Не вижу зла

Нас переживает только наш крик. ©

— Это не ты, — шепчет вслух Тэхен. — Это не ты, — проводит длинными пальцами по своему отражению парень, — не ты, — улыбается. Человек в зеркале отвечает ему тем же. Ты. За закрытой дверью ванны, где-то там, кажется, в коридоре, а может на кухне слышится треск. Следом нецензурная брань, букет слов такого набора, от которого хочется сию минуту же удавиться, или же взять лезвие и отрезать себе уши. За дверью крики, за дверью взгляды, полные ненависти и синее с серым, привычно впитавшееся в воздух, привычно расцветающее на её теле. За дверью зло. Тэхен проводит по гладкой поверхности зеркала, он все ещё улыбается. Он все ещё старается не слышать. Не слушать. Не видеть. «Это не ты», — шепчет в голове противное напоминание на следующее утро. «Это не они», — противно скрипит у него в мыслях. Мать улыбается и делает вид, что все хорошо, а синяк на её шее — это такое украшение, вроде ожерелья, и ей совсем не больно. Ну а Тэхен, он просто не понимает этого, мал ещё, куда ему. Ему не стоит вмешиваться, ничего Ким еще не смыслит во взрослых проблемах. Они постоянно ему это повторяют. Он ведь всего лишь мелкий идиот, ничего не понимающий в этой жизни. Все так. Все правильно. Солнце, заглянувшее в окно, нагревает ему спину. Забавно даже как-то, оно ведь согревает его больше тех, кого он зовет своими родителями. Иногда Тэхену даже хочется обернуться, сощуриться на минуту от яркости и сказать ему искреннее «Спасибо». Мать привычно моет посуду и включает телевизор скорее для звука. Вчерашнего дня уже нет. Для неё. Вчерашнего дня не существует. А синий с желтоватым — это ожерелье, почти черное, рассыпанное по рукам под ее халатом, это не отмывающаяся краска, все это не имеет значения. Запах перегара и сигарет, которым пропах весь дом — это такой новый вид духов. Мать тянется к окну и открывает форточку, ну вот и все, да? Правильно, выветрится же. Пройдет. Солнце скрывается за облаками, будто поддерживая общий настрой, когда на кухне появляется отец. Вид, мягко говоря, у того потрепанный, и взгляд все такой же злой, вечно чем-то недовольный. Для него вчерашнего дня тоже не существует, и лучше бы Тэхену не смотреть на него как-то не так, вообще глаза лучше на него не поднимать, а то в него снова полетят слова, больше похожие на отравленные стрелы, от которых не мудрено и умереть, их лучше не слышать. Мужчина откроет рот, и настанет очередной конец. И синий с желтым обретёт новую степень яркости. Где-то на грани всего этого тьма закроет Тэ глаза и ему и на секунду покажется, что это кадр из неудачного фильма. Это не жизнь. А плохо отснятая сцена, которую Киму хочется стереть и больше ни разу о ней не вспомнить. Поменять жанр и размешать белый с желтым, добавить зеленый и получить лимонно-желтый. Яркий такой, чтобы слепило его, словно солнце. Так хочется, чтобы глаза того мужчины, стучащего по столу, приобрели иной оттенок. Тэхен открывает глаза и поворачивается к окну. За ним свет, тот желтый, почти белый, залезает в его скромное жилище и просит уже встать. Хватит спать, шепчет оно ему. Настал новый день, вставай. Парень неохотно поднимается, тянется, пытаясь немного размять кости, убирает лезущую в глаза челку и идет на кухню. Садится за стол спиной к окну и пьет утренний стакан кипяченой воды. Чимин говорит, что когда проснешься, первым делом надо выпить стакан воды. Тэхен не против, тем более, если так говорит Пак, это правильно. Тэхену не трудно внести это в привычку. На часах восемь ноль одна, и эта минута в конце его немного раздражает. Надо же было взглянуть на время именно в эту, на конце, ноль одну. Тэхен встает напротив раковины, умывает лицо, неспешно чистит зубы и неотрывно все это время следит за своим отражением в зеркале. Дверь позади него остается открытой, за ней не видно больше зла. За ней теперь тишина. Тишина? Чимин появляется дома только к вечеру. Уставший от работы в типографии, толком и не поевший из-за огромного графика. Он вваливается домой и первым делом выдыхает. Тэхен шуршит чем-то на кухне, затем показывается в коридоре с пакетом макарон в руках и улыбается Паку. — С возвращением. Их отношения по началу напоминают карусель. Красивую такую, где вместо обычных сидений лошадки там всякие, кареты, сказочно красивые цвета, и мир вокруг проносится за долю секунды, и весело так. Так здорово, не кружится голова. Вокруг все наполняется их жизнерадостным, искрящим радостью, смехом. Мир меняется в новом круге, и Пак вдруг ловит себя на мысли, что хочет слышать тот смех постоянно. Хочет смотреть на Кима, а мир пусть продолжает смазываться в разные цвета. Чимину хочется, чтобы Тэ брал его за руку чаще. Ему немного по началу неудобно от подобного и стыдно уж что ли от собственных мыслей, да ещё комплексует он чутка. Потому что у Кима ладони вон какие большие, и пальцы такие длинные, а у него самого ладошка напоминает детскую, с аналогичными короткими пальчиками. После подобных мыслей, противоречивых не признаваемых еще тогда истин, хочется спрятать руки в карманы, и Пак прячет, пока в кармане том однажды не оказывается рука Тэхена, пока Ким не вытаскивает чужую ладонь и не сжимает её в своей. И как-то странно смотрит на их руки, затем поднимает глаза и улыбается. Пак же от этого смущается, второй рукой шутливо ударяет его по спине и отводит взгляд. Ну неправильно же это. Но, все-же это «но», ведь так уютно. Так тепло. И хочется вскоре повторить, или ещё лучше и вовсе не отпускать чужой ладони. То что происходит между ними сейчас уже не напоминает сказочную карусель. Тэхен сидит напротив него, медленно жует свои макароны, порой бросает пару коротких взглядов на часы, висящие на стене, и не торопится заводить разговор. Не торопится начинать. Чимину макароны Кима по душе, тем более, если с кетчупом, тем более в его компании. Впрочем, в компании Тэхена ему все кажется вкусным. Рядом с Кимом все обретает иные черты, вкусы и цвета, и несмотря ни на что он хочет видеть, слышать, слушать, впитывать их в себя. За окном расползается темнота, а свет на кухне кажется излишне тусклым. "Надо будет купить лампочку поярче", — между делом думает Пак и, наконец, доедает свою порцию. Тэ разливает им чай и продолжает молчать. Не потому что нет тем для разговора, просто и в тишине находится свой уют, главное, что они вместе. Чимин вдруг обжигает язык о горячий напиток и немного морщится, поднимает взгляд на Тэхена и слегка вздрагивает. Начинается. Он просто смотрит, а раньше бежал за ними, хватал мать за ноги, за руки, пытался закрыть собой, кричал, чтобы остановился. Просил, умолял перестать. Не пытался закрывать уши, как бы они не болели, как бы от тех мерзких слов не раскалывалась голова, боль не давила на виски и не шла из носа кровь. Сдирал руки о старый ковер, ударялся об углы. Рыдал. Вообще, очень много лил слез. Скулил, как собачонка. Дрожал, как оставленный на холоде щенок. Но рук не опускал. Глаз не закрывал. Теперь лишь смотрел, сползал по стене, садился на чертов ковер и смотрел. Как впереди мать брыкается от чужой грубой хватки, как у нее сдираются руки от трения с ковром, по которому ее тащит отец, как она истерично рыдает и кричит, срывая голос, словно резанная — Урод! — орёт, — Мразь! Сволочь! Ублюдок… «Лживая», — шепчет в голове у Тэхена тем временем мудрец, — «лгунья». Ким с ним абсолютно согласен. Он не видит ни синего, ни желтовато-серого, ни черного. Ковер остается отвратительного цвета — коричневым, и это единственное, что он хочет оставить в памяти о том дне. Это пятая чашка за неделю. С глухим стуком ударяющаяся об стену, разлетающаяся на осколки. Чимин уже даже не удивляется этому, лишь отодвигает свою чашку подальше и опускает взгляд на осколки. На часах — восемь ноль одна, Пак знает, как Тэ ненавидит эту «ноль одну» на конце. Пак, в отличие от Тэ, не видит в ней зла. Ким хватается за волосы и морщится, его лицо меняется, искажается, словно в кривом зеркале, в глазах появляется нездоровый блеск, Чимину раньше не знакомый. Раньше, когда это, интересно? Тэхен подходит к осколкам и начинает давить их, словно там насекомые, а не остатки разбитой чашки. Он злится, блеск в тех глазах выдавливает, обращая в слезы, суть прежнего Тэхена, и они скатываются по его щекам и пропадают где-то за подбородком. Его снова не существует. Парень озлобленно, ничего не замечая вокруг, разукрашивает коричневый линолеум в темно-красный. Не обращает внимания, или, быть может, не чувствует боли от того, что портит собственную босую ступню. Раздирает свою кожу. Не видит и вовсе, похоже, как в нее вонзаются осколки. — Ублюдок! Сука! Сволочь! — выплевывает он очередное дрянное слово каждую следующую секунду. Пак не уходит. Слушает. Слышит. Не закрывает глаза, не собирается прикрывать их даже на секунду. Он осторожно подходит к напряженному нервному Тэхену и обнимает со спины. — Все хорошо, — говорит Чимин тому в спину, — ты не один, — сжимая футболку на его животе, спокойно добавляет Пак. И это не звучит как-то жалко и сопливо. Пак говорит это уверенно, как доказанную теорему. Без единого сомнения в правдивости собственных слов. Шатен же останавливается. Смотрит себе под ноги, тяжело дышит, бегает расширившимися зрачками по линолеуму. Скребет зубами во рту. — Лживая, — кидает сквозь зубы, потирая окровавленную пятку об пол, — лгунья. Скажи уже… Хоть раз. Признайся, что больно, — последнее почти не слышно. Тэхен оседает на пол вместе с обнимающим его Чимином. И даёт волю слезам. Впрочем, они и не спрашивают у него разрешения, просто скользят по щекам, словно ручьи по асфальту. А парень и не противится им, пускай. Сейчас, пускай. Перед Паком нет смысла их прятать. Он на секунду прикрывает глаза, и ощущения возвращаются. Неприятные ощущения. Ступни ног горят, кожа саднит, но не так страшно, чтобы вызывать врача. Терпимо, просто противно. А ещё Техену снова стыдно. Какая эта уже чашка только за эту неделю? И кто он сам эти последние месяцы, годы? Почему на часах так часто эта ненавистная «ноль одна»? Дыхание Пака греет участок кожи у лопаток, он как то солнце много лет назад, только теперь в человеческом облике, и потому сейчас Ким может сказать ему: — Спасибо.