дружно рассмеялись, а я еще с минуту не мог понять, о чем идет речь. Только через какое-то время до меня дошло, над чем все они смеялись. Эти слова, с таким теплом записанные на тетрадных листах, были произнесены чужими людьми. С другими интонациями, с другими мыслями. Эти люди насмехались над моими героями, над моим выдуманным миром. Они просто стащили тетрадь из моего рюкзака и начали читать. Это было ужасно. Они и понятия не имели, что это за мир и что это за герои. Они не знали и одного процента из всего того, что творится в моей голове и не должны были узнать. - Отдай тетрадь, – сказал я, подходя к Уиллу. - А вот и наш битник пришел, неужели ты думаешь, что когда-нибудь по этому дерьму снимут фильм? - Просто отдай тетрадь. - Да, конечно, Джул, - произнес он с сарказмом, - держи. Уилл картинно медленно протянул старенькую тетрадку мне, как вдруг с другой стороны листы перехватил другой парень. Ребята потянули тетрадь в разные стороны, и вскоре мои фантазии осыпались на пол бумажными лепестками, исписанными аккуратным подчерком. - Твоя писанина отвратительна! - в подтверждение своих действий заявил Уилл, а затем, гордо подняв голову, удалился со своей свитой. Вот так мой мир столкнулся с реальным. Так мои выдуманные герои и их воспоминания осели на грязный, затоптанный десятками ног пол. «А что если он прав? - думалось мне тогда, - что если все это не имеет никакого смысла и лишь вредит мне? Что, если я сам себя тяну вниз?» Похоже, как бы я не пытался заставить время идти по-моему, оно явно не хотело повиноваться, заставляя меня следовать общим интересам и становится взрослым, как бы я не старался избежать этого. А с миром моего детства было действительно порвано. Во всех смыслах этого слова. Эта ситуация стала своеобразным толчком. Я позвонил родителям, и они подтвердили мои догадки. Да, нужно менять свою жизнь, становится общительным, выходить из своего мира. К тому же нужно искать работу, ведь именно она поможет мне ужиться в социуме. Все это, по мнению родителей, было просто необходимо для вступления во взрослую самостоятельную жизнь. И мне пришлось с этим согласиться, но не потому, что мне этого хотелось, а потому что люди просто не могут жить без правил, без надуманных моральных и этических норм. Нужно было соответствовать всеобщим человеческим стандартам, чтобы ужиться для начала в университете, а потом уже в Лондоне. Родители всегда говорили одно и тоже: нужно быть как все. Ходить на вечеринки, разговаривать с людьми, заводить семью, воспитать детей. - Умирать. - добавлял я от себя. И я пытался изо всех сил. Старался измениться. И так отчаянно боролся за свое право быть как все, что, видимо, лишь развеселил всемирный разум этими глупыми попытками. И в противовес всему этому цирку высшие силы подкинули мне совсем другую странную историю. Поступая в институт искусств, я, конечно, догадывался, что на мою долю выпадет студенческая жизнь и ее сомнительные развлечения. Кто-то решил, что первокурсники должны обязательно познакомиться с ребятами постарше, в честь чего наша группа была приглашена на пикник в парк. Идти было обязательно, проигнорировать сие мероприятие я просто не мог, так как решение взрослеть и научиться наконец-то общаться с людьми было уже принято. Парк располагался примерно в пятнадцати минутах езды от нашего университета. Там я был впервые. Невероятное место. Повсюду деревья, тяжелые скамейки, неподалеку маленькое озеро. Мы остановились у Пальмового дома, обнесенного живой изгородью и каменными статуями диковинных животных. Признаться, мне здесь начинало нравиться. У нас были странные отношения с Лондоном до этого дня. Но сейчас казалось, что в этом месте наши мысли соприкоснулись, и мы наконец-то смогли понять друг друга. Мы с одногруппниками накупили мороженого и с удобством расположились кто где. Я перестал вникать в общий разговор где-то между обсуждением «Огней большого города» и «Андалузского пса». Вскоре наша огромная компания разделилась. Некоторые поехали кататься на велосипедах, другие уселись под деревьями и достали свои запасы из рюкзаков. У меня с собой ничего не было, поэтому я присоединился к третьей группе людей, бесцельно бродящих среди деревьев с фотоаппаратами наперевес. Нас таких было целых шесть человек. У меня на шее висел доставшийся от отца полароид. Он служил мне своеобразным другом и спутником в вылазках из дома. Сегодня мы шли вместе с ним, шурша опавшими листьями и изредка вслушиваясь в разговоры ребят из университета. Когда солнце преградили серые тучи, я еще слышал щелчки затворов и смех одногруппников. Мне удалось сделать несколько фотографий скрывающихся вдали велосипедов, а затем я побрел за остальными. Начал накрапывать дождь, и я плотнее закрыл свою шею и фотоаппарат шарфом. Мое внимание привлек длинный мост через небольшое озеро и дуб, расположенный на другом берегу. Пришлось разматывать шарф и доставать фотоаппарат. В объективе я увидел точно такую же картинку, но как только затвор щелкнул, почувствовал неясные изменения в воздухе. Казалось, что я нажал на некий спусковой механизм, который не должен был запускать. Эта мысль закрепилась во мне, как только в моих руках оказался свежий снимок. Помахав им пару раз, я принялся ждать проявления изображения. Несколько капель упали на свежую карточку. Дождь усиливался, а я все смотрел на картинку, которая медленно появлялась на темной поверхности. Все тот же мост, все та же водная гладь под ним. Раскидистые ветви дуба и среди них на снимке я различил то, что не успел увидеть своими глазами, лишь через линзу объектива. Синяя черепица на крыше, деревянные стены и два квадратных окна-глаза, внимательно смотрящие на меня. Мне стало не по себе. Я оглянулся по сторонам, но рядом со мной не было ни души. Все люди, сидевшие буквально несколько минут назад на скамейках, видимо, разбежались. Ребята с фотоаппаратами тоже куда-то исчезли. Я остался один посреди огромного парка в пронизывающий ливень. Казалось, что затвор на полароиде заменил полностью весь этот мир, и я оказался по другую сторону линзы. В мире, где вместо яркого солнца льет дождь, а на деревьях вырастают деревянные дома, наблюдающие глазами-окнами за людьми. Делать было нечего. Укрывая фотоаппарат шарфом, я быстро перебежал по извилистому мосту и застыл перед дубом. Ну да, ошибки быть не могло. Дом прятался от меня за листьями дерева. А дождь тем временем нещадно хлестал по моему лицу, чтобы переждать его и окончательно не промокнуть, путь оставался лишь один - пришлось лезть наверх. Я думал, что буду скользить по мокрой коре, но нет. Ветви, казалось, будто специально вырастали под моими ногами словно ступени. Я перебирался с одной ветки на другую, хватаясь руками за влажную листву и изредка поглядывая вниз. Когда я добрался до желанной двери, расстояние подо мной составляло не меньше пяти метров. Дерево действительно было гигантским. Я приоткрыл дверь и буквально ввалился внутрь. Утерев мокрое лицо шарфом, я принялся разглядывать свое временное укрытие от непогоды. Удивительно, что такой большой дом на дереве я не заметил с первого взгляда. Изнутри стены были обшиты темными деревянными панелями, из больших приоткрытых окон на пол падали капли дождя, у стены лежал аккуратно сложенный пополам, видимо, служивший постелью для хозяина этого дома, матрас, поверх которого был накинут разноцветный плед и пара лоскутных подушек. Потоптавшись у входа и подумав, я снял отсыревшее пальто, повесив его на торчащий гвоздь, и разулся, поставив грязную обувь к самому порогу. Между окнами стоял низкий резной столик, в верхнем же ящике которого я нашел свечи и спички. В другом углу высилась стопка книг. Почиркав спичкой о стенку коробка, я зажег свечу и принялся исследовать. Через несколько мгновений мне стало казаться, что кто-то нагло стащил библиотеку из моего дома, до чего были схожи наши предпочтения. Тут был и Гулливер в стране великанов и Книга джунглей . Наши вкусы поразительно совпадали. Были и в этой стопке книги, которых я не читал. Но присвоить себе чужие вещи я не решился, хватит и того, что забрался в дом без разрешения. Мое внимание привлекла книга с забавной, как мне показалось, обложкой, на которой из камина выезжал поезд. - Так, куда мы следуем… - я перевернул книгу и прочитал имя автора, - господин Бротиган? Токио – Монтана? Хорошо, в путь. Я взял книгу, переставил свечу и, прислонившись к подушкам, накинул на ноги плед. «Экспресс Токио-Монтана движется с хорошей скоростью, по пути его ждет немало остановок. Книга и есть небольшие станции: одни уверены в себе, другие только ищут свое лицо. «Я» в этой книге — голос каждой станции по пути следования экспресса Токио-Монтана.» За окнами мерно шумел дождь, запах дерева и листвы будто оседал в легких, наполняя меня спокойствием, а дрожащее пламя свечи гипнотизировало и погружало в сон. Меня разбудил настойчивый стук, который раздавался каждые несколько секунд. Казалось, что кто-то стучит в дверь. Я открыл глаза, за окнами стояла ночь. - Да неужели, спящая красавица. Я вздрогнул. Вокруг темнота. Мои глаза бегали, пытаясь найти источник звука. Неужели вернулся хозяин этого дома? - Прости, что я так… - Хотел книги мои украсть, да? Я быстро поднялся и вслушался в голос, явно принадлежащий мужчине. Размеренный, тягучий, низкий. Голос, так подходящий этому месту. Если бы этот дом умел разговаривать, он бы говорил именно так. - Да ладно тебе, я смеюсь, - сказал голос, но в его словах не было ни намека на смех. Мне было непонятно, сердится ли хозяин этого места или нет. - Извини, что забрался в твой дом, - торопливо произнес я и откинул плед, собираясь как можно скорее убраться отсюда. Но ноги не слушались, а глаза продолжали бесцельно скользить по тьме в поисках хозяина этого дивного места и не менее дивного голоса. - Прости, но я не вижу тебя. - А ты подойди к окну. Я подошел к окну и, прищурившись, вгляделся в черноту ночи, но ничего не увидел. - Может мне тебя в глаз клюнуть, чтобы ты прозрел наконец-то? - немного раздраженно произнес голос, и в ту же секунду я разглядел его обладателя. На подоконнике сидел ворон, пожалуй, слишком крупный для ворона. Он занимал практически все окно и параметрами напоминал скорее хорошо откормленную овчарку, нежели птицу. Его мокрые перья поблескивали, а глаза сияли невероятным голубым светом. - Ага, вот он я, - сказал ворон абсолютно человеческим голосом. Я потер глаза и отошел в сторону. Второй раз за день мне показалось, что у меня едет крыша. Ворон, видимо, увидев мое замешательство (хотя, если честно, по-другому как испуг это состояние не назвать) заговорил ласково, словно убаюкивая: - Не волнуйся, малыш, это всего лишь сон. И мне до ужаса захотелось в это поверить. - Ты что, - продолжил он, - всерьез подумал, что существуют говорящие вороны? Ха-ха-ха. Теперь его смех больше смахивал на типичное воронье «кар-кар». - Сон значит, - ущипнув себя за руку и поморщившись от боли, недоверчиво произнес я. - А как же. Давай ложись и засыпай. А когда проснешься, все будет по-прежнему. От его слов стало невероятно спокойно, и, снова устроившись на импровизированной постели, я с удовольствием зевнул. Ворон приземлился у догорающей свечи, взмахом крыльев погасив ее. - С огнем в деревянных домиках не шутят. Кто ж оставляет свечи в деревянных домах и идет спать? Хоть это и был сон, мне стало стыдно за свою очевидную глупость. Но ворон был вовсе не зол на меня. Он копошился рядом со мной, когтистыми лапами переступая по пледу и смешно цепляясь за него. - Закрывай глаза. Сон скоро придет. Я сполз ниже по матрасу и подтянул на себя плед, укрываясь. Сейчас, без свечи, в кромешной темноте глаза ворона стали еще ярче. Казалось, будто бы в них живет океан. - Засыпай, - тихо приговаривал он. Я медленно погружался в сон, а ласковый голос ворона все не смолкал. Кажется, он что-то напевал. Что-то похожее на детскую колыбельную. Я еще долго слышал этот голос. Я слышал, как звуки дождя смешиваются в мелодию, аккомпанируя песне ворона. У этого ворона были огромные крылья, которыми он накрыл мое плечо. И теплые губы, которые коснулись моего лба. Сквозь сон я слышал эту странную колыбельную. Ворон пел низким глубоким голосом: «Что случилось, скажи? Все это лишь сны? Объясни, Неужто ужасен в глазах я твоих?»